Силантий прилёг рядом с ними на снег. Поёжился, подня́л воротник тулупа. Отобрал самокрутку и затянулся ей крепко. Чуть не обжёг себе пальцы и губы – осталось в аккурат на последнюю тягу.
– Ушёл, – ответил он им. Выпустил изо рта дым дешёвой махорки. Едкий и кислый, бодрил не хуже морозца, от которого слиплись ноздри. До кашля проскрябывал в горле.
– Ляда волосатого теперь его словим... – выругался с обидой Влас. – Что лыбишься, Силушка?.. Яму он нашу обошёл, псов – на другой след поставил... Опытный волчара, старый...
– Неа, – беззаботно улыбнулся Силантий в бороду. – Как раз молодой. Озорничать вышел. Вот я ему и поозорничаю...
Второй раз волк обходил их ловушку. Заметил, где расставили, и наследил нарочно. Вроде как посмеялся над охотниками. Не там расставляли, слишком далеко от нужного места.
– Хранителям доложим? – спросил Влас, кивая, понятно, на правила. Его в охотничью общину приняли недавно, потому он всему ещё удивлялся и много переспрашивал. Но уяснил, что старшим надлежало сообщать о любом происшествии. Поймали, не поймали, а Старейшины и Хранители знать должны были первыми. И сами принимать решение.
Силантий ухмыльнулся уже в своё удовольствие, свёл с хрустом лопатки.
– Потом доложим, – сказал он ему. – Ужо опосля…
Влас выпустил изо рта вязкую табачную слюну в снег и взглянул на него с сомнением. Испугался, похоже.
– Что?.. Убивать неужто будем?..
– Дурак! – ткнул его в бок кулаком Силантий. – Это если б он скот резал, или человека сгубил. И то подумали б. А так – проучим малость...
В этой волости был известен один волчий клан – Тимони Беспалого. И тот молодой волк, что ушёл от них, был вроде как Кулик – один из племянников Беса; для краткости так иногда называли Беспалого. Силантий не был доподлинно уверен, но больно уж масть показалась схожей. Только было далеко, и точнее сказать он не мог. Два раза видел он Кулика прежде в волчье-шкурной личине и сегодня вроде похоже было на него. Молодёжь в клане Беспалого росла весьма борзая. Много хуже борзых собак помещика Брюквина. Только помещик выводил свою свору на зайцев с лисами, а эти повадились людей по ночам в деревнях пугать, да за девками возле бань подглядывали, охотничьи силки в лесу разворовывали. Смешно им от такого становилось, еро́шились молодые волчата, росли. Таких приструнять нужно как струны на балалайке – что б без дела не пели, затягивать сразу и накрепко. От безнаказанности не тем могут начать заниматься: как разойдутся, разохотятся – глядишь, потянет ненароком на человечину. Видеть такое, к сожалению, доводилось. Потому прижать бы сейчас, пока ещё совсем не выросли. Потом станет поздно перевоспитывать, только под остроги или картечь ставить, когда людей пойдут грызть в охотку. И доведут до худого подобные меры, что родовитый волчий клан, что общину охотников, сразу потому как начнут меж собой выяснять и ссориться. Хорошего в сварах было мало…
Вот только за Куликом дело имелось особое. Дерзок он был непомерно: что в людском своём обличии парней задирал и всë на кулачки вызывал их, провоцировал всячески, что в волчьей шкуре мерзавцем распоследним казался. Гадёныш просто какой-то. От него и некоторые молодые волки выли. Беспалому Тимоне про эти его игрища сказать ещё успеется, что б на досуге сам племянником занялся. Однако Кулику пальнуть солью под волчий хвост давно не терпелось. Или сапогом наступить на хуишко. Носил почём зря своё имя – Малютой ведь звали, «Кулик» было прозвищем. Позорил и имя, и весь клан Беспалого.
– Силантий! – с задорно-озорной улыбкой, позвал его третий охотник, Никифор, что всё это время молча лежал на настиле; свернул ещё одну самокрутку, нарочно для подошедшего. – А как поучать-то волчонка будешь?.. Давай, расскажи!
