Он не переживал. Он чертовски злился — из-за разбитого стекла, безразличия полиции и сорванной встречи. Но если стекло и встреча били только по кошельку и немного по репутации, то с полицией выходило двояко. В который раз за последние дни Кулагин чувствовал нехороший, липкий страх. Застаревший такой душок, что едва заметным следом тянулся в прошлое, когда он был просто Толиком, никому не известным актером местечкового ТЮЗа. Голосом его природа наградила, а вот удача по широкой дуге стороной обошла. Как будто не хотела связываться с невысоким и полноватым актером. Ну какое будущее для такого? Какая слава? Все не складывалось, не фартило как остальным. Кулагин снова и снова напоминал себе, что он ничего и не сделал. Глухой укол совести говорил об обратном, но Толик топил все в добротном односолодовом виски. В те времена, о которых выла память, он себе такой не мог позволить.
Кулагин понервничал день-два, а потом жизнь снова зацепила его бурным потоком и понесла по привычному руслу — на встречи, давно запланированные автограф-сессии и на сцену. Очень быстро Толик выбросил из головы и разбитое стекло, и странные однословные послания. Верно же в полиции сказали — дураков на свете много.
Работа, известность и признание — лучшая анестезия даже для самых застарелых ран. А работы, славы и суматохи у Кулагина хоть отбавляй. Бывают все-таки чудеса. Разве мог он мечтать о таком лет пять назад? Засмеялся бы в лицо любому, кто к нему с таким предсказанием пришел. А жизнь иначе повернулась — в последний вагон успел забежать. Еще пара лет — так бы и топтал сцену, разыгрывая Джона Сильвера с фальшивым протезом или багдадского султана. Кулагин старательно обходил в своей памяти ту ее часть, где было высечено, как он этот золотой билет в счастливое будущее получил. Какая уж теперь разница. Он живой, закопал прошлое поглубже, а мертвым все равно.
Страшно стало еще через неделю. Кулагин вернулся домой с охапкой цветов и подарков. На сцене как обычно завалили. Уже в гримерке выбрал самый красивый букет — для жены. А для дочки — плюшевого единорожка. Дошел до двери и застыл на месте — на двери висел зеленоватый стикер. Надпись уже знакомым почерком — “Яд”. Край стикера в белесых, вытравленных разводах, словно что-то едкое пролили. Кулагин похолодел. Вся приподнятая веселость слетела, как и не было. Толик наспех вытащил из кармана платок — сорвал стикер, смял его со злостью. Заносить домой не хотелось, но не на улицу же обратно идти. Толик про себя выругался, сунул скомканное в карман куртки. Шумно ввалился в квартиру, наспех вручил жене букет и единорожку для дочери. И под удивленный взгляд скрылся в своем кабинете.
Там он позвонил в домоуправляющую компанию. Повышенным тоном и своей фамилией добился, чтобы ему немедленно прислали записи с камеры наблюдения в подъезде. На все попытки жены поговорить Толик огрызался как сторожевой пес, что чужака почуял. Простой вопрос “Что-то случилось?” указывал не на смятый стикер в кармане, он вновь тащил в прошлое, которое Кулагин предпочел бы забыть и никогда не вспоминать.
На ускоренном режиме пролистал записи. Кто-то входил и выходил. Откуда ему знать, кто все эти люди? Бессмысленно. Как будто он надеялся кого-то узнать. Толик ни с кем не контактировал и не общался. Соседи все говорили, что он звезду поймал, и, в общем-то, были правы. Если тот, кто принес этот проклятый стикер, и был на записи, Толик его не узнал. Да и разве могут там быть мертвые? Бред какой-то. И вообще это дело полиции, а в полицию он пока звонить не хотел. То же ощущение, что заставляло обернуться в прошлое, не давало.
