Никого не жалко, никого – ни тебя, ни меня, ни его.
(«Ленинград»)
Итак, государи мои, настала очередь блистательных подонков и очаровательных @удаков предстать перед нашим взором. Взор мой сразу же упал на моего тезку – Григорий Печорин, просим любить и жаловать!
А почему же сей гражданин столь любезен милым дамам, чем чарует их, иссушая сердца и увлажняя чресла?
Для начала приятен он и миловиден:
"...он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским..."
"...А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит..."
"...Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький..." "...Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными..."
Ну ладно, стройный, тоненьки, беленький, но для качественного охмурения гражданок этих качеств явно недостаточно. А наш герой ведь вдоволь поиграл с сердцами трех женщин. Его отношения с ними не были банальными «потрахушками» из гусарской удали и молодечества. Нет, он серьезно зацепил каждую из них. Но чем?
А вот здесь, господа присяжные заседатели, чуть подробнее. Княжна Мери, светская девица, хороша собой, избалована вниманием мужчин, в неё без памяти влюблен Грушницкий. И что же делает Печорин? Он оскорбительно (с точки зрения девушки) рассматривает её, игнорирует, а затем всячески бесит (сцена с покупкой ковра – гениальна). Он вызвал эмоции, вот что главное! А потом и любопытство, от которого, как известно, кошка сдохла…Все последующие события развивались в русле «я насмешливый и самоуверенный @удак, но в душе очень раним и совершенно не понят». Такой коктейль почище любой наркоты, тем более для юной девушки. Финал известен.
"Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!.. — В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.— Вы молчите? — продолжала она, — вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?..
Я молчал...— Хотите ли этого? — продолжала она, быстро обратясь ко мне... В решительности ее взора и голоса было что-то страшное...— Зачем? — отвечал я, пожав плечами.
…она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира... А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!"
Загадошность и непредсказуемость, господа! Девушка должна томиться. Не будьте предсказуемы, как товарный поезд, иначе подобно Грушницкому вы отправитесь в тупик. Печорин же постоянно «рвет шаблон», наслаждаясь игрой с женским сердцем. Но цена, которую он платит за эту игру, оказывается высокой: «Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе».
А в сцене финального разговора с Мери Печорин лжет сам себе, то ли не замечая этого, то ли не желая замечать.
"Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но старания мои были напрасны. Вот двери отворились, и вошла она, Боже! как переменилась с тех пор, как я не видал ее, — а давно ли? Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел ее до кресел. Я стоял против нее.
- Княжна, — сказал я, — вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня.На ее щеках показался болезненный румянец
Я продолжал: — Следственно, вы меня любить не можете...Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.— Боже мой! — произнесла она едва внятно.
Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.— Итак, вы сами видите, — сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой, — вы сами видите, что я не могу на вас жениться…
Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.— Я вас ненавижу... — сказала она. Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел."
Топтать чужое сердце весьма увлекательно, а своё – еще и изысканно. Палач, который сидит на углях вместе с жертвой.
Отношения с Верой не менее драматичны. И в её словах прозвучал секрет печоринского успеха:
"— Скажи мне, — наконец прошептала она, — тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий... — Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
«Может быть, — подумал я, — ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда...»
Вера теряет голову, встретив своего возлюбленного, отдаваясь ему вся. А Печорин… Он жаждет быть любимым: «Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..»
Итог и здесь печален: Вера, узнав от мужа о дуэли с участием Печорина, палится, как девочка. Вспоминаем цитату из другого бессмертного произведения: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду…» Муж всё сразу понимает, и далее следует неприятная семейная сцена с далеко идущими оргвыводами. Вера трепетно прощается с любимым, прося хотя бы не забыть её. Печорин загоняет коня в попытке в последний раз увидеть Веру (хотя это уже ничего не изменит), хладнокровие изменило ему: «И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие — исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся».
Анализируя внутренние монологи Печорина, всё время ловишь себя на чувстве, что он словно всё время стоит на сцене под прицелом пристальных глаз. И в этом спектакле недопустимы слабость и искренность – человечность, одним словом. В итоге стоять на сцене сил уже нет, а сойти некуда.
Отношения с Бэлой развивались по сценарию «завоевание дикарки». Блестящий приём «взять на слабо», когда Печорин якобы собрался отпустить Бэлу, а сам погибнуть под пулями горцев, сработал безотказно – девчонка сдалась. Но итог? Скука, господа, скука…
«Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою... Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, — только мне с нею скучно... Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать».
Теперь мы подошли к одной из причин столь сокрушительного успеха Печорина – ему всё равно. Черная сосущая пустота в груди пожирает все чувства, не оставляя взамен почти ничего, кроме скуки, разочарования и тоски. Пытаясь заполнить пустоту, наш герой ходит по лезвию бритвы, ввязываясь в опасные приключения (один заплыв на лодке с прекрасной ундиной в Тамани чего стоил – ведь Печорин плавать не умел), но тоска-то не отпускает…
«Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает... остается удвоенный голод и отчаяние!»
Вот эта страстная алчность до впечатлений, соседствующая с холодностью и бесчувственностью, как раз и является тем «бабьим магнитом», который тянул к Печорину. Увы, ощущения и чувства, идущие извне, способны лишь на время заткнуть зияющую дыру в сердце. А женщины, любившие нашего героя, пытались заполнить её своей жизнью, порой и в буквальном смысле.
Что сказать в итоге? Корона «блистательного мудака» и «сердцееда» прикручена к голове саморезами, господа. Но неужели всё так печально? Ведь должны ж быть мягкосердые и железномудые герои, способные на ЧУВСТВО! Конечно, они есть (во всяком случае, в литературе). Но о них позже.