– Да обожди ты, Никифор, – широко, потирая ладони, заулыбался Силантий, пустив носом и ртом клубы пара в морозный воздух. В охотничьих волостных кругах он слыл своею большой смекалкой и разными выдумками. – Ой, обождите-ка, братцы! Я вам такое придумаю!..
- Дык то чать не нам, а Кулику тому и придумай! – деланно испуганно хохотнул Никифор, с готовностью раскурил скрут, а потом протянул Силантию. – Уж так напридумай, что б воем потом Беспалый по не́бу луну гонял!..
Как кони заржали ведь. И так гоготали, что весь хвойный лес на них тряс кудрями с иголками. Что могло быть на морозце лучше крепкого табачку и ядрёной охотничьей шуточки? Только хорошая рысья или медвежья шкура. Но сегодня с утра они не стрелять выходили. Так, в ямы заглянуть – проверить, не попался ли Кулик в одну из них возле охотничьих бань. Там вроде он намедни с дружками своими подглядывал за жёнами охотников. И знал, что сегодня ночью тоже гулянья будут, но только от барина Брюквина. Второй уже день гуляли барские гости, ждали их приезда с хозяевами. Тут женщин, конечно, разглядеть понежнее можно, с пышными белыми формами, не с натруженными работой руками. Вот на чём мерзавца поймать бы! На подглядывании за молодыми барышнями! И позор будет, и плетьми вышибут через спину всю дурь и браваду, на правильный след от новых полозьев поставят.
А присмотреться коли неопытным взглядом, забавного в этих волчьих делах могло с непривычки не увидеться вовсе. Деду Силантия, к слову, один такой волчок по локоть откусил левую руку. Хорошо, хоть жив остался, всякое случалось в их охотничьей общине. Поймали потом этого кусачего, в волчью яму на кол посадили, сами же волки этого клана. Закон потому что он нарушил крепко, и до деда Силантия успел ещё четверых покалечить. Везде росли кривые деревья, в каждом лесу, как посреди волков, так и между людей. Уж это-то Силантий хорошо усвоил – у людей он всякой мерзости, что лезла из их душ наружу, повстречал даже поболе. Да такой иногда, что не отмоешься водой, не отплюешься слюнкой, даже если в неё не наступать, а только взглянуть издалека – вот как пакостно и противно на душе после иного раза бывало. Люди в подлости своей нос утирали любому лесному жителю. Что волку, что ведьме, что лешему…
Распогодилось. Спать в это утро не захотелось. Да и некогда было – конец на конец сходились возле базарного места. Волховку считали большой деревней, но конца было в ней только два – вытянулась вся вдоль речки по берегу. Потешались иногда мужички, выходили стенка на стенку, что б не мёрзнуть со скуки в особо студёные дни. Радости зато после – полные штаны и валенки всклень. Кому выбивали зубы, кому ставили шишку, рёбра ломали так, что не вдохнуть не выдохнуть. Прошлой зимой одного схоронили, упал головой на лёд неловко. Только кто ж их считал, простых мужиков-то? Не барин и не судейские. Было и было. Забава – она такая, радуйся, что свои зубы целы.
Силантий чуть не опоздал. Обрадовались, когда его увидели, успел встать к своим.
– Сходись, мужики! Потешьте!
Народу было с избытком. Шли поглазеть. Купить кренделя и горячего мёду, увидеться, с кем давно не доводилось. Много собиралось мальчишек. С азартом смотрели, ждали, когда подрастут, и сами свою удаль покажут. Одноногий Михей едва объявил сходиться – и в воздухе повисла тишина. Хрупкая и напряжённая. Он сам когда-то был знатным бойцом, да отморозил лет восемь назад ступню. Приехавший фельдшер спасти не сумел, ногу пришлось отрезать.