Толик машинально вбил в поисковик “Ростислав Воронцов”. Одни нерелевантные результаты. “Ростислав Воронцов самоубийство”. Снова почти ничего. Кулагин прокрутил страницу, и его окатило холодом. В выдаче результатов мелькнула новость четырехлетней давности — о трагической смерти Ростислава Воронцова. 16 ноября. Кулагин тупо навел курсор мыши в правый нижний угол экрана ноутбука — словно малодушно надеялся, что реальность может его пощадить. Но нет, сегодня тоже было 16 ноября. Четыре года, как он поймал удачу за хвост, и четыре года, как Ростик спал в земле. Он ведь так и не видел его ни разу. С того самого случая. Кулагин крепко зажмурился и запретил себе об этом думать. В прошлом все, в прошлом. Никто не знает. А если и знает, то не докажет. Да и доказывать нечего — слепая случайность. В жизни так бывает. Толик закрыл ноубтук. Взглядом нашарил бутылку виски на тумбочке возле стены. Вот его успокоительное. А там можно и с женой, и с дочкой пообщаться. Снова стать милым мужем и папой. Главное, не вспоминать того Толика, который решил шанс силой вырвать. Назло всем и особенно — своей совести.
На следующий день он вопреки своему решению и здравому смыслу поехал к матери Воронцова. Надеялся, что ее нет дома, но дверь ему открыли. У Анны Михайловны были печальные и немного красные глаза — как будто долго плакала. Толик помялся в дверях, но она его сама узнала. Удивилась, что они с Ростиком знакомы были. Пригласила зайти, предложила чай. Пока она хозяйничала на кухне, Кулагин рассматривал нехитрый быт и думал, зачем он сюда пришел. Вместо ответа задержал взгляд на фотографии Ростислава в старомодной “стенке”. Рядом с ней — наполовину сожженная церковная свеча. Молилась за сына, видимо. Прощения просила за того, кто руки на себя наложил. Кулагин в бога не верил, но все равно не по себе стало. Как будто увидел что-то, не для его взгляда предназначенное.
На его осторожные вопросы Анна Михайловна рассказала, что Ростик сильно переживал из-за несчастного случая. Все не мог смириться. Одна фраза ей запомнилась — сын зло пошутил, что если бы у него голос уцелел, мог бы Призрака Оперы играть. Кто там его лицо под маской и гримом увидит. А у него ничего не осталось. Ростик перестал общаться с друзьями, ей почти не звонил. Продал свою новую квартиру и куда-то уехал. Никто не знал, куда. Сменил номер. А потом через месяц его нашли. В полиции сказали, что облил себя бензином и поджег. Анна Михайловна утирала глаза платком и качала головой. Такую глупость Ростик сделал, такую глупость…
Когда Толик снова оказался на улице, чувствовал себя подавленным. Смятым — как стикер, что он с двери снял. И даже не удивился, когда увидел такой же. Снова на лобовом стекле машины, но в этот раз ни трещин, ни повреждений. Да и слово знакомое — “Смерть”. С ним все сложилось воедино.
Грешник. Сердце. Дорога. Яд. Смерть.
Слова из рок-оперы. Ария ангела смерти. Тот самый его счастливый шанс.
“И поведёт меня дорога к тем душам, чьи сердца светлы,
Их напою из полной чаши, где сложены все их мольбы.
А грешников, что встречу после, ждёт от меня кромешный ад,
Ведь от когда-то полной чаши остался лишь смертельный яд”
Толик сидел в незаведенной машине. Вспоминал. Не хотел, противился, но сопротивляться памяти не получалось. Вот и плавал в ней, боялся до дурноты. Все не просто так. Кто-то узнал его подгнившую тайну. В отвратительную смесь страха и малодушного отчаяния вплеталась злость. Кулагин сам себя убеждал, что и доказать надо сначала, и денег у него теперь на очень хорошего адвоката хватит. Но память не спрашивала — память отмотала жизнь на четыре года назад.
