SajaChernobl

Один мой знакомый, хотя ему уже перевалило за 30, до сих пор относится к растениям с величайшим трепетом, и жалеет их - для меня-сегодняшней это выглядит немного по-детски. О таком же чувстве к растениям, впрочем, писал и поэт Игорь Северянин:

О каждом новом свежем пне,

О ветви, сломанной бесцельно,

Тоскую я душой смертельно,

И так трагично-больно мне.

На самом деле, мне это чувство тоже отлично знакомо. Но со всей остротой сопутствующих ему сопереживания и боли оно осталось для меня в далёком-далёком детстве...

***

Если ты маленький, и тебе совсем не с кем дружить - то приходится дружить с деревьями и цветами (эпизод из жизни ребёнка, растущего в эмоционально неблагополучной семье).

Про дедушку, о котором пойдёт речь в главе, немного рассказано здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_fligel_i_rad...

А про бабушку (да-да, она снова будет упомянута тут) - здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_pereezd_5272...

***

Дедушка любил и сажал деревья. Бабушка приказывала их спиливать.

На моих глазах исчезали одна за другой старая яблоня, черешня и вишня, абрикос и даже две алычи.

На месте росшей около кухонного окна вишни дедушка посадил грушу. Но груша сразу не понравилась бабушке. На третью зиму, день за днём допилив деда, бабушка убедила его убрать деревце, несмотря на его молодость. По её аргументам, не успевшая разрастись груша обезлистевшей к осени кроной своей всё равно «загораживала в кухне весь свет».

И груша исчезла. А бабушка успокоилась. Аккуратный пенёк, по-видимому, радовал её куда больше.

Но бабушка никогда не успокаивалась надолго. В своей войне с дедушкиными деревьями, которые «не дают проходу», она стремилась всё дальше и дальше.

«Как это «не дают проходу»?» – спрашивала у бабушки я, – «Ведь деревья не ходят!..»

Деревья, как это было неочевидно бабушке, но очевидно мне, на самом деле росли вдоль заасфальтированных дорожек, но никак уж не поперёк них, а следовательно, никому не мешали ходить.

Поэтому в пылу лютой войны деревьев и бабушки по своим идеологическим соображениям я была на противоположном от неё фронте. Растения для меня всегда были такими же точно живыми, как зверюшки, птички и рыбки. Только куда более беспомощными – ведь они даже не могли убежать! По этой причине я всегда испытывала к ним сострадание и сочувствие. Мне с самого детства было отлично знакомо это самое чувство безвольной обречённости и собственного бессилия, словно ты – пойманный партизан в тылу врага, которое, по моему мнению, должно было сопровождать их. Я-то ведь тоже никуда не могла убежать из дома бабушки, а значит, была обречена дожидаться любого неожиданного решения относительно своей участи точно так же, как и они…

Кроме того, растения бабушкиного огорода были моими единственными друзьями. Ибо играть с другими детьми, когда я находилась у бабушки Саши с понедельника и по пятницу, мне – не помню, чтоб позволялось…

Уничтожение черешни – огромного, раскидистого старого дерева с тёмной и очень шершавой корой – было для меня весомой утратой. Раньше её крона пересекалась с кроной ёлки, растущей у старого гаража, так что гаражная стенка и ветки обоих деревьев образовывали своеобразное убежище, «домик». В этом домике я любила прятаться от дождя, если он бывал тёплым и начинался летом.

Когда я вернулась после очередных выходных, проведённых на дому у родителей, моего привычного «домика» больше не стало. Я увидела новоиспечённый пенёк на месте старой черешни и очень расстроилась. Зачем-то попробовала было встать на прежнее место и представить, что домик по-прежнему существует. Но теперь со всех сторон, кроме одной (там, где была всё та же кирпичная стена гаража), меня окружали ветер и свет. Чувствовать себя по-прежнему в уюте и безопасности на месте былого убежища, даже при моём богатом воображении, больше не получалось.

Я разочарованно уставилась в пол. Под моими ногами по асфальту и по земле – о, ужас! – были рассыпаны опилки старой черешни…

Я вприпрыжку поторопилась сойти с них. Мне казалось кощунством наступать на то, что раньше было моим защитником… Было больно смотреть на рыжеватую труху, в которую теперь превратилось дорогое мне темнокорое дерево. Её вид наводил на меня оторопь, словно светлая стружка, валявшаяся под ногами на тёмной земле – нате, топчите меня! – была лужами крови, оставшейся после совершившегося на этом месте убийства…

Встретить меня, как это бывало по понедельникам, вышел дед. Бабушка не интересовалась мом приездом настолько, чтоб отвлекаться от дел и выходить встречать. Я бросилась к нему за утешением.