Силантий тряхнул головой. Вышли двадцать на двадцать. Глазом успел заметить, что среди всех зевак четверо в сторонке стояли из клана Тимони. Сельчане не знали, что волки живут в деревнях. Не волки – лесные люди, как правильней было б. Изредка оборачиваются, уходят в ночь на охоту, потом возвращаются. Вполне безобидно, и пользы от них с лихвой. Кто-то держал свою кузницу, кто-то резал ремни. Хорошие мастеровые, когда с остальными в деревне в ладу. Лишь избранные из общины охотников и единый Совет Хранителей – вот все, кто ведал о таком сосуществовании. Эти четверо, что глазели с остальными, не были из шайки Кулика. Взрослые, пришли посмотреть. Сами в эти игрища никогда не лезли. Ну где тягаться обычному люду супротив настоящего человека из леса? Отказывались под разными предлогами, не бились за свой конец. Иной раз за это подвергались насмешкам. Знали б, над кем смеются. Волк – всегда волк, и сила у него нечеловеческая.
– Ааааааа! – дико взревел Коляда, вольный табунщик с другого конца. Первым пошёл как бык, ломая строй своей стенки. Дрались все вместе, и вольные, и крепостные. А строй вот поломали зря – негоже в начале сходки, в самый важный момент. Силантий быстро подсёк неуклюжего бугая Коляду, свалил, прошгмыгнул за ним в брешь. И оказался у «стриже́нских», как называли другой конец, вместе с Никифором, за спиной. Тут уже началась сумятица. Загикали, заокали, посыпались удары, стали окружать и доламывать стенку. Потешная начиналась резво!
Затем уже стало не до строя. Перемешались все. Дрались не со зла, но кулаками отвешивали тяжело, падали, отлетая на снег. Те, кого просто сшибли, снова вставали. Потом роняли кого-то сами или уж их выносили из драки, оттаскивали с места побоища за ноги. Закончилось всё через четверть часа.
Славно побились мужички. Кривому Еремею, молодому стриже́нскому парню, второй глаз чуть не выбили. Веко затекло, раздулось как большой красный пузырь. Руками шарил, а дружки его, крепостные, повели до саней, гогоча, под локти. Дали хрустящий корж, а у того и губы разбиты, не может откусить. Сам уже над собой смеяться начал. Барин разрешал после такого зрелища потешившим его мужикам отлежаться два дня и две ночи – а Еремей потрудился славно. Двоих подшиб сильным ударом, пока самого не свалили. Ещё и рупь дадут, да ведёрко браги. Хороший был барин, Брюквин, мужичьё своё не гнобил за зря, сёк только за очень большие провинности. Две вольных дал на свои именины – конюшему Митрию и пастуху Митрофану. Землицы наделов добавил в дешёвое пользование.
Быстро смеркалось в зимнее время. Успел-таки прикорнуть Силантий, вычесал трёх лошадей, накормил, прилёг на конюшне в соломку. А как вскочил – встрепенулся. Натянул шапку, запрыгнул в седло и выехал проверять, как его поручения выполнили младшие из посвящённых охотников.
Сделать были должны, как сказал – устроить яму у новой последней бани. Прямо под окнами. Сруб летом сложили, но долго маялись с печкой. Ждали, когда залесский печник к ним заедет – так камень класть, как он, в волости могли только трое. И баня сгниёт – но печка будет стоять, ни трещинки, ни дыминки. Семьдесят лет, а был нарасхват, подолгу объезжал деревеньки, выполняя заказы, на своём дворе не бывал месяцами. Кого-кого, а этого умельца Брюквин от себя никогда не отпустит. Даже без вольной ждать приходилось, для собственного-то имения. Наобещал всей волости своего крепостного, тот и был в постоянных разъездах.
В лес Силантий заехал затемно, зажёг смоляной факел. А через две версты, по наезженной санями дороге, стояла уже первая избушка. Дальше – с две дюжины домиков. Охотничьи угодья помещика. Сюда свозили добычу и тут проходились гуляния. Вот как сейчас: к барину съехались гости и разом топили четыре бани. Новая, дальняя, была с большим окошком. Нарочно было не велено никому возле неё отираться. Там яму и вырыли. Может, и не появится ночью никто, но всех дворовых уже упредили, что б не совались без дела. Останутся две девки в предбаннике, квас подавать, да барыню одевать с дочерьми. Веничком постучит лихая Матрёна. Крепкая двужильная тётка не знала угару, Силантий ещё ребёнком бегал, когда она могла запарить до смерти полдюжины мужиков. И старой она была уже в те времена, лет тридцать тому назад. С одним передним зубом, крепким и заострённым, сидевшим на верхней десне. «Матрёшка, перекуси-ка ветку, там белка сидит!» – дразнили её детворой. «А чем буду трапезничать? – смешно шепелявила она и брала хворостину. – Споймаю сучат босоногих!.. Ох, запорю!..» Весело было её донимать.