Рок-оперу “Ангел смерти” ставили впервые, но все как один пророчили ей успех. Она была как эдакий глоток свежего воздуха в обыденности. Что-то по-настоящему новое, интересное. Исполнителей подобрали еще до того, как Кулагин о ней узнал. Это ему Ростик про нее рассказал. Исполнитель партии самого ангела смерти вдруг слился, и начали искать замену. Воронцову предложили прийти на прослушивание, а он Кулагина позвал. Толик очень хорошо запомнил его слова. “Да нам там никто не конкурент, посмотрим, кому удача больше улыбнется”.
А Толику и смотреть не надо было. Он и так знал. Уровень у них с Ростиком одинаковый. Только Воронцов молодой, высокий, сияет весь. Кулагин рядом с ним в свои тридцать пять как пирожок просроченный. Он тогда очень хорошо понял, что или он вырвется на большую сцену, или так и будет дальше перед детьми песенки распевать. Гнусно он поступил, подло. Но та рок-опера ему действительно путевку в жизнь дала. Его заметили. Вопреки прогнозам “Ангел смерти” продержался один сезон, но после него Кулагин стал нарасхват. Как будто ему и правда всего чуть-чуть не хватало. Петь он ведь очень хорошо умел, он просто свою удачу сам к себе притянул.
А каким образом старался не думать. Пока время не подошло.
Толик завел машину и поехал на кладбище. Анна Михайловна рассказала, где искать, но он все равно поблуждал, пока не нашел нужный уголок на самой окраине. Вышел из мазды и побрел по свежему снегу, зашел в черный квадрат невысокой оградки. На могиле — свежие цветы. Две ярко-лиловые розы. Анна Михайловна вчера принесла. Говорила, что разные приносит. Оранжевые, ярко-алые, белые кустовые — когда сезон приходит. Темно-красные ей только не нравились — как кровь запекшаяся.
За спиной Кулагин услышал тихий скрип снега. Обернулся и уперся взглядом в идущую к нему темную фигуру.
Кулагин настороженно пригляделся, рассматривая незнакомца. Тот словно хотел скрыть себя ото всех. Единственный просвет кожи — это глаза между шапкой и надвинутым на нос гейтером. За спиной рюкзак, на руках перчатки. Все черное. Интуиция окатила нехорошим предчувствием. Черный человек прошел мимо Кулагина — в клетушку ограды. Бросил рюкзак на покрытый снегом поминальный стол у памятника. Ловким текучим движением сам уселся на стол — прямо на снег.
— Вот ты и догадался, — незнакомец сдернул с лица гейтер.
Кулагин обомлел от страха. Воронцов! Живой. Толик неверяще вцепился взглядом в его лицо — обожженное, в неровных алых рубцах. А с гранитной плиты смотрел другой Ростислав — молодой, улыбающийся, с копной непослушных, вьющихся волос. Хорошо мастер постарался, перенес на камень все, как было. Кулагин таким Воронцова и видел в последний раз. Там ему двадцать семь, и он мертвый. Призраку напротив — тридцать один. И он живой.
— Ты же умер, — неверяще произнес Толик. — Я читал про тебя. Я был у твоей матери! Она мне сказала, что ты покончил с собой. Ты, блядь, умер! Да вот же… могила твоя. Я что, с ума сошел?
Кулагин вдруг рассмеялся. Невесело, с истерическими нотками — словно думал, что все это может быть или дурным сном, или дурацкой подставой, когда вдруг вываливается съемочная группа и радостно заявляет “Наебали мы тебя, Толик, на-е-ба-ли”. Но видел он только изуродованное лицо Воронцова, чувствовал горький запах его сломанной жизни.
Ростислав молча смотрел на Кулагина. Думал, станет легче, когда увидит его своими глазами — загнанного, осознавшего. Не стало. Потерянные годы — хрен бы с ними, можно пережить. Наверстать, пережевать, махнуть рукой и жить дальше. Но остальное? Что делать с этим? Пустоту в душе не заполнить, уродливую маску с лица не смыть. Сказал бы, что больно было, но нет. Было никак. Даже слова о матери ничем в душе не отозвались.