– Дедушка, убери отсюда опилки! Почему они здесь лежат? – будучи не в силах более внятно выразить всю гамму нахлынувших на меня чувств, канючила пятилетняя я. Опилочно-кровавые пятна пугали, причиняли душевную боль и слишком сильно волновали меня.

– Потому что дерево убрали, – спокойно пояснил дедушка.

– Зачем убрали дерево?..

– Саша. Она так говорит! – последовал недовольный ответ. Выражать своё возмущение бабушке напрямик дедушка был не в силах. Я слушала его сдерживаемую злость в голосе и чувствовала, как в моей душе поднимается гнев на необъяснимый и очень недобрый поступок моей бабушки.

Не ограничиваясь в своих замашках землевладельца одними деревьями, бабушка люто ненавидела и более мелкие растения. Всё, что не нравилось ей, безальтернативно клеймилось «сорняками». Сама она их не корчевала – делать такую грязную работу опять-таки поручалось дедушке. За сорняки на полупустом, полу-засаженном помидорами огороде считались мои любимые целебные травы: подорожник с его убористо набитыми колосками, похожими на букет в обрамлении из овальных тёмных листков, и чистотел, во множестве распускающий свои маленькие жёлтые цветочки на огромных зелёных кустах с нежными ярко-зелёного цвета листьями…

Спустя несколько сезонов таких «уборок» чистотел остался только около самого забора да на территории у соседей. И на всём бабушкином огороде не вырастало больше не одного подорожника.

Почему-то под категорию подлежащих уничтожению «сорняков» подпадали также и все полевые цветы – тюльпаны, васильки, флоксы. И хотя они цвели так красиво, что дедушка (сопереживавший растениям и мне) не раз предлагал ей оставить хотя бы несколько «на развод», их отцветающие кусты бабушка почитала за удовольствие корчевать лично, как только они отцветали и начинали давать семена. В результате подобной прополки васильков с каждым годом становилось всё меньше и меньше.

Для тюльпанных луковиц у бабушки существовала специально изогнутая лопатка, напоминавшая мне орудие средневековой пытки. Живые луковицы с её помощью доставались на свет божий и выкидывались вместе с бытовым мусором, под мои неослабевающие, но не находившие понимания протесты. Количество тюльпанов с каждым годом, естественно, тоже не увеличивалось…

Я изо всех своих сил, как только могла, упрашивала бабушку Сашу не трогать цветы. Она в ответ только ехидно смеялась:

– А что тебе с них?! На кой они все тебе?!

Красоты бабушка Саша не понимала.

Мои просьбы, все до единой, пропускались мимо ушей. Ни один голос не мог достучаться до бабушки Саши, потому как представлял для неё интереса по сравнению с Её мнением.

Особенно обидно каждый раз мне было за лютики и фиалки, которые начинали цвести в изобилии каждый год, как только стаивал снег. Если бы они только знали, чем им грозит такое неосторожное проявление себя в этом адовом месте!.. Я до того любила следить за тем, как распускаются и образуют пёстрые полянки эти нежные мартовские цветы, что однажды даже расплакалась, видя подготовку к очередной процедуре. Я прорыдала весь этот час, забившись в самый дальний угол дома, чтобы не видеть примет страшной казни, пока бабушка корячилась над первой весенней порослью в сопровождении всё той же лопатки и мусорного мешка… Увидев по возвращении в дом моё раскрасневшееся заплаканное лицо, бабушка сказала:

– Не реви, дура! И так от них деваться некуда стало!..

Я заревела ещё громче, думая в этот миг про себя, что от цветов как раз не надо деваться. Наоборот: это им, бедняжечкам, некуда деться от жестоких рук, вырывающих их из земли…

Я страшно жалела растения, понимая при том с сожалением, что никак не могу защитить этих немых, дорогих моему сердцу, крошек. Я чувствовала себя беспомощной и потому как будто бы виновной в том, что их настигла эта массовая и неотвратимая гибель…

После подобных прополок бабушка почему-то всегда бывала исключительно «в духе». Её радости и довольства хватало на целый вечер! Но даже несмотря на этот редчайший шанс, я не подходила к ней с просьбами поговорить о чём-нибудь или же поиграть. Переживая боль за каждый сорванный ею росток и обиду, оставшуюся от её равнодушия к моим просьбам, по таким вечерам я всегда сторонилась бабушки.

Когда бабушка Саша приказала спилить мою любимую яблоню сорта «Ренет Симиренко», эта новость обрушилась на меня, как предзнаменование самой большой беды, если огромные беды вообще возможно предвидеть.