А потом и стыдно стало, когда подросли…
– Ну?.. Что там видать? – спросил Силантий, спускаясь с лошади.
Влас и Никифор приняли узду. Последний раздосадовано повёл плечами.
– Да ничего покамест, – ответил он старшему охотнику. – Рано, может? Старались-то сколько…
– Уж точно не поздно! – сказал на это Силантий. И оглядел, как всё хорошо вокруг было утоптано. Никто и не скажет, что что-то готовилось. Лошадь с санями, где в соломе залёг один из охотников, стояла далеко. Тянущейся к ней верёвки не было видно. Что ж, может и не объявятся. Хотя слух по деревне пустили, что барыни мыться сегодня приедут. И не одни будут мыться, а со своими гостьями – племянницами самого́ графа Кудасова. Два дня Кулик со своими дружками здесь появлялся. На третий мог не прийти, да больно уж дерзок, раз в первые ночи всё с рук так сошло. На случай, коли не явится, имелась другая задумка. Но нужно бы обождать…
Засели. В воздухе теплело. Падал снежок и начиналась лёгкая метелица. В такую погоду недолго уснуть. Да и баре чего-то вели себя скромно – не было обычного шума и визгов, никто не травил собак, застолье шло своим чередом.
Через пару-тройку часов, однако, зашевелились дворовые. Забегали сенные девки. Сначала притащили в баню пузатый дымящийся самовар. Затем понесли подносы с мёдом и пряниками. Один кренделёк выпал в сугроб. Силантий сглотнул. Вспомнил, что не ел, рот наполнился жидкой слюной. Медовые крендельки были знатными, пробовать доводилось. Делились сенные девки. Сами со стола подъедали, ему же меняли на поцелуй или берестяную завитушку. В волосы потом вплетали как украшение. Кроме того, что значился в деревнях хорошим охотником, Силантий был видным парнем. За тридцать, а всё молодился, заглядывались на него девчата, вздыхали. Одаривали сладкой любовью. Раз уж жениться на них не хотел, то просто хотя бы запомнить.
Последней прошагала Матрёна. Сгорбленная, в мужском кушаке на распашку, двигалась не торопясь. Чего-то бормотала себе под нос – ругалась, не иначе. Кому же хочется в ночь хлестать барынь, коли старые кости требуют сна? Барин запрещал слушать её ворчание, никто никогда пальцем не тронет. Могла себе позволить обругать даже барыню – та только смеялась над ней. Со странностями была Матрёна, но преданная. Больше полвека парила Брюквиных. И старого покойного хозяина, и даже его отца – дедушку нынешнего душевладельца.
Как все заходили в баню, Силантий и его охотники не видели – вход был с другой стороны. Только скоро там стало жарко. Светом мерцало большое окошко. Слышались девичьи взвизги, па́рили от души, поили чаями. А вскоре пробежал паренёк с ведёрком – нёс хмельной медовухи. В бане оно всегда в охоточку: барыня-матушка отдыхала иногда до беспамятства.
– Квасу-бы холодного… Ядрёненького… – зябко простонал рядом Влас. Потеплеть-то потеплело, да лежать неподвижно – оно и в летнюю ночь прохладно покажется.
– Стрючок смёрзнется с квасу, дурень… – тихо ругнул его Силантий.