— Так я и умер, Толь, — тихо ответил Ростислав. — Ну только пораньше немного — когда ты тех двух мудаков нанял. Ты так хотел получить ту роль, что ничем не побрезговал. Даже меня закопал.
— Я тебя не закапывал! — зло огрызнулся Кулагин. — Ты… Блядь, я же просто…
Он осекся, сжал пальцы в кулаки. Признание рвалось изнутри так сильно, что стучалось об зубы — словно вот-вот стошнит неприглядной правдой. Но Кулагин еще пытался держаться.
— Да брось, Толь, — усмехнулся Воронцов. — Я уже знаю, что это ты меня заказал. Я же не просто так все это начал. Да ты и сам не дурак, понимать должен. Сразу я, конечно, не догадался, кто это. Думал, просто идиотское стечение обстоятельств. Несчастный случай. Потом уже было время поразмышлять. Сначала на реабилитации в больнице, потом дома. Я все прокручивал тот вечер, когда на меня напали. Ну забрали кошелек и телефон — обычное дело. Но ты ведь знаешь, что дальше было, не так ли?
Кулагин содрогнулся. Он знал, но у него не было сил признать это вслух.
Ростислав решил ему помочь.
— Я их потом нашел, — все так же тихо произнес он. — Сначала одного, потом другого. Они меня, конечно, не узнали. Но меня и мать не сразу в больнице признала, когда бинты сняли.
Воронцов ненадолго замолчал. Разглядывал лицо Кулагина и видел там животный страх. Как у замершего посреди дороги зверька. И не сбежать, и глаз не отвести.
— Я… — Кулагин запнулся и замолчал. Бессильно опустил плечи, потряс головой.
— Давай я договорю, — продолжил Ростислав. — Сначала я каждого из них спросил, почему кислота? Ограбить можно гораздо проще. Они же вырубили меня. Забирай все и уходи, но нет. Знаешь, что они ответили? Им так велели. Тогда я спросил, кто. Времени прошло немало, но тебя они вспомнили и на фотографии узнали. Потом я про тебя поискал. Тебя после той постановки везде много стало. Ну, ты заслужил. Наверное. А теперь я хочу тебя спросить, Толь, за что? Неужели так роль хотел получить? Только не отмазывайся. Теперь уже поздно.
Кулагин изменился в лице. Побледнел белее снега. Прошлое, что медленно падало на него обрывками давних событий, теперь смело лавиной неизбежности. Толик мелко затрясся. Застонал словно в тяжелом кошмаре.
— Да я же не хотел, чтобы так! Я им просто сказал, чтобы они тебя немного притормозили. Чтобы ты на прослушивание не пришел. Я же не знал, что оно все так… — голос у Кулагина сорвался, он судорожно вдохнул холодный воздух. — Я просто…
— Просто даже мухи не летают. Что ты им сказал?
— Так и сказал, чтобы ты не пришел, — Кулагин посмотрел на Воронцова и глухо добавил, — и не смог там спеть.
— Вот оно что, — понимающе отозвался Ростислав. — Ну, парни тебе попались старательные. Твои деньги отработали.
— Что ты с ними сделал? — еле слышно спросил Толик.
Кулагин почувствовал, как внутри все ледяным жгутом скрутило. Он неверяще смотрел на Воронцова. Убил? Просто вот взял и убил? Ростислав прочитал его недоумение.
— Я же мертвый, Толь. Мне терять нечего, — сожженные губы изогнулись в кривой улыбке. Воронцов похлопал ладонью по запорошенному тонким слоем снега памятнику. — Я тут лежу и буду лежать. А нам с тобой нужно закончить.
Ростислав потянулся к рюкзаку и вытащил пистолет. Кулагина поразило, с какой легкостью он это сделал. Как будто термос с чаем достал — погреться. Все стало еще сюрреалистичнее, страшнее, неправильнее. Толик машинально попятился. Дышать тяжело стало, сердце забилось, того и гляди грудную клетку пробьет и на свободу вырвется. Подальше от чужой могилы и Воронцова с оружием.