Это был мой любимый сорт. Небольшие белёсые яблочки созревали каждую осень. Дедушка срывал мне их прямо с ветки, тут же мыл в уличной раковине и чистил карманным ножом. Ничего не могло быть вкуснее этих сочных, ароматно-кислючих яблок!.. Сладкие сорта я поэтому никогда не любила. Все они казались мне даже не бледным подобием, а уж и вовсе недостойным фруктом после дедушкиной, как он называл её, Симиринки.

– Пойди поблагодари яблоньку! – смеялся, угостив меня, дедушка.

И я радостно бежала к огромному, необъятному для меня и неоглядно ширящемуся вверх, стволу этого доброго ко мне дерева. Не в силах выразить свой восторг чем-то ещё, я долго-долго смотрела ввысь, в самую крону яблони, сквозь хризопразового оттенка листву, которой на меня из-под голубеющей вышины сверху лился прохладный, золотистый сентябрьский свет…

На этот год яблоня уже успела дать очередной урожай, и этим подписала себе приговор.

Весь сад был словно наэлектризован. В остывающем воздухе октября накалялись опасность и ожидание. Уже несколько дней дедушка всё никак не мог выполнить приказ бабушки – не поднималась рука. Бабушка с каждым днём всё больше кипела злобой. Скандал, какого не видывал свет, со дня на день должен был разразиться. Понимая это, дедушка собрал волю в кулак и достал из сарая пилу.

Он принёс её к яблоне и положил на асфальт. Выпрямившись, он рассматривал крепкое дерево с зеленовато-белой корой, до такой степени прозрачной, что, казалось, стоит только присмотреться чуть-чуть – и будет видно, как под ней, словно под кожицей, течёт по волокнам животворящий древесный сок…

Не находя себе ни дела, ни места, я нервно моталась вокруг.

– Деда, не пили яблоню!!! Не пили, дедушка!.. – уговаривала я старика.

Дед не двигался с места и, не отвечая, рассматривал свою Симиринку. Казалось, что он ушёл в размышления настолько, что больше не слышит меня.

– Саша ругаться будет! – сказал наконец дедушка, и, выйдя из транса, со вздохом взялся за инструмент.

Яблоня была спилена.

Эта потеря ударила по мне больнее всех остальных. Я сразу же разлюбила эту часть сада. Теперь, когда я бывала там, мне всегда делалось очень грустно. Я приходила к оставшемуся пеньку и подолгу смотрела на него, как на памятник или могилку. Я вспоминала о вкусных яблочках, которых теперь больше не будет, и о счастье – каждую осень заново пробовать дары этого чудесного, щедрого садового дерева, потерянном вместе с ним…

У бабушки была на удивление лёгкая рука, когда ей необходимо было избавиться от чего-нибудь, что мешало ей. Я с ужасом думала, что в один вовсе не замечательный день ей могу слишком сильно помешать я – и от меня тоже могут остаться одни опилки…

История о взрослении ребёнка под гнётом гиперопеки неблагополучной семьи.

Начало истории - здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_pereezd_5272...

О том, как выжить живому среди мёртвых - читайте здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_myortvyie_ly...

– Она закончила школу, и не хочет поступать на экономиста! Поговорите с ней! – с этими словами мать отвела меня к дяде-психологу с угрожающей фамилией Злыдин.

Мою маму на протяжении всей сознательной жизни терзали различные страхи. Когда родилась я, эти страхи расползлись и расширились, распространившись с маминого существования вдобавок и на моё.

К достижению мной шестнадцатилетнего возраста в основной повод для паники превратился подступающий выпускной и следующее за ним поступление.

Так как мама всю жизнь проработала экономистом, то в её глазах во всём окружающем мире стоящая профессия существовала только одна – думаю, не стоит и говорить, какая.

Но молодое поколение в моём лице проявляло недюжинное, а потому возмутительное, упрямство, не желая идти по проторённой дорожке и тратить свою жизнь на скучные цифры. Юная дочь рисовала, писала стихи, грезила творческой деятельностью любого вида и грозилась подорвать династию на корню, поступив, к примеру, в архитектурный или, хуже того – сделавшись журналистом.

Не в силах найти решение и в одиночку вынести тягостный груз ответственности за слишком талантливое, но недостаточно разумное чадо, мама пожаловалась коллегам. Те поскребли в затылках, и посоветовали психолога.