Расположились по четверо, с двух разных сторон. И двое сидели на деревьях, подальше. Сверху наблюдали. Вот кому было холодно. Ещё один залёг в санях. Лошадь стояла далеко, возле другого сруба, саженях в девяти-десяти. Верёвка, что тянулась к бане под снегом, присыпалась аккуратно. Крепко привязали к саням. Жаль правда, что всё это не понадобится. Наигрались волчки, не придут…
Силантий только и успел вздохнуть. Двух молодых барынь, племянниц Кудасова, уже проводили. Громко стонала и охала Брюквина. Дочерей её не было слышно, а вот веник выстукивал хлёстко. Навела же блажи старуха Матрёна, да крепкая медовуха сподобила матушку к стойкости: как хлещут её по телесам – слышали сквозь окошко. И пар потом зашипел – просила поддавать ещё и ещё.
Но вот заухала птица. Когда уже собрались сниматься.
– Сова?.. – шепнул еле слышно Никифор.
– Неа… – довольно ответил Силантий. – Демьян, – назвал он по имени одного из охотников, засевших высоко на насестах. Кричал совой ОН – наблюдатель. А, значит, к охотничьему посёлку вышли незваные гости.
Поднапряглись. Забегали глазами по лесу. Кулик и его смутьяны пешими не ходили, втроём разъезжали на санях. Где-то оставляли лошадь и подбирались к баням тихо. Им бы за молодыми волчицами волочиться, да разве ж те дураков подпустят? Видные были лесные барышни, из хороших семей, воспитанные, прихотливые. В деревне их было несколько. Как говорили старейшины, Волховку не просто назвали волчьим селом. Более сорока душ проживало в ней, из тех, что были из клана Тимони, нигде по России, да что б в едином местечке, столько лесных не насчитать. Троица вот эта только всех беспокоила, шумные, шебутные. Если бы люди узнали, что волки живут среди них, вмиг бы на вилы по́дняли, затравили. Только нельзя – Договор. Жили ж веками, живут пусть и дальше. Но нужно, однако, присматривать.
Наконец, появились. Умела эта порода двигаться так, что даже снег не хрустел. Быстро увидели, где окна горят. Поняли, что никого рядом нет, и тихо, по-шакальи, засеменили. Весело им. Прилипли к окошку. Барыня как раз застонала блаженно. «Матрёнка, ещё! И квасу подайте!.. Нет! Медовухи неси в ковше!..»
Силантий вверх поднял руку. Игнат, спрятавшийся в соломе в санях, увидел и дёрнул за вожжи лошадь. Скрипнули по насту полозья. Волки услышали хруст, но сделать ничего не успели. Лишь удивлённо встрепенулись. Верёвка вылетела из-под снега кнутом, туго натянулась в мгновенье. Вышибла у них из-под ног опору и… Припорошённая дверь провалилась. Все трое на ней мызнули в яму, ловушка сработала. С бани по скату вдобавок съехала сетка и сверху накрыла наглецов. Барыня ж за окошком стенала в истоме.
Охотники повылезали из укрытий. И поспешили к волчьей яме – зашли с двух сторон. Ружья и остроги держали наготове, сетка, пусть с грузом, долго не сдержит. Надобно обойтись без крови, только пленить. Потом передать в руки Тимоне с Советом. Хотелось Силантию отходить Кулика самому солёными розгами, да передумал, когда услышал жалобный вопль.
Когда же подошли – а приблизились спешно – задумка вышла не полностью. Три баловня в яму свалились людьми, а выскочили уже волками. По крайней мере, двое из них. Порвали одежду и обернулись, пустились улепётывать по снегу без оглядки. Чутка не успели мужики окружить. Одного же удержала тяжёлая сетка – запутался в ней. Рвал и рычал. И как же повезло – схватили самого Малюту, прозванного в народе Куликом. Взяли, получается, зачинщика и главного из них срамника́.
Обступили попавшего в охотничью сеть со всех сторон, следили, что б не выскочил. Шикнули, что б перестал тявкать.
– Ну, – сказали, – давай! Соображай быстрее: жить дальше будешь или помрешь прямо сейчас…
Заскулил, прижался к земле головой. Всем видом показал покорность охотникам.…..