— Ч-что тебе от меня надо? Зачем ты вообще это все?.. — Кулагин нервным жестом показал на памятник и быстро продолжил. — Мне жаль, что все так получилось. Я же не хотел, чтобы они с тобой так, понимаешь? Не хотел! Я думал, они только… Господи боже… Ну ударят и все. Я же не знал, что они все вот так. Мне жаль, очень жаль…
— Поздно жалеть. Меня — так уж точно. А себя можешь пожалеть. Тебе же решать, что дальше делать.
— Что ты имеешь в виду? — со страхом спросил Кулагин. — Слушай, ну прости меня, я же правда не думал, что все так будет. Что ты хочешь?
— А я, Толь, хочу, чтобы ты понял, как это — быть мной, — свободной рукой Ростислав порылся в рюкзаке и вытащил охотничий нож в футляре, бросил его на снег рядом с Кулагиным.
Тот отступил, словно ему ядовитую гадюку под ноги кинули.
— Смотрел я недавно твое интервью. Тебя спросили о первой значимой роли в твоей карьере, а ты сказал, что тебе повезло ее получить. Так вот, это не повезло называется. Повезет тебе, если ты отсюда живой уйдешь, но чтобы это произошло, придется тебе немного мной стать. Отрежешь себе язык — можешь идти на все четыре стороны. Зассышь — я тебя застрелю. Прямо здесь. Выбирай.
Кулагин не то снова застонал, не то завыл от безысходности. Воронцов по его белому лицу видел, насколько Толику страшно. Но у всех свои страхи. Он тоже боялся поначалу в зеркало смотреть — оттуда чудовище выглядывало. Боялся осознать, что впереди у него — только пустота. Ни работы, ни семьи. Никакой жизни вообще. Думал — получится смириться, но не вышло. Друзья-знакомые-подруги быстро все разлетелись, кто куда. Мать смотрела как на больное животное — с неприкрытой жалостью. Мир от него отвернулся, в нем и так уродов хватает. А Ростислав сам себя из него вычеркнул. Дорого ему обошлось заключение эксперта, чтобы вместо себя безымянного мертвяка в могилу положить. Новое имя, новое лицо, к которому не привыкнуть. А начать жизнь заново не получалось, смириться — тоже. Все в сводилось к единственной цели — найти и спросить, почему. Проверить, мысли у него гнилые, или гнилыми все-таки люди оказались — один конкретный человечишка. Где-то на пути поиска ответов забрел он в пустоту еще дальше, чем та, что в душе разрасталась. А потом он искал, долго, тщательно. Просеивал городскую шваль, пока, наконец, не нашел. Сначала одного, потом другого. Оба догнивали там, где никогда не найдут.
Ростислав на краткую секунду глаза прикрыл — словно упавшие на ресницы снежинки сморгнул.
Кулагин тянул время. Мялся с ноги на ноги, смотрел на него побитой псиной, а от ножа взгляд прятал. Ростислав снял с предохранителя пистолет.
— Бери нож, — скомандовал Воронцов. — Или не бери, но тогда я тебя пристрелю.
Толик затравленно посмотрел по сторонам.
— Заорешь — пристрелю прямо сейчас, — жестко предупредил Ростислав. — Ты серьезно до сих пор думаешь, что не смогу? Мне терять нечего. А вот тебе — есть. Жена у тебя красивая, дочка милая. Да ты не дергайся, я им ничего не сделаю, я же не такая мразь. Ты ведь вспомнил, правда, Толик? “А грешников, что встречу после, ждёт от меня кромешный ад, ведь от когда-то полной чаши остался лишь смертельный яд”. На сцене из тебя хороший ангел смерти получился, а вот в жизни — не очень. В жизни ты трусливая сука.