В те годы психологи были относительно новым явлением российской действительности, и только-только входили в моду. Из-за ограниченности собственного мышления мама не доверяла всевозможным нововведениям, будь то печение «Юбилейное» с новым малиновым вкусом, электрические скороварки или, к примеру, психологи. Поэтому она не очень горела желанием меня к кому-то из них вести. Но другого выхода из ситуации она не увидела. Дать мне шанс попробовать свои силы при поступлении на какую-нибудь творческую специальность вообще как вариант не рассматривалось. То, что я не пройду по баллам и останусь за бортом уже в первый год своей после-школьной жизни, маме в ночных кошмарах.

Но никакие мамины уговоры насчёт «поступить на экономиста» не помогали. Я была непреклонна и бесстрашна даже перед лицом перспективы «провалить экзамены ко всем чертям».

Ситуация складывалась поистине патовая. Я так сильно я не хотела идти туда, куда пихала меня она, а она так сильно не хотела пустить меня туда, куда хочу я, что я рисковала попросту не подать своих документов ни на один факультет ни одного ВУЗа, и в итоге не поступить вообще. А это, в понимании маминой стороны, было ни под каким предлогом недопустимо.

Именно назревающее отчаяние и подтолкнуло её всё-таки сделать этот непростой шаг.

– Мы с тобой пойдём к психологу! – однажды вечером, заметно волнуясь, сказала она.

– Психолог – это же врач?.. – осторожно решила уточнить я.

– Ну, да, это вроде как бы… как врач.

– А что он будет мне делать?.. – врачей я не любила, с детства помня, что они не делают ничего особо хорошего.

– Он делать? – переспросила мать в замешательстве от моей неудачной формулировки, – Он ничего не сделает тебе. Он просто поговорит…

– Ну, тогда ладно… – нехотя согласилась я.

Мама внезапно подошло ко мне близко-близко, и встревоженно посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну, если не хочешь, то мы с тобой не пойдём к нему!.. – проговорила она запальчиво.

– То есть если я так скажу, то мы правда к нему не пойдём?.. – не поверила я.

– Ну, не пойдём… – уже не так уверенно отозвалась мама.

Тут я встревожилась тоже, не понимая маминых намерений до конца, и принялась без конца переспрашивать обо всём. Беседа ещё немного потопталась на месте. Мы с мамой «совместно решали», пойдём ли мы туда или же нет. Чем больше мы о том говорили, тем меньше мне хотелось показываться на глаза психологу.

– Его фамилия Злыдин, – к концу разговора честно призналась мама.

– Мне не нравится эта фамилия. Давай не пойдём! – я обрадовалась, что наконец-таки железный аргумент «против» найден.

Однако же вопреки моим ожиданиям это сработало обратным образом.

– Да, мне тоже поначалу не понравилась эта фамилия. Но фамилия – это не человек, – рассуждения подобного уровня сложности для моей мамы были уже философией. Большего от неё не следовало ожидать.

Я попалась в ловушку: с таким обоснованным аргументом было трудно не согласиться. Поэтому в назначенный день я, повздыхав, оделась и покорно согласилась идти с мамой «к психологу», тихо ненавидя себя за то, что иду туда. Ведь Злыдин – это не человек, а всего лишь фамилия. И вот что тут скажешь.

Мы вошли в многоэтажное здание какой-то незнакомой мне новой больницы и прошли по аккуратно отремонтированному светлому коридору с ярко-синими лавочками. Коридор был украшен картинами с фотографиями моря и леса и большими растениями в напольных горшках. Я едва поспевала за мчавшейся от волнения мамой, и на бегу с интересом рассматривала обстановку. Предметы интерьера внушали скорее приятные чувства, и потому я совсем успокоилась.

У дверей кабинета нас встретил мужчина в белом халате, черноволосый и явно нерусских кровей. Его лицо имело до того неописуемые черты, что с мысленной попыткой определить его национальность я так и не справилась. Наверное, он был смешанных нерусских кровей, подумала я.

– Добрый день. Чем могу?.. – начал, но не успел закончить он.

– Вы Злыдин?.. – выпалила мама, накрученная, как часовая пружина.

– Да, я. А в чём проблем-мка? – протянул он как-то слишком уж иронично.

– Помогите, она не хочет поступать на экономический! – с жадностью пожирая его глазами, выплеснула своё горе моя безутешная мать.

С высоты своего роста (а Злыдин был очень высокий) специалист скептически посмотрел на маленькую, тощую, кажущуюся десятилетней шестнадцатилетнюю меня.

– Хорошо! – с лёгкой улыбкой и хладнокровием хирурга одобрил он.

– Да что ж хорошего-то?! – мама вспомнила своё недоверие к «психологам», и фыркнула, – Это, наоборот, плохо ведь! – добавила она, и развернулась вполоборота, пытаясь уйти.