Секли потом Малюту прилюдно. Больно и до́ крови. На экзекуцию посмотреть собрались старейшины волчьего клана Беспалого и Хранители из людей, следившие в Совете за делами подвидов. Такие показательные меры были важны для укрепления дружбы. Малая кровь полезна и безобидна – действительно помогала блюсти соглашения. И хоть пороли Кулика в человечьем его обличии, бесчестили, так сказать, в обычном виде, не в коем был схвачен, от боли он всë равно подвывал по-волчьи.
– Дядька Силантий!.. – после уже, когда битого несли от столба, недобро подмигнул Малюта-Кулик старшему из поймавших его охотников.
– Ведь когда-нибудь укушу, – тихо и зловеще произнёс он. Весь с изрубцованной спиной, ворочался тяжело на носилках.
– Кусай, – не возражал охотник. – Если будет кому собрать за тобой зубы …….
Да видно позабыли не все…
Подкараулил-таки его Кулик, сдержал своё слово. Где-то через год, так же зимой, застал его в лесу одного. Лошадь Силантия сломала ногу, а Кулик, всё с теми дружками, проезжал на санях. Завидев его, остановились.
– А я говорил, что встретимся! – злорадно бросил мерзавец.
Скрутили его втроём. Не били, но схомутали, свободными оставили только ноги. Посадили кулём в сани, накинули на шею веревку и с саней этих сбросили.
Сперва-то он сообразил, когда тронулись, вскочил и побежал. Но скинуть веревку без рук не успел, лошадь пустили быстрее. Куда человеку угнаться за лошадью? Лесной бы ещё смог. Так тело его во́локом и тащили, пока задыхаться совсем не начал.
Остановились, спустились и оборвали верёвку. Один из дружков Кулика сделал это легко руками. Долго потом с Малютой дрались, один на один. В зверя задира не обернулся – так якобы честно. Но с волчьей силой не совладать, как бы ни был силён Силантий, даже когда вот так, оба на двух ногах… Одолел его Кулик в поединке. Кусал потом в руки и шею лежачего. Не насмерть, а что б насадить волчью слюну. Обернуть. Сил сопротивляться не было, вяло отмахивался от него Силантий.
– Вот и живи теперь, если сможешь, – обронил молодой волк, когда с ним закончил. Сплюнул с довольной ухмылкой кровь в снег, постоял. Хорошо же погрыз – так, что б уж вышло наверняка. Бывало, когда с одного укуса не оборачивались.
Ушёл потом вместе с дружками. Запрыгнули в сани и уехали. Оставили лежать одного в кровавом снегу……..
Пошевелился Силантий, когда стал уже замерзать. Едва проморгался. Густые ресницы на стуже сме́жились. Луна на небе сияла как солнце.
Вставал тяжело. Здоровой рукой цеплялся за клейкую со́сенку. Кружилась голова, болели намятые рёбра, и левая нога подламывалась в колене. Снег был, однако, глубоким, упасть не давал и удерживал.
Затем руками отпустил мёрзлый ствол. Качнулся. Шагнул и пошёл, медленно ковыляя сугробами. Знал, чего теперь ждёт. Не получалось хороших волков из людей, не находили они примирения. Таких только под ружья, судьбинушка теперь представлялась незавидной. Кулик всё устроил, как обещал.
Упал, когда выбился из сил вовсе. Перевернулся на спину. Бороду и лицо припорошило снегом. Бегала по земле мелкая злая позёмка, зима крала в лесу тепло у всего, что не пряталось.
Вдобавок затем близко к глазам сунулось волчье рыло. Обнюхало его, зарычало.
«Вот она, смерть…» – подумал Силантий…
Помнил потом, как долго куда-то тащили. Кто-то непрерывно ворчал, ругался, проклиная глубокий снег и пургу. Крепко руками держали за ноги, и голова иной раз подпрыгивала на буграх.
А через какое-то время вдруг стало тепло. Пахну́ло жилыми запахами. Женский голос велел скинуть тулуп и стащить с него валенки. Болью отдалось в левом колене, пока раздевали. Когда же дошли до укусов на шее и правой руке, Силантий сомлел…......
