Серия «Однажды старый Ли»

Однажды старый Ли получил претензию от старого своего заказчика. Поскольку этот старый заказчик был очень деликатным и воспитанным человеком, то прямо высказать свои претензии к художнику не мог, а предпочел как бы по секрету нашептать их своим друзьям, те как бы по секрету нашептали своим приятелям, приятели разнесли по всей округе, и вот уже весь Нанкин обсуждал, как нехорошо старый Ли поступил с одним из своих лучших покупателей.

Естественно, бойкий старик терпеть этого не стал, а прямо с утра, нарядившись в траурные одежды, пошёл к недовольному потребителю, уселся перед его воротами и принялся громко завывать. Долго терпеть, когда у тебя под воротами завывают, невозможно, и заказчик вышел, увидел старого Ли, и жутко сконфузился.

А тот немедленно вскочил на ноги и вскричал, так, что содрогнулся весь квартал:

— Скажи мне, разве неправда, что вот уже тридцать лет я снабжаю тебя веерами и ширмами?

— Правда, — смущенно отвечал заказчик.

— И когда тебе нравились рисунки, ты всегда говорил мне это прямо в лицо?

— Да, — засмущался еще сильнее заказчик.

— Так что ж теперь ты не нашел в себе духу прямо обругать меня, а тайно ославил на весь город?

Заказчик смолчал.

— Что же от чужих людей я узнаю, что уже не рисую так хорошо красавиц древности, как бывало когда-то?

Однажды старый Ли горевал. Вместе с ним горевал и друг его, старый Ван. Причина была понятной: неожиданно умер соловей, который каждую весну вил гнёздышко и заводил деток в маленьком саду поэта.

Старики сидели рядком над тельцем птички, и тяжелые слезы стекали по их щекам, промочив насквозь бороды и отвороты одежды.

— Сколько раз ты радовал нас своими песнями! — восклицал старый Ли.

— И ни одна из твоих песен не повторяла прежние! — вторил старый Ван.

— Каждый год ты улетал от нас в положенный срок, но всегда возвращался обратно!

— И всегда селился на одной и той же ветке старой корявой груши, словно доказывая, что истинная красота скрывается от невнимательного глаза!

— ОЙ! — взвыли хором старики, подали знак мальчику, который тотчас наполнил чарки рисовым вином, и опрокинули их.

— Ты был мудр, словно великий Кун цзы и добродетелен, как будда Амита-Фо! — продолжил плакание художник.

—  Твой голос звучал слаще свирели Лин Луня! — голос поэта дрожал от печали.

— Ты был предан жене, хоть, правду сказать, особой красотой и талантами, кроме многочадия, она не отличалась!

— Ты очищал небо от полчищ насекомых, которые вредят посевам и противно зудят по ночам!

— ОЙ! — вскричали плакальщики, кивнули мальчишке и опрокинули еще по чарке.

Однажды старый Ли узнал, что один нехороший завистник (не тот завистник, о котором я уже вам рассказывала, а другой) пустил про него слух, что, то ли от старости, то ли от пьянства, руки художника постоянно трясутся, что очень заметно на его последних творениях.

— Посмотрите! — якобы восклицал завистник (слова эти с большим удовольствием пересказывали старому Ли приятели и знакомые) — Очевидно же, что веера он расписывает небрежно, как ширмы. Ширмы малюет грубо, широкими мазками, точно вывески. А на вывесках его и вовсе ничего не понять. То ли карп нарисован и это харчевня, то ли зеркальце и это цирюльня, то ли пион и это весёлое заведение.