Воронцов взглянул на часы.
— Я не буду драматично считать вслух, у тебя есть минута. Или ты берешь нож и отрезаешь свой поганый язык, или останешься здесь, пока не найдут.
В упор посмотрел на Кулагина. Склонил голову к плечу. Толик уже не дрожал, ходил ходуном. Даже нож не с первого раза сумел поднять. Кулагин вытащил его из футляра и издал невнятный звук. Умоляюще посмотрел на Ростислава.
— Ростик, ну пожалуйста! Ну прости меня! Прости! Хочешь, я тебе все отдам? Все, что у меня есть. Деньги, машину перепишу, только, пожалуйста, не надо… — он всхлипнул. — Пожалуйста.
Воронцов поправил на шее гейтер — душило что-то, но не шарф.
— Ростика ты чужими руками четыре года назад убил. Видишь надпись? У тебя скоро такая же будет.
Кулагин монотонно выл, а Ростислав подумал, что удачно мама место выбрала. Тихо тут, самая окраина. Народа совсем нет. Никто не мешает. С холодным равнодушием Воронцов смотрел, как Толик, всхлипывая, пытается ухватить свой язык. Тот выскальзывал. Кулагин выл еще громче — на одной уныло-монотонной ноте. В ней и страх, и боль. А надежды все меньше, словно она уходила с каждым новым “Уу-у-у, уу-у-у…”
Белый снег раскрасили первые капли крови. У Толика в глазах звериное отчаяние. Жить хотел. Ну, звери себе лапы отгрызают. Вот и ему придется. Через боль, через страх, через себя.
— Время почти закончилось, — стыло произнес Ростислав.
Кулагин корчился и пускал кровавую пену. В своей душе Ростислав не нашел для него ни капли сочувствия. За четыре года все истлело. Снаружи уродливая маска, внутри прах. Душевный излом, что медленно и неумолимо вел в могилу. Не отрываясь, Воронцов смотрел на бывшего друга — глаза у Кулагина покраснели, он беззвучно рыдал и давился кровью. Лицо в алых потеках, всю куртку замарал. Внутри отзывалось мертвенной пустотой, и почему-то это ощущалось пугающе правильно. Только лишь когда Толик со влажным всхлипом упал на колени, а рядом с ним кусок его языка, Воронцов почувствовал далекое и приглушенное эхо былой агонии, что настигла его от осознания пугающей мысли — его жизнь закончена.
Ростислав поставил пистолет на предохранитель, вернул в рюкзак. Соскользнул с поминального стола. Толик завалился на землю. Живой, даже пока в сознании. Воронцов нашарил в кармане его куртке айфон. Сунул к окровавленному лицу — телефон хозяина узнал. Ростислав набрал сто двенадцать. Одновременно схватил Кулагина за шиворот и рывком перевернул — лицом вниз. Когда на том конце соединения ответили, Ростислав коротко сообщил — Анатолий Кулагин, попытка самоубийства, назвал местонахождение. Потом оборвал вызов.
— Молчание — золото, Толик, — произнес Воронцов и бросил телефон в алую снежную кашу. — Особенно, если решил по-настоящему примерить роль ангела смерти.
Отозвалась тишина. Ни хрипов Кулагина, ни скрипа покачивающихся на ветру и подступающих к кладбищу деревьев. Лес здесь вплотную к могилам подбирался, словно две стихии столкнулись. Смерть в земле пряталась, теснила жизнь, а жизнь молчаливо наблюдала. Отодвигалась, выкорчеванная. Все затихло, все утонуло в белом безмолвии. Воронцов надвинул на лицо гейтер и пошел прочь — в сторону озера. К концу ноября оно редко схватывалось льдом полностью. В темных полыньях — отражение низкого ненастного неба и тяжелых мыслей. Молочная мгла обволакивала звенящей пустотой, размывала тени, сбивала с толка. В ней так легко было потеряться, так легко сбиться с истинного пути.