Слыханное ли дело!.. Новомодный доктор не только не пришёл в ужас, совсем не проникнувшись кромешным кошмаром её слов, но ещё и позволяет себе одобрять моё подростковое «Не хочу!».

– Оставляйте её мне, – он тут же поменялся и принял серьёзный, слегка озабоченный вид, – А сами ждите под дверью. Я поговорю с ней, чуть-чуть… Это много времени не займёт.

Меня, не успевшую произнести ни единого слова в своё оправдание, торжественно переручили доктору Злыдину.

Через пятнадцать минут меня вывели из кабинета и сдали с рук на руки исстрадавшейся от волнения маме.

– Держите свою девочку, – опять иронично произнёс он, – Всё готово. Теперь она ХОЧЕТ поступать на экономический.

Не веря в такое великое чудо, мама обратилась ко мне, и голос её задрожал от переполнившей мамину душу радости:

– Что, ты и правда теперь будешь поступать?!

– Да.

– И учиться?..

– Да.

– На экономическом?.. Будешь?..

– Да.

Маму не смутили ни моё убитое выражение лица, ни подчёркнутая краткость моих ответов. Она отсчитала нужное количество крупных купюр и с сияющими глазами подала взирающему на всё свысока и как будто издалека Злыдину:

– Спасибо вам. Не знали, что делать. Спасибо. Большое спасибо.

– Не стоит благодарности, – процедил доктор, медленно убирая свёрнутые им вдвое деньги в нагрудный карман халата, пока мама продолжала рассыпаться во всяческих объяснениях и похвалах.

– Приходите, – бросил он, чтобы оборвать разговор, и исчез за своей новенькой дверью.

Дядя этот оказался сметливый малый. Он с самого начала прекрасно отдавал себе отчёт в том, из чьего кармана получит деньги – маминого или же моего. Подобные люди действуют исключительно в интересах того из клиентов, который платёжеспособен. Поэтому неудивительно, что «поговорили» со мной не самым подобающим образом.

– Присаживайся, – почти брезгливо бросил мне он, когда мы вошли в кабинет, и для пущей надёжности (от моей мамы, наверное!) запер изнутри дверь. Раскинувшись в кресле напротив скромного гостевого стула и даже не спросив моего имени, Злыднев повёл допрос.

– Так. Значит, ты не хочешь поступать на экономический?

– Не хочу, – подтвердила я.

– А на какой хочешь?

– На журналистику.

Покрутив ручку между длинных и гибких пальцев, Злыднев кивнул самому себе:

– Ага.

После этого он сделал какую-то короткую запись и надолго ушёл в себя. Я не без некоторого интереса ждала, когда он продолжит задавать мне вопросы, ожидая возможности своими ответами объяснить ему моё несчастливое положение.

Однако вопросов, к разочарованию моему, более не последовало. Посидев ещё несколько минут с отсутствующим видом, доктор нарушил установившееся молчание и, не глядя на меня, произнёс:

– Смотри. Альтернатив у тебя две.

– Экономика и журналистика? – запальчиво воскликнула я, – Тогда я выбираю журналистику!

– Нет, – спокойно возразил Злыдин, – Эконо-о-омика… и-и-или… – опять протянул он.

– Или… Что – или?! – нетерпеливо спросила я, видя, что дяденька медлит с ответом.

– Или панель, – развёл руками психолог.

Уж лучше бы, кажется, мне оплеуху отвесили. И то было бы не так больно. Неужели же, кроме как для вот этого, по его мнению, я ни на что не годна?.. Впрочем, мама и бабушка говорили про меня то же самое… Я как-то послушала их разговор. Мама сказала в нём:

– Пускай она поступит на экономиста.

– И пускай её поступает! – гневно поддакнула бабушка. Тема была ей крайне неинтересна.

– А то иначе она вырастет и станет никем… – продолжала рассуждать мама.

– На панель пойдет твоя дочечка! – самодовольно фыркнула бабушка Саша.

На этом месте я прекратила подслушивать. Почему-то мне показалось, что ТУДА меня мама не пустит. Скорее уж запихает в экономический, будь бы он проклят, ВУЗ.

И вот теперь эти же две, чуть ли не равно ужасные, альтернативы, в словах дипломированного психолога снова восстали передо мной, как павшие мертвецы, угрожая расправой.

Злыдин чуть откинулся в кресле назад и любовался произведённым эффектом, давая мне время на осмысление сказанных им слов. Наконец я не очень уверенно попыталась возразить:

– Это необязательно…

– Обязательно, – утешил всезнающий врач.

– Почему?

– А ку-да ещё? Диплома у тебя не будет! – холодным, чуть издевательским тоном подчеркнул он.

– На журналистику, – робко предположила я.

Злыдин покачал головой:

– Не возьмут.

– Почему не возьмут? – я была окончательно сбита с толку его слишком непоколебимой логикой, в которой отсутствовала логика как таковая.

– По формату не подойдёшь, – тут Злыдин впервые за весь сеанс смерил меня взглядом. Презрительно.

– Так я тогда и ТУДА не подойду… Ну, ТУДА, куда вы говорите, – смущаясь, сбивчиво предположила я.

– Туда все подходят, – заверил он.

Я смутилась и почти подавилась словами, которые всё же решилась сказать:

– Почему вы так думаете.

Доктор блеснул на меня угольными глазами:

– Знаю.

Уточнять, откуда он знает это, не было смысла. Я сидела подавленная, пытаясь в уме отыскать выход из только что построенного психологом передо мной словесного лабиринта.

«На журналистику я не подойду. А вот на панель – подойду. А на экономиста? Он не сказал мне, что не подойду, значит, я подойду. Тогда у меня будет экономический, вовсе ненужный, диплом…»

Врач с проклюнувшимся интересом молча наблюдал за движением мыслей у меня на лице. Тем временем я всё больше запутывалась:

«С экономическим дипломом не возьмут в журналистику. А без экономического диплома всё равно не возьмут в журналистику. Как же мне тогда попасть в журналистику? Нужен журналистский диплом. Но он же сказал, что туда я не подойду… Значит, мне не дадут такого диплома, и я не попаду туда… Как же быть? Неужели никакого варианта не существует?..»

Но увы! Ни один из оставшихся мне открытых путей больше не вёл к журналистике. Я продолжала рассуждать, блуждая между тремя поставленными передо мной понятиями, словно заблудившись в трёх соснах:

«Вот не будет у меня журналистского диплома. И не будет экономического диплома. Зато на панель берут без диплома. Больше никуда не берут без диплома. Без диплома больше никуда не берут… Совсем никуда не берут без ди-пло-ма…»

Идя в тупик, приходишь в уныние. С каждым новым ходом, прокручиваемым в моей голове, я всё мрачнее молчала. И вот теперь я попала в настоящую западню, подгоняемая этой пугающей мыслью: без диплома у меня только один выход. Один. Ужасный. Нет, только не это.

– Ну так что, – обратился Злыдин ко мне наконец, очевидно увидев, что клиентка «дошла до кондиции», – Будешь поступать на экономический?

Сдавленным шёпотом я ответила всего одно слово:

– Буду.

На этом разговор был окончен. Меня вывели к матери.

Несколько недель спустя мои документы были поданы матерью в одно-единственное место – в экономический ВУЗ.

История о том, какими видятся взрослые ребёнку из неблагополучной семьи, и почему мёртвые приятнее, чем живые

Как всё начиналось - читайте здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_pereezd_5272...

а про маму и её семью есть здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_ot_pyati_do_...

В одиннадцать лет я впервые увидела мертвеца. Он был зелёного цвета, с дряхлым и очень спокойным лицом, в красивом костюме и галстуке. Это был умерший от старости отец одного из наших богатых соседей. Его несли на руках в открытом гробу. Он таинственно плыл параллельно земле, возвышаясь над головами, слишком большой из-за окружавших его белых цветов. А лежал он, не двигаясь. Только слегка подрагивая из-за покачивания несомого на руках гроба.

– Не смотри, уйди оттуда, тебе будут сниться кошмары, – такими словами мама попыталась отогнать меня от окна.

– А он не страшный!.. – почти весело возразила я, и осталась. Я никогда не видела похорон, и мне было всё интересно.

Процессия из толпы мужчин в таких же чёрных костюмах, как и у зелёного старика, двигалась медленно и была очень длинной. Она заполонила нашу узкую улочку от и до – уже успели скрыться за левой рамой окна первые из шествовавших, а из-за правой рамы окна всё ещё не был виден «хвост». Яркие солнечные лучи озаряли торжественное действо. Казалось, что все эти люди несут мёртвого прямиком в рай.

Мне было любопытно, долго ли будут они идти. Я очень хотела проследить за ними, потому что мечтала узнать, далеко ли от нашего дома до рая. Может быть, это не так далеко, и я смогу туда дойти, если всё же сбегу – хоть когда-нибудь…

Лелея эту мечту, я зазевалась, и очнулась только тогда, когда показался хвост процессии. Пышно разукрашенный гроб к тому времени уже скрылся. Я попыталась снова поймать его взглядом и прижалась справа к самой притолоке окна, чтобы видней было в противоположную сторону. Виднее особо не стало. Тогда я обернулась к матери. Мама сидела на диване и штопала.

– Мам, можно я выйду и посмотрю?

– Не смей показываться даже из окон!!! Оставайся здесь!!! – разозлилась от страха мама.

Я огорчилась (она опять не давала мне смотреть интересное!..) и отпрянула чуть подальше от гардины, чтобы сделать маме приятное и показать, что я слушаюсь её странных и непонятных приказов. Ну что могло быть плохого в том, если бы кто-нибудь из этих людей вдруг отвлёкся от своего горя, и заметил меня, обычную любопытную девочку, пялящуюся в окно? Но никто из них не отвлекался, и не замечал…

– А куда они идут? – решила спросить я.

– В свою церковь, – помявшись, ответила мама.

У нас в районе было несколько разных церквей. Одну из них мама почему-то звала «нашей».

– Я хочу с ними.

– Тебе там нечего делать.

– Мама, я хочу посмотреть. Пойдём тоже со мной.

– Ну вот ещё. Никуда я с тобой не пойду.

Это звучало обидно, кроме того, меня всегда раздражали запреты.

– Тогда я пойду! Отпусти меня! – я ринулась ко входной двери. Мама загородила мне дорогу.

– Не смей выходить из дому, слышишь, что я сказала!!! – мама перешла на истошный неистовый крик. Чем больше она пугалась, тем злее всегда становилась. А пугалась она всякий раз, когда не понимала моих действий. Но мама ни разу даже не спрашивала меня об их причине, а потому – никогда их не понимала.

– Не хочу с тобой больше сидеть! Ты плохая! – крикнула я, и ушла дуться в соседнюю комнату. Перед тем, как скрыться в дверном проёме, я успела бросить полный отчаяния взгляд на последние чёрные костюмы, направляющиеся не в ту церковь, и навсегда унёсшие от меня с собой своё тайное знание о том, где начинается рай…

Перед сном, лёжа с закрытыми глазами, я снова и снова вспоминала, как сегодня несли по улице заваленного цветами невозмутимого старика. Он очень понравился мне – прежде всего тем, что был неопасен. Сейчас попробую объяснить вам это своё чувство. В отличие от ходящих и говорящих – то есть «живых», он точно не мог встать, подойти к тебе со спины, нависнуть сверху неотвратимой горой и наорать колких гадостей в самое ухо. Он не мог двинуть тебе затрещину или же дать ремня. Он не мог приказывать и запрещать, и даже не смог бы испуганно одёргивать тебя от окон, и без того занавешенных плотной гардиной, запрещая смотреть на что-нибудь.

С раннего детства из-за злорадства родственников я привыкла бояться людей. Во взрослой уже жизни я заметила за собой странную особенность: на улицах города я всегда чувствую себя неудобно и скованно, кроме редкого случая, когда вокруг меня в радиусе моего зрения никого нет. Или (дома): если комната, в которой я нахожусь, заперта мною ото всех изнутри. Только когда я остаюсь в одиночестве, я начинаю чувствовать себя по-настоящему в безопасности. Если рядом со мной находится хотя бы один живой человек – мне, как странно бы это ни прозвучало, неуютно. Всякий раз в разной степени, но обязательно неуютно. Кем бы находящийся рядом со мной человек для меня ни был.

В этот день перед сном я лежала и размышляла о том, чем же на самом деле различаются жизнь и смерть. Умением двигаться и орать на других? Вряд ли.

Я была жива не потому, что могла ходить, всегда направляясь куда поведут, и разговаривать, всегда умалчивая о важном.

Я была жива потому, что могла мечтать. Потому, что любила своего дедушку, которого могла обнимать (кроме нас двоих, в нашей семье так не делал никто). Любила мои растения на подоконнике, рыбок и хомячков, за которыми могла поухаживать. Потому, что могла читать книги и думать о чём-то по-настоящему интересном, а не только, как мои родители, о бытовых и рабочих хлопотах (что давалось им через отвращение и усилие).

Кроме того, родители не могли оживлять своё выражение лица, вечно сурового и смурного – только разве что не зелёного!..

Сравнивая старика в гробу с моими несчастными родственниками, я неожиданно пришла к выводу, что мои бабушка, мама и тётя (да и папа, пожалуй, тоже) мертвы так же, как он.

Но если явление Смерти – это то, что отличает мертвецов от живых, то почему, как, какими силами, каким образом они, не имея в себе ни малейшей тени живого, до сих пор живы?! Это было невероятно. Необъяснимо. Недопустимо. Мёртвые не должны ходить, делать и говорить. Так они принесут куда больше вреда, чем пользы. Которая если и будет, то будет едва ли значительной.

Проведённая аналогия показалась мне очень верной. Может быть, даже слишком. Несколько дней после этого случая я не могла сдержать дрожь при приближении кого-либо из родителей. Они казались мне настоящими зомби из голливудских фильмов – унылыми, злобными, не отдающими себе отчёта в своих бессознательных действиях, и потому – опасных, бессильных собой управлять…

Мама заметила мою оторопь и неделю поила меня перед сном валерьянкой, ежевечерне отругивая за увиденное в тот день в окне - как будто бы я была виновата в том, что его там несли. В какой-то степени мама была права – я росла слишком думающей и чересчур впечатлительной.

История о счастливых моментах несчастливого детства, увиденная глазами ребёнка из не самой благополучной семьи.

Узнать предысторию можно здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_pereezd_5272...

и здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_ot_pyati_do_...

Когда бабушка совсем расходилась в своей привычке к нецеленаправленной ругани (а это с ней случалось частенько), дедушка прятался от неё во флигель, и брал туда с собою меня. В таких случаях дедушка называл флигель «бомбоубежищем» (в молодости он служил в армии, и любил военные термины). Шутка была точная, и я каждый раз заново смеялась над ней.

Флигель представлял собой старый жилой сарай из досок, обмазанных снаружи и изнутри глиной и штукатуркой. Внутри он был поделён на две комнаты: кухню и спальню, не считая небольшой прихожей в два шага по периметру.

В спальне стояли ящики с песком, в котором хранилась морковь, а ещё – картошка и лук, наваленные в мешках по углам. Одну из стен занимала кровать – широкая, с железной спинкой из прутьев, напоминавших мне решётку тюрьмы. Я часто сидела на этой кровати, выглядывая меж прутьями – играла «в заключённого» (ощущение полной морально-физической несвободы было мне знакомо не понаслышке).

На кухне был стол, небольшой холодильник, печка и кухонный шкаф, полный самой разнообразной посуды. Самая смешная вещь там была – половник, висевший на стене на отдельной резной вешалке, и такой большой, что ковш его можно было бы запросто одеть мне на голову.

Бабушка не любила появляться во флигеле, потому что внутри было холодно, сыро и пахло плесенью. Поэтому лучшего места для пряток от бабушки нам было не найти.

С дедушкой можно было смело «идти в разведку». Он всегда придумывал интересные темы для разговоров и всякие словесные игры вроде «названия городов на последнюю букву предыдущего», чтобы незаметно провести время. Из припрятанных в холодильнике продуктов и выкопанной из песка моркови дедушка тут же варил суп в случаях, когда сидеть приходилось достаточно долго, и мы с ним успевали проголодаться. Наверное, примерно так чувствовали и проводили время в землянках солдаты во время войн, думала я, и испытывала восторг и некоторую гордость при этой мысли.

Надо сказать, готовил дедушка удивительно хорошо – даже вкуснее бабушки. Я очень радовалась, когда приходилось прятаться не на вечер, а ещё до обеда, потому что знала: на весь остаток дня будет вкусно и весело.

Однажды дедушка решил починить старое советское ламповое радио, стоявшее на окне рядом с печкой. Он долго копался в нём, что-то откручивая и разбирая. Я с нетерпением следила за его действиями и рассматривала удивительные по форме детали из странных разноцветных металлов. А потом радио заработало! Оно заговорило шипящими голосами, и на его передней панели из прорванной марли затрепетал огонёк. Этот огонёк был такой уютный, что вокруг него можно было сидеть, как вокруг костра…

Дедушка притащил из спальни два стула, и мы с ним уселись рядом, поодаль от радио. Оно пело, а мы молчали и слушали. И это было до того хорошее молчание, что не стоило вообще ничего говорить.

Белый с чёрным пятном на голове кот Дарий, живущий «на свободном выгуле» на бабушкином огороде, незаметно прокрался во флигель с улицы и подошёл к нам. Историю о том, откуда кот появился у ненавидящей всё живое бабушки, я расскажу чуть позднее. К моему удивлению, этот нелюдимый зверь запрыгнул ко мне на руки и улёгся у меня на коленках, позволяя погладить. Наверное, ему понравилась атмосфера нашей с дедушкой тишины в густоте скрипящих радио-голосов, потому что Дарий не уходил долго-долго. Так мы и просидели втроём до темноты – наверное, с час. Пока, наконец, не настала пора ложиться спать, и за мной не пришла бабушка, сменившая гнев на тревогу за то, где мы и что мы, и по какой причине такие беспорядки - нарушение режима.

Этот вечер я запомнила на всю жизнь как теплейший из вечеров, почему-то при этом прошедший в сыром флигеле и в ночной прохладе уходящего на тот момент лета…