Терпел-терпел мой герой, но однажды, когда эта байка в десятый раз была ему пересказана, да еще и при большом собрании народу, откашлялся и тихо-тихо (известно, что лучше всего тебя слышат, когда ты говоришь негромко) ответил сплетнику:

— Ох уж эти слухи! Слышат звон, да не знают, где он! На самом деле мой почтенный приятель, имени которого вы почему-то не упомянули, вовсе не хотел оскорбить меня. Он имел в виду, что я так тонко разрисовываю веера, что умудряюсь поместить на них столько же, сколько на обширной ширме. Что при выделке ширм использую такой дорогой и плотный шёлк, что они прочны и долговечны, словно уличные вывески. А в росписи вывесок придерживаюсь старинной техники, чтобы поддержать грамотность в народе, ибо недостаточно видеть изображение, надо и понимать начертанные рядом письмена, иначе что в них толку! Забежит к тебе привлеченный красивой картинкой простолюдин, а в кармане его и медного гроша не найдется — тоже мне покупатель! Ничего не купит, только пыль поднимет. То ли дело ученый муж — он и закупится вдосталь, и мудрым словом тебя порадует, и другим покупателям тебя присоветует.

Однажды старый Ли вкушал диковинный фрукт, поднесенный ему в подарок анонимным поклонником.

Фрукт этот, завезенный не так давно по меркам долгой китайской истории в Поднебесную, был удивительно освежающим и обладал тонким утонченным вкусом. Сверх того, и текстура его была великолепна! Мякоть была достаточно плотной, чтобы хрустеть на зубах, но в то же время достаточно мягкой, чтобы лопаться под языком, обдавая нёбо фонтанчиком деликатесного сока.

Художник наслаждался в одиночестве, как вдруг услышал голос друга своего, старого Вана, который через приоткрытую дверь увидел, чем он занят и вошёл с удивленным возгласом, не позабыв, впрочем, об обязательном поклоне:

— Э! Да ты вкушаешь дыню запада.

— Угу, — с полным ртом отвечал старый Ли, встав и согнувшись в стане ровно настолько, чтобы его не сочли невежей. Лакомство, которым он уже основательно наелся, при этом булькнуло в желудке и устремилось было обратно по пищеводу в рот, но старик усилием воли подавил внутренний бунт  и справился со своим строптивым организмом.

— Угощайся! — он щедро указал на оставшиеся в достаточном ещё количестве на подносе кусочки мякоти.

Старый Ван не заставил себя ждать. Но, будучи человеком до крайности вежливым, счёл, что необходимо вести высоко учёную беседу, которую и начал:

Однажды старый Ли поехал за город с другом своим, старым Ваном, чтобы полюбоваться опадающими клёнами. Они долго тряслись на повозке, потом ещё шли по ало-золотому лесу, поэт восторгался красотами и читал стихи об осенних чувствах и луне, взмахивал руками и глупо улыбался. А художник еле тащил ноги, ворчал, а под конец вообще отказался идти дальше и сел прямо в груду опавшей сухой листвы.

— Ты, кажется, недоволен, друг мой, старый Ли? — участливо обратился к нему приятель.

— А чего мне быть довольным? Проклятая повозка растрясла все мои кости, мой совсем не юный зад чувствует себя так, будто его отходили бамбуковыми палками, ноги ноют, в носу хлюпает, вдобавок от слишком быстрой для меня ходьбы я весь вспотел и теперь чувствую, как осенний ветер гуляет под моей мокрой одеждой, а по коже бегают противные мурашки!

И ведь мне еще предстоит снова идти по лесу, а потом снова трястись в неудобной повозке! Право же, господин Ван, я совсем не замечаю ни красот багряных клёнов, ни щемящей прелести высокого синего неба... Чувствую только, что завтра заболею и слягу. Давай поскорей вернемся домой!

И поэт, хоть и хотел подольше погулять по прекрасному лесу, уступил другу.

Назавтра же, обеспокоенный его состоянием, поспешил навестить старого Ли, которого застал в мастерской над очередной ширмой.  Старый Ван взглянул на нее и остолбенел. Роспись была едва намечена и кое-где контуры были подкреплены цветом — только чтобы понять, будет ли гармоничным сочетание оттенков, но поэт ясно видел, что задумал старый Ли. Одинокий клён, полураздетый, грустно созерцал, как ветер уносит его алые листья. В высоком утреннем небе тихо гасла полная луна. Караван гусей, только что снявшихся с ночёвки, поднимался тонкой нитью над землёй. Осенние чувства охватили старого Вана, и он в волнении воскликнул: