Istanbulssoul

Гуляя по лесу, нашла мастера маскировки под кустом =) затаился, навострил уши и ждал, пока я пройду =))

В общем, зацепился сегодня глаз за этот пост. И ничего не понятно - чем мазать, сколько и где печь...

В комментариях разговорились, и я решила пробовать сегодня готовить.

Ну а все стали ждать фоточки.

В итоге все оказалось не так просто, и вместо пары фоток было решено писать пост. Потому что, чтобы приключения начались, совсем не обязательно отправляться в дальние страны.

Можно просто начать готовить чесночные гренки.

Хлеб был взят "Коломенский", пшеничный, для тостов. Бережно принесен домой, вынут из пакета - и я впала в ступор. Потому что на видео очень красиво показано, как его чикают ножничками, а на деле - обычная я без технического образования никак не могла сообразить, как же красиво порезать этот солнецеворот, причем так, чтобы оно не разваливалось в попытках это все закрутить)))))

Испортив пару кусков и скормив их с балкона галкам, что живут под нашей крышей и постоянно шакалят около моего балкона в надежде, что им что-нибудь перепадет, я приняла стратегическое решение сделать скриншот правильно порезенного хлебушка.

Помогло, жить стало проще, ножнички задорно кромсали "Коломенский.

Закрутить проблем не составило. И встал вопрос, чем же они их все же мазали и какие специи добавляли, так как в рецепте про это ни слова.

В голове сами собой всплыли слова тетушки Маруси: "Не знаешь, что сыпать в блюдо? Сыпь тузлук, точно подойдет".

Из полки был извлечен стратегический запас тузлука, по составу к гренкам и правда должно подойти.

Смешав тузлук, мелко натертый чеснок и подсолнечное масло, поняла, что я - балда. Потому что моя кисточка для смазки выпечки две недели назад благополучно улетела в свой силиконовый рай, а новую купить я, конечно же, забываю. Вилкой все это дело смазывалось печально, равно как и ложкой, я шумно выругалась на саму себя - и на кухню влетела помощница, дабы посмотреть, что за веселый шум затеяла хозяйка.

- Видишь, Марфа, я балда. Нечем их нормально смазать.

Марфа, которая как раз сейчас активно линяет, посмотрела на меня ехидно, тряханулась на плече и выкинула из хвоста большое перо.

"Вспоминай детство в деревне", - явно читалось в ее взгляде.

- Точно, - радостно сказала я, выдала Марфени кусок яблока на погрызть, и пошла мыть перо, а после сушить его феном.

- Что делаешь? - поинтересовался мой любимый-дорогой, решив написать мне с работы в перекуре.

- Мою и сушу феном марфино перо, - радостно ответила я в трубку.

- Даже не буду спрашивать, зачем, - рассмеялся он, - молчи. Завтра расскажешь с подробностями.

Через 10 минут все пять гренок были смазаны

и под строгим контролем Марфы убраны в духовку.

Через 5 минут по квартире поплыл одуряюще вкусный запах. Через 20 минут я уже вынимала вот это:

Резюме: кисточки для смазки выпечки надо уже купить, гренки вкусные, острые и большие, все, как мы любим, и Марфа со своим пером всех спасла.

Пойду хрустеть =)

Мда, молодец я, не написала, сколько чего.. Исправляюсь! 4 столовые ложки подсолнечного масла, половину чайной ложки тузлука с горкой, 2 зубчика чеснока (но мы тут фанаты поострее, так что если вы не особо фанаты - то 1 головку). Запекать 20 минут на 200 градусов в духовке.

Часть 1

Часть 2

Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.

В то утро мы, как обычно, собирались на холм.

- Еще дня три - и восвояси, а? - предложил Димка, - ничего тут нет, время теряем.

- До конца командировки еще неделя, - строго сказал я.

- Ну так это не значит, что нужно всю неделю копать... - протянул Вовка, непривычно молчаливый с той, памятной, ночи.

Неожиданно в наш разговор вмешалась бабка Таисия, вернувшаяся со двора.

— Не работали бы вы сегодня, сыночки, — воскресенье ведь. Да и праздник у нас в селе, и не дело это, по воскресеньям да праздникам лопатой махать.

На молдавский праздник неплохо бы и поглядеть, решили мы - никуда этот холм не убежит, погуляем денек.

Денек, правда, гулять не пришлось - бабка Таисия по полной программе нагрузила нас работой. Мы чистили, щипали, парили и таскали до тех пор, покуда бабка, не устав сама, не принесла нам с погреба холодного вина и не сказала:

- Ну, таперича ждите вечера.

И он настал, этот вечер.

Все село высыпало на улицы. Столы собирали прямо на дороге, цыкая на не к месту зазевавшихся гусей и кур. Пересмеиваясь, хозяйки застилали столы шитыми скатертями, ставили богатое для тех мест угощение - из каждой печи несли приготовленные на свой лад ореховые пироги да соленые огурцы, жареную птицу, молодое вино. Мужская часть населения те огурцы стремилась попробовать раньше времени под горячительное, и хозяйки, ловя мужиков за этим занятием, шумно и со смехом ругались.  Дети вертелись под ногами и норовили стянуть со столов кусок послаще, старухи, сбившись в кучу, шептались о чем-то своем.

Наконец, все уселись, начался обычный для праздника гвалт, тут и там произносились тосты.

- Молния! - закричал кто-то, и все уставились на небо, где вдалеке полыхали зарницы.

- Молнию в день Ильи увидеть - богатым быть, - сам себе пробормотал под нос местный батюшка, крепкий мужик лет пятидесяти, перекрестившись и жахнув стопочку чего покрепче.

- Суеверия же, -  спросил у него я, благо сидели мы с ним рядом, -  неужто вы в это все верите?

- Отчего ж не верить? - ответил поп, жуя огурец, - Илья-пророк нам знак посылает.

Меня то ли от выпитого, то ли от злости, потянуло на разговоры.

И то диво – в Москве попов я никогда не видел. А у них тут хоть церковь и закрыта, а поп - вот он, живет, и этому своему богу молится, и никто на него за это не стучит и на партийных собраниях не порицает.

И церковь, закрыта, да не снесена, и кресты эти вдоль дороги стоят, людей пугают. И праздник церковный всем селом отмечают. И при этом в суеверия разные верят.

И все это - в порядке вещей.

- Знак, значит, посылают, - я зло захрустел огурцом, - и что же? Когда это ваш Илья-пророк вам богатство даст?

Поп, улыбнувшись, посмотрел на меня.

- Каждому в свое время, - сказал он, и налил себе еще.

- И мне даст?

- И тебе, - сказал он, подливая мне какой-то особо терпкой наливки, - если ты глупости не наделаешь.

- Глупости? - переспросил я?

- Да, глупости,  - ответил священник,  - вы же глупости делаете, холм копаете, так не ваш он.
Я ощутил, как внутри меня закипает тяжелая, белая злость.

- Уж не ваш ли, - ядовито усмехнувшись, спросил я.

- И не наш, - миролюбиво ответил батюшка, - общий он. Этой земле принадлежащий.

Солнце давно уже село, парни и девушки с села вдоль дороги начали разводить большие, дымящие костры.

Под треск огня кто-то запел веселую песню, ему подпевала неизвестная мне одинокая звонкая дудка.

- А мы, значит, не ваши, - зло процедил я, наливая себе еще наливки.

- Не наши, - согласился поп, уже изрядно хмельной, - вы приехали издалека, и ни место это, ни его обычаи, вам не интересны, и даже в Бога нашего, общего, не верите.

В бога я действительно не верил - что за ученый, что верит в бога? Но на всякий случай, спросил:

- Ну а если бы верил?

- Если бы да кабы, - посмеялся тихо поп, - тогда бы точно на тот холм не ходил.

- Это еще почему?

— Да потому, что, все знают - не надо туда ходить, ежели нужда не приперла, -  ответил поп.  — Оно ведь как было-то? Не просто так ведь люди сами называют золото проклятым металлом…  Вот… Так вот, золото это, христианской кровью омытое, награбленное, османы, отступая, за собой в обозах тащили, а как Штефан Великий в наступление пошел — поняли, бросать надобно, с ним далёко не уйдешь...  А бросать-то жалко. Вот и решили тогда закопать. Сулейман-паша, полководец османский, он ведь не только воином был, знатный был колдун, из тех, кто умел подчинять чужие души. Решил он у золота того оставить стража, чтобы, значит, клад охранял, а на стража кто нужен? Сильный да смелый, с горячей кровью. Своих пожалел, каждый у него тогда был наперечёт, из местных парнишку взял. Парень тот дюже был смел, голыми руками семь янычар положил, только их -то, турок, гораздо больше было. Вот и скрутили его, и темной ноченькой привели к яме, что османы вырыли, перерезали горло -  да и в яму, и золото это туда же, а сверху холм насыпали. Да только ошибся колдун, страшно ошибся — закопал свое золото в нашей, святой земле, по которой Штефан Великий ступал, и стражем нашего же, православного да крещеного парня заклял быть. А как вернулись османы на наши земли после смерти Штефана, да пробовали то золото из земли достать — так ничего хорошего не вышло. От рассвета до заката рыли, а как следующее утро настало — нет войска. Кони есть, оружие есть, а отряда османского — нету, одежда одна басурманская на земле валяется. И холм нетронутый, будто и не копали его. Покорный заклятью, несет страж свою службу, но нет к тому золоту ходу ни врагу этой земли, ни жадному да алчному. Сила духа у того парня была, да любовь к родной земле.  Разве что придет тот, что без злобы в сердце, без корысти, по нужде. Тому, говорят, страж сам холм открывает, да сколько надобно, дает.

— И ходили?

— Ходили, куда же без этого. Прадед мой ходил, когда еще парнем молодым был. Погорело все тогда у них, от двора пепел остался, он и решил — либо пан, либо пропал. Пошел под вечер на тот холм, утром обратно вернулся — в ладони пять старых золотых монет. Отстроился заново, хозяйство поставил.

— Слышал я, что в Великую Отечественную тут четверо исчезли…

— Было дело.  Они с наших мест были, из-под Рышкани, знавал я их, нечистые на руку парни были, решили, видно, счастья пытать и с золотом этим к врагу податься. Только нет в том золоте счастья тому, кто силой его снова взять пытается да землю родную предать хочет.

— А может, вы знаете, и как просить надобно?

— Знаю, конечно, — пробубнил уже изрядно выпивший батюшка, —  все знают... Прийти нужно на холм вечером, перед закатом, сказать: «Треба мне дедок Ион, обернулся я — вот он".  А как покажется — тут уж каждый сам решает, что говорить.

Диалог прервала девушка, что потянула меня за собой в танец, круги которого тут и там вспыхивали вдоль дороги.

Глянув в лицо девушки, сквозь разметавшиеся темные волосы, я увидел глаза -  огромные, с отблесками костра.

Я уже видел эти глаза - на полуночной дороге. Пестрая юбка, белозубая улыбка.

- Ну давай, - девчонка тащила меня за собой, - это просто, три шага вперед и один назад. Ну, давай!

Вино сделало свое дело - я одной рукой обнял девушку, другую положил на плечи незнакомого мне рослого парня, и мы закружились в странном круговороте танца, перед глазами все плыло, я видел только глаза - черные, манящие.

— Зовут-то тебя как?  - спросил я сквозь круговерть танца.

— Дойна, — девчонка сверкнула глазами.

***

Дойна - чужое, и в то же время такое знакомое, родное имя.

Я захлопнул книжицу.

Дойна — так звали мою маму.

Тихая, добрая, незаметная рядом с ученым и таким важным отцом. Заплетенные в косу длинные волосы, легкая улыбка, мягкие, ласковые руки, которые всегда утешали, гладили, готовили, мыли, стирали.

Мама никогда не повышала голос, никогда не стремилась выйти на первый план, лишь улыбалась легко, светло, и просто жила рядом с нами. Подруг среди жен друзей отца мама таки и не завела, но ни капли от этого, кажется, не страдала -  выращивала многочисленные пестрые цветы на подоконнике нашей московской квартиры, варила ароматные, вкусные супы даже в голодные девяностые годы, когда и готовить-то было не из чего, гладила меня по голове, когда я лежал с простудами, и рассказывала мне необычные, странные сказки.

Помимо воли передо мной замелькали картинки из прошлого.

— Пусть будет, — смеющаяся, молодая мама, ставит в кабинете отца иконку Девы Марии, — тебе ли не знать, что она помогает.

Вот мама учит меня плести из толстых шерстяных ниток символы весны со странным названием мэрцишор:

— Смотри, Стефан, белая нитка — это снег, красная нитка — это кровь. Вышла как-то раз красавица-Весна, увидела подснежник, что всеми силами боролся со снегом, и решила ему помочь. Стала она своими ручками расчищать снега, да увидела это злая Зима, навела пургу. Прикрыла тогда Весна своими нежными руками цветок, и поранилась, но благодаря теплым каплям ее крови цветок выжил, и как бы Зима не злилась, Весна все равно победила. С тех пор мы свиваем нити — красную и белую, как символ того, что добро всегда побеждает. Плетем кисточки, цветы, птиц, и дарим их родным.

Таких птиц я делал вместе с дочерью и этой весной, когда она плакала ночами и говорила, что под кроватью живет черный бука.

Что странно дочь перестала бояться буки, когда красно-белые птицы поселились в ее комнате.

Отец называл меня Степкой, мама — всегда Стефаном.

Только сейчас я понял, почему.

Мама. Моя невысокая, тихая мама, которая пела мне перед сном красивые песни на странном, и в то же время будто бы смутно знакомом языке. Мама, что всегда, невзирая на насмешки отца, пекла необыкновенно вкусный, простой хлебец на Пасху и порой, когда думала, что на нее никто не смотрит, украдкой крестилась, проходя мимо церкви.

Отец никогда не рассказывал, как и где он познакомился с мамой, а мне, как любому ребенку, думалось, что родители — они были всегда, просто вместе.

Оказывается, моя мама родом из Молдовы... И почему я никогда не расспрашивал? Почему отец во время нашего чая никогда не говорил обо всем этом? А я… Я всего лишь глупый, эгоистичный ребёнок, из тех, что думал - родители всегда были вместе, и никогда не было времени, когда они были незнакомы...

Мы не ездили в гости к родным мамы, да и не до поездок было – когда я родился, Союз уже рухнул и всех волновал только один вопрос: как и на что жить. Я смутно помнил только телефонные разговоры с маминой родней, где меня просили сказать, что все у меня хорошо, что школу я люблю, а кто все эти дяди и тети в телефоне меня не слишком волновало. Да еще незадолго до смерти мама попросила сделать ей загранпаспорт, но я отнесся к этому невнимательно, мол, хорошо, сделаем, но так и не задался этим вопросом. Наверное, она хотела навестить родные места, теперь для поездки в Молдову нужно было иметь загранпаспорт.

Мне стало грустно.

Знакомые незнакомцы.

Оказывается, я плохо знал своих родителей, хоть и прожил с ними почти 27 лет.

Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.

Устав, мы с Дойной выпали из круга танцующих и вернулись к столу, запыхавшаяся девушка протянула мне холодного вина.

- Не зря я тебя на дороге из морока выдернула, - засмеялась она, - есть теперь с кем танцевать.

Я залпом осушил стакан. Вино кружило голову, было легко и весело, случай на дороге казался полузабытым сном.

— Ты что, серьезно в это веришь?

— А как не верить, когда вот оно, — девушка развела руками, — вокруг тебя.  Помнишь небось, как пыль ногами месил?

Девчонка усмехнулась.

— Такое забудешь, — промямлил я, желая скорее замять эту тему.

— Ну вот. Это вы там, в городах, живете и ничего не знаете, а здесь оно повсюду. На святого Георгия надо землю на ворота класть, что до заката выкопаешь. И в рану земли молоко, хлеб да соль обязательно залить нужно, тогда земля защищать будет и скот от напасти не умрет. На святого Андрея с последними лучами солнца кресты молодым чесноком на окне рисовать, чтобы солнце на следующий день взошло и весь год по небу снова шествовало.  А на святого Илью, — девушка рассмеялась, — истории сказывать, тем, кто не знает ничегошеньки.

— Это я-то ничего не знаю?! — взвился я, — да я кандидат исторических наук!

— С чем тебя и поздравляю! А как из морока выйти, не знаешь.

- В Москве нет морока, - осоловело ответил я, - там метро есть, и огни на улицах, а морока нет.

- Глупый ты, - смеялась девушка, - морок есть всегда, его просто нужно увидеть.

Она снова потянула меня в танец, и я позабыл обо всем на свете.

Не помню, как проводил девушку, не помню, как сам добрался до дома бабки Таисии - в голове шумело, мир плыл перед глазами и погас, едва я коснулся головой подушки.

Весь следующий день я проспал, просыпался только чтобы доползти до уборной да выпить рассол, что сердобольная бабка, посмеиваясь, приносила к моей постели. Судя по ее словам, друзья мои чувствовали себя не лучше, тем удивительнее было мне слышать от бабки, что все остальное село давно уже живет своей обычной жизнью – похоже, абстинентным синдромом, или, в просторечии, похмельем, маялись только мы трое.

Так что на раскоп мы пришли только через день – а придя, встали, как вкопанные.

Вся наша работа исчезла.

Ну, то есть, лагерь-то был на месте — стоял натянутый тент, слева неподалеку виднелись следы костра. Однако же ни раскопок, ни выкорчеванных кустов не было —холм зенелел ровным, нетронутым боком.

— Это как? — одними губами спросил я.

Не сговариваясь, мы закурили, и молча смотрели на холм.

***

В полицию меня вызвали только через неделю. Уставший усатый майор долго крутил в руках мое заявление, уточнял, не пропало ли что-то еще, и в конце концов сказал:

- Пойдемте со мной, с вами хотят поговорить.

Человек, ждавший меня в соседнем кабинете, представиться не пожелал:

- Уважаемый Степан Андреевич, ни мое звание, ни имя вам знать не обязательно. Вам нужен только мой совет – заберите свое заявление.

- Это еще почему?  - спросил я.

- Потому что делу этому ход никто не даст, и незачем вам понапрасну терять свое драгоценное время, обивая пороги полиции. Неофициально же я могу вам сказать, что в квартире вашего отца работало наше ведомство...

Я язвительно перебил его:

- Ваше ведомство? Это какое же? Не желаете мне сообщить?

- То самое, - спокойно продолжил мужчина, - которое занимается формированием, учетом и хранением ценностей Государственного фонда нашей с вами страны. По нашим данным ваш отец располагал важнейшими сведениями об одном древнем золотом захоронении.  Мы надеялись, что сможем найти что-то, что поможет в нашей работе.

- Мой отец, - начал я, подбирая слова, - о каждой экспедиции писал подробный отчет. Не понимаю, что вы искали в нашей квартире.

Я сделал ударение на слове «нашей», но мой собеседник, казалось, этого не заметил.

- Нас интересовали записи об одной из самых первых экспедиций вашего отца, отчет о ней был коротким, и есть основания полагать, - мужчина помолчал, - что в официальных документах информация не полная. Мы искали личные заметки, записки – что-то, что могло бы пролить немного света на то старое дело.

- И как, нашли? - как можно беспечнее поинтересовался я.

- Нет, - мужчина смотрел мне прямо в глаза, - не нашли. Так что примите извинения за беспорядок и давайте закроем эту тему.

- Отец начинал свою работу еще при Союзе, с тех пор наша страна претерпела огромные изменения. Не понимаю, почему вас вдруг заинтересовала давняя экспедиция.

- Степан Андреевич, - начал мой собеседник, - золотые схроны всегда интересуют государство. И не важно, как это государство называется и какой на дворе век. После падения Союза и наука вообще, и наше ведомство в частности, подобно всем остальным, переживали не лучшие времена. Но сейчас все встает на круги своя, и государству вновь интересно, как пополнить свои закрома, если так можно выразиться.

Я пожал плечами.

- Я заберу заявление, вы правы. Но, надеюсь, что более нам с вами встречаться не придется.

Мужчина иронично улыбнулся.

- Степан Андреевич, ваша работа не входит в сферу интересов ведомства, а ваш отец, к сожалению, никаких зацепок нам не оставил. Так что наши пути вряд ли когда-то еще раз пересекутся. Разве что вы сами найдете какие-то бумаги и принесете их нам, - холодный взгляд мужчины обжигал, - в этом случае, поверьте, мы в долгу не останемся. Всего хорошего.

Сев в машину и проехав пару кварталов, я остановил машину у обочины, и наконец выдохнул.

Дневник отца все время нашего разговора лежал в кармане моей куртки.

Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.

На холм мы больше не ходили и даже между собой эту тему не поднимали, просто собрали лагерь и вернулись в село. До отъезда оставалось несколько дней, и каждый проводил их в свое удовольствие. Вовка читал захваченную еще из Москвы книгу, валяясь целыми днями в тени на сеновале, Димка нашел местную кузню и пропал, наблюдая за работой кузнеца, и пробуя что-то сделать сам. Кузнец посмеивался над щуплым городским парнем, но гнать не гнал, даже старательно растолковывал ему какие-то тонкости своей работы.

А я - я был с Дойной. Чем мог, помогал девчонке по хозяйству, познакомился с ее матерью, той самой Аникуцей в цветастой юбке, встреченной мной на дороге в один из первых дней. Тетка Аникуца приняла меня добродушно, разве что разок поддела:

- Я же сказала, что оженим тебя тут.

- Мама, - шикнула на нее Дойна, - ну хватит тебе.

- Да щи мама,  - рассмеялась в ответ женщина, разве же я не правду говорю...

С Дойной мы договорились так - она дорабатывает колхозное лето и к середине ноября приезжает ко мне в Москву. Ждать ноября не хотелось, хотелось схватить эту девчонку в охапку, зарыться носом в её темные, густые волосы, и никогда больше не отпускать от себя. Но жизнь вносила свои коррективы - посреди лета из колхоза ее никто не отпускал.

Оставался лишь один вопрос, который не давал мне покоя. Я гнал от себя эту мысль, но она, словно назойливая муха, прилипла ко мне и то и дело всплывала в голове.

В предпоследний вечер я решился. Пока Дойна, придя с поля, помогала матери по хозяйству, я потихоньку улизнул из села и отправился на холм.

Дед Ион в этот раз не пришел из лесу. Он возник словно из ниоткуда, как будто бы соткался из закатного марева, как только солнце стало клониться к лесу.

- Здравствуй, дедушка, - пробормотал я.

— Понял, значит, — утвердительно сказал дед Ион.

— Понял, — просто ответил я.

— А раз понял да пришел, так выбирай, — развел руками старик.  — Чего твоя душа хочет? Золота, али совета?

— Совета, дед, — сказал я.

— Молодец, не позарился на чужое. Тогда слушай — возвращайся домой, да скажи, что тут ничего не нашел, ошиблись твои мудреные летописи. Времена скоро наступят лихие, так ты не бойся, живи, как жил, да Дойну не обижай, она твоим главным сокровищем будет, почище любого золота. Ну, иди-ка.

— Деда, а спросить можно?

— Можно.

— Я могу тебя спасти? От этого заклятья?

Дед Ион тихонько засмеялся, его смех был похож на скрип старого кряжистого дерева.

— Да меня спасать и не надо. Я сам спасаю, тех, кому это надобно, тех, кто на родной земле жить хочет. Наше это золото, с нашими людьми оно и останется, а я помогу, чем смогу.

Уходя с холма, я, вопреки своему желанию, обернулся.

Над холмом клубился туман, и на миг привиделось мне, что из тумана рвутся прямо на меня храпящие в нетерпении огромные кони, сильные, рвущие удила, с золотыми бешеными всполохами в глазах, и сдерживает их в узде сильная мужская рука.

***

На этом заметки оборвались.

Захлопнув книжечку, я долго еще сидел, раздумывая, что делать дальше. Решение пришло само собой, я завел машину и поехал за город.

На берегу небольшого озерца я остановился, собрал немного веток, развел костер. Книжечка горела легко - страницы, исписанные витиеватым почерком, таяли в пламени.

Незачем ворошить прошлое, подумалось мне. Отец нашел свое сокровище - маму он любил всю свою жизнь, и думается мне, что болезнь его пришла не от возраста, а от тоски по ушедшей жене.

А меня дома ждали мои жена и дочь, и незачем мне связываться с ведомством и искать старые клады. Мое сокровище тоже уже найдено, и не стоит им рисковать.

В кармане завибрировал телефон.

Звонила жена.

- Ты скоро домой? Мы соскучились, - сказала она, - Лиза очень тебя ждет, и я тоже.

- Через полчаса буду, - ответил я, разворошил пепел, оставшийся от костра, и пошел к машине.

ПыСы. Иллюстрации сгенерированы мной при помощи нейросетки, мы с ней старались как могли =) И спасибо за конкурс, это мотивирует писать!

Часть 1

Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.

Когда на следующее утро мы проснулись и за завтраком начали обсуждать дела грядущие, то решили разделиться — я пошел в школу, навестить местного историка, Вовка отправился искать председателя, дабы попросить содействия и какую-никакую технику или хотя бы лопаты, а Димка, позавтракав, с попутной повозкой уехал в местный клуб, где базировался краеведческий музей, посмотреть, нет завалялся ли в пыльных экспонатах какой старый документ, подтверждающий в окрестностях наличие клада.

Бабкины рассказы — это, конечно, хорошо, как и старые карты, на которых стрелочками обозначены бои времен Штефана Чел Маре, но для снаряжения полноценной экспедиции этого мало.

— Зачем тебе к историку? — удивленно посмотрел на меня Вовка, услышав о моих планах.

— Ну как же, — начал объяснять я, — нужно обязательно расспросить местного учителя истории. В селах, подобных этому, учителя обычно являются кладезем информации о том, что было на этом месте давным — давно, а также источником свежих сплетен. Может, что интересное и узнаю.

Село жило своей жизнью. Где-то вдалеке горлопанил петух, куда-то, не спеша, ковылял, прихрамывая, старый дедок в кепке с цигаркой в зубах, две утки деловито переходили дорогу. Из-за заборов то тут, то там меня провожали украдкой любопытные взгляды, и я сделал вывод, что все уже в курсе — ученые, «из самой Москвы» приехали искать местные сокровища.

У самой школы мне перегородила дорогу дородная баба в цветастой юбке. Расплывшись в широкой улыбке и показав мне несколько золотых зубов, красавица пропела:

— А что это вам не спится, неужто у Москве тоже так раненько поднимаются?

Я не успел открыть рта, как красивая, не старая еще женщина из-за соседнего забора осекла бабу.

— Аникуца, да что ж ты к людям-то пристаешь, подумают еще о нас, что мы тут дикие.

— Да мы его в Москву не пустим, глянь какой ладный да складный, — рассмеялась та, что звали Аникуцей, — оженим да и тут отставим. Откормим заодно — а то тощий, что твоя жердь. Позеленел от книжных наук!

Красный от смущения, под дружный смех теток, я проскользнул в школу.

Историк, седенький дедок в круглых нелепых очёчках и с козлиной бородкой, несмотря на июль месяц, оказался на работе, писал какие-то свои планы на грядущий учебный год, но ничего толкового сказать не смог.

— Молодой человек, — смотрел он на меня поверх толстых стекол, — ну право же. Какое золото, что вы. Бои — были бои, и Штефан Святой действительно, сжигая все на своем пути, через Пыржоту гнал турков до самых Яссы, где и разгромил войско Османской империи в пятьдесят тысяч всего лишь с пятью тысячами молдаван. Но все остальное — не более, чем местный фольклор.

— Но как же, — пытался парировать я, — ведь сохранилось несколько упоминаний об этом событии в хрониках польского летописца Яна Длугоша, неужели вам никогда не было интересно, вы же тут живете, и вы же историк, в конце концов.

Дед снял с носа очки и начал протирать и без того чистые стекла.

— Андриша, уж позвольте вас называть без отчества на правах того, что я гораздо старше вас, — промолвил он, — в том-то и дело, что я живу тут всю свою жизнь. И поверьте старику, легенда об османских сокровищах — именно легенда, со всеми вытекающими отсюда последствиями, если вы понимаете, о чем я говорю. Если вам нужен совет старого человека, так послушайте его - не копайтесь в этой истории, ничего хорошего из этого не выйдет. Не вы первый, и не вы последний, кто решил снискать богатство и славу, разыскав брошенное османами золото, а итог всегда один — либо не находят ничего, либо, — старик внимательно посмотрел на меня подслеповатыми глазками, — находят, но такое, что лучше бы не находили. Или сами теряются, да так, что днем с огнем не найдешь. Не нужно без крайней нужды в это лезть, ничего хорошего не будет.

Из школы я вышел со смешенными чувствами — приходил за научной информацией, а получил какие-то туманные деревенские байки.

Вовке с председателем тоже особо не повезло — на просьбу дать технику или пару людей, тот лишь выпучил глаза и замахал руками:

— Да ты что, ты что, где я на твои забавы людей найду? Самые работы в разгаре, вся техника да люди на полях.

Самым удачливым оказался Димка, вернувшийся только после обеда — в краеведческом уголке местного клуба обнаружилась премилая разговорчивая тетушка Ифтиния, которая, увидев благодарного слушателя, не только вывалила перед ним старые фотографии и целую кучу архивных документов, так еще и рассказала, что интересный случай, связанный с холмом, произошел в марте 1944, когда Пыржоту освобождали от немецких войск. И не только рассказала, но и разрешила дословно переписать несколько бумаг.

— Вот смотрите, — Димка раскрыл блокнот.

Склонившись над книжицей, мы жадно начали читать.

Сводки Советского Информбюро за 25 марта 1944 года Великой Отечественной войны.

Войска 1-го Украинского фронта после упорных боёв 25 марта К западу и югу от города Могилев-Подольский наши войска, продолжая развивать наступление, овладели районными центрами Молдавской ССР городом Единцы, Братушаны, а также с боями заняли более 50 других населённых пунктов, в том числе крупные населённые пункты Ожево, Кобольчин, Гвоздовцы, Мендыковцы, Корыстоуцы, Марковцы, Чепелевцы, Александрены, Стольничаны, Загайкины, Пыржота, Стурдзяны, Балан, Стрымба, Реуцел и железнодорожные станции Дондушени, Гринауцы, Окница, Секуряны, Реуцел.

— Ну и что?  — пожал плечами Вовка, — освободили, что тут необычного?

— Тут ничего, — согласился Дима, — а вот вам следующий документ.

Командующему 1-го украинского фронта Донесение 1/ОП от 30.03.1944 года

В 02.40 26.03.44 бойцы И. А. Иванченко, В.Е.Миронов, Д.Ю. Северенко и К.В.Друнников отправились в разведку на северо-запад от Пыржоты. Обратно разведгруппа не вернулась.

Продвигаясь 27.03.44 согласно приказу №458/2 на северо-запад нами были обнаружены одежда и личные вещи всех четырех бойцов на искусственно возведенной насыпи неподалеку от села. Признаков противника нами обнаружено не было.

Объявить И. А. Иванченко, В.Е.Миронова, Д.Ю. Северенко и К.В.Друнникова в розыск по спискам потерь.

Встреченный нами мирный житель Былинка Ион, живущий рядом с насыпью, рассказал, что немецко-фашистские захватчики последний раз были в селе Пыржота 24.03.44.

Начальник 2-ой части гл. ст. лейтенант Марченко И.С.

Мы переглянулись.

— То есть получается, — протянул я, — что эти самые Иванченко, Миронов, Северенко и Друнников отправились в разведку, но вместо того, чтобы вернуться с разведданными в часть, пошли на старый холм, где разделись догола, побросали свои личные вещи, и — что? Растворились в воздухе?

Дима развел руками.

— Не знаю, как не знает никто. Тетушка Ифтиния рассказала, что дело о пропаже четырех бойцов позже передали СМЕРШ, опасаясь, не переметнулись ли бойцы на сторону врага. Даже присылали кого-то для расследования в апреле 1944-го, но, сами понимаете, никаких документов от СМЕРШа в краеведческом уголке нет, дело было под грифом «секретно», а эту четверку так и не нашли, и до сих пор они так и числятся пропавшими без вести.

Я почувствовал растерянность, но тут же взял себя в руки. Я начальник экспедиции или кто, в конце-то концов?

— Значит так, — я серьезно посмотрел на товарищей, — отправляемся на холм самостоятельно. Председатель не дает помощи? Ну и ладно, попросим у бабки Таисии лопаты, покопаем, физический труд полезен для здоровья. Нескольких мелких находок должной сохранности вполне хватит для организации полноценных раскопок, а вот на одном документе о без вести пропавших тридцать пять лет назад мы далеко не уедем, да и с историей о кладе это все мало связано.

Но отправиться на холм этим вечером нам было не суждено.

— Куды это вы на ночь глядя, — напустилась на нас бабка Таисия, когда мы заикнулись о лопатах, — завтра пойдете, а сегодня подсобите-ка мне. Я не нанималась на вас, здоровенных лбов, батрачить. Одних дров сколько надо, чтобы вам сготовить.

Признав бабкину правоту, мы принялись за работу.

Работа, признаться, нам давалась с трудом — непривычные к деревенской жизни, мы все делали через пень-колоду, и бабка Таисия даже отобрала у нас колун «покудова вы ноги себе не поотрубали».

Но и без колки дров дел хватало — сначала носили воду из колодца в огромные бочки, потом чистили целое ведро картошки, после этого помогали опустить в подполье бабкины заготовки на зиму, а после, сменяя друг друга, распиливали двуручной пилой толстые бревна, что ждали своего часа за домом…

Когда мы закончили, уже начало темнеть. С полей потянулись уставшие за день люди, село наполнилось голосами, скрипом повозок, мычанием и блеянием скотины, пригнанной с пастбищ.

Не чуя ног от усталости, мы разбрелись по комнатам.

Выйдя перед сном покурить во двор, я увидел, как бабка Таисия, обходя перед сном хату, крестит окна и двери.

— Что это вы такое делаете? — удивился я.

— Да што надо, то и делаю, — неприветливо ответила бабка.

— Так ведь бога нет, — уверенно заявил я, — зачем вы это все…

— Ты у себя у Москвах умничай, — сказала бабка, — а тут другая жизнь. И бабка моя, и мать моя так делали, и я делать буду. Не мной заведено, не мне и менять.

Подивившись про себя дремучести местных жителей, я рухнул на кровать.

Наутро все тело ныло от непривычной физической нагрузки, болели руки и ноги, ломило спину. Кое-как собрав свой походный скарб и, прихватив у бабки три лопаты, мы, охая и ахая, поковыляли в сторону холма.

Идти пришлось где-то час. Подозреваю, что если бы мы вчера не занимались всем этим деревенским бытом, то дошли бы быстрее, но все трое еле перебирали ногами.

—Холм как холм, — сказал Вовка, глядя на невысокую, в общем-то, насыпь, покрытую неизвестным нам кустарником, — ничего особенного. Кустики, полянка, вон, в центре.

— Угу, — кивнул я, — однако, рассиживаться нечего.

Еще минут двадцать ушло на то, чтобы обойти холм вокруг и определить фронт работ. Решено было начать копать с западной стороны, там, где было меньше всего кустарника и, по логике, работа должна была пойти легче.

Также было решено разбить лагерь, чтобы не таскать каждый день туда-обратно лопаты и прочие необходимые для раскопок вещи, и по одному оставаться на ночь, караулить скарб — места, конечно, тихие, но мало ли что, сельские —  ребята ушлые, прихватят наши лопаты да палатку, ищи потом ветра в поле.  Всем вместе сидеть ночами в поле никому не хотелось, полевая романтика — она только в книгах хороша, а в жизни нашему брату тоже хочется спать на мягкой постели и ужинать не только тушенкой да хлебом.

Мы поскидывали рубахи —  и принялись за работу.

Но энтузиазма хватило ненадолго. Корни кустарника плотно переплелись между собой, и мы стерли руки в кровь, разрубая тугие корневища лопатой. Солнце палило вовсю, с каждой минутой становилось все жарче, даже мошка, донимавшая нас все утро, куда-то делась, зато на смену ей пришли толстые слепни, которые летели на запах нашего пота и жалили нещадно, оставляя огромные волдыри.

— Всё, — я воткнул лопату в землю, — до вечера отбой.

Вовка и Димка радостно закивали головами, побросали лопаты и растянулись прямо на траве под растянутым от солнца тентом. Я последовал их примеру. Мы чуть перекусили захваченными с собой бутербродами, веки сами собой слипались.

Я провалился в сон.

— А кто это у нас тут? — скрипучий голос над самым ухом вырвал меня из уютных лап сна.

Протерев глаза, я огляделся — надо мной наклонился, улыбаясь беззубым ртом, старый дед. Седые волосы клочками торчали на покрытой пигментными пятнами голове, лицо, похожее на сморщенное печеное яблоко, черное от загара, контрастировало с яркими, зелеными, как молодая трава, глазами.

— А вы кто? — я приподнялся на локтях, прогоняя остатки сна.

Дедок улыбнулся еще шире.

— Я — дед Ион, обернешься —  вот и он! Шел, шел, да вот вас нашел, — рассмеялся старик, — а вот что вы - то за птицы такие?

— Мы — не птицы, — пробормотал хриплым спросонья голосом Вовка, мы — археологи.

— Ахреолухи? — уточнил дед, — это кто ж такие?

— Археологи, дед, историки, — повторил я, — изучаем прошлое, приехали к вам на разведку, так сказать.

— Аааа, — протянул ехидно старик, — ну изучайте, изучайте, вижу я, как вы изучаете.

Нам стало стыдно — хороши! Продрыхли целый день, несколько выкорчеванных кустарников — вот и все, что наработали.

Меж тем, жара спала, от ближайшего леса потянуло вечерней прохладой.

— Клад, значить, ишшите, — продолжил свою речь старик.

Мне стало обидно.

— Не, — ответил я, — мы историю ищем. Конечно, хотелось бы найти легендарное османское золото, но даже если мы найдем посуду, древние лошадиные сбруи, оружие или, например, очаг какой — уже хорошо. Уже для советской науки польза большая.

— И в чем же для вашей советской науки польза от старых лошадиных сбруй? — полюбопытствовал дед, присаживаясь рядом, — чавой-то я не пойму.

— Ну как же, — продолжал я, — найдем, поймем, как предки жили, в музей отправим, чтобы и другие посмотрели.

— Предки, — протянул дед Ион, — чтой-то я думаю, что не ваши предки на этой земле жили.

Мы переглянулись.

— У нас у всех одна родина, дед, Союз Советских Социалистических Республик!

— Ну да ладно, не кипятись, как чайник, лучше бы, вот, кваску дедушке налил.

— Это можно, — мирно ответил я и протянул старику жестяную кружку, доверху наполненную квасом, что по доброте душевной выдала нам утром бабка Таисия.

Дед крякнул, махнул рукой.

— Пойду я, вечереет ужо. И вы идите, нечё ночами тут копаться.

Проводив деда, и поработав еще пару часов, мы устроили жеребьёвку — кому первому из нас ночевать в лагере. Тянули спички — у кого короткая, тот и заступает сторожем на ночную смену. В итоге не повезло Вовке, он пробубнил что-то обиженное типа «вот так всегда» и пошел ставить палатку, а мы с Димкой, собравшись, направились в сторону села.

Шли небыстро — небывалая усталость брала свое, пыльная тропка казалась бесконечной. Солнце уже свалилось за горизонт и синие вечерние тени легли тут и там на поле, в небе загорались одинокие тусклые звездочки. Рассказывая что-то Димке, я заметил, как товарищ мой начал сбавлять шаг, а потом и вовсе остановился.

— Дим, пошли, — обернулся было я.

И вытаращил глаза.

Димка перебирал ногами, но вперед не двигался. Рот открывался, в попытке что-то сказать, но до меня не долетало ни звука, Ноги его, упрямо шагая, взбивали клубы мелкой пыли, но друг оставался на месте.

— Дима, — дрогнувшим голосом позвал я.

«Не могу идти» — по губам прочёл я. Глядя в перепуганные, огромные глаза парня, я почувствовал, как по моей спине прокатился ручеек холодного пота.

Звуки исчезали. Не пели больше птицы, не стрекотали цикады, лишь вязкая, глубокая тишина наваливалась со всех сторон, и в этой тишине, как увязший в меду гигантский жук, перебирал ногами Димка.

И тут я услышал мерное «цок-цок-цок» где-то совсем рядом с нами. Так цокает одинокая бредущая лошадь.

Первой моей мыслью было бежать, но я почувствовал, что тоже не могу двинуться с места. Ноги будто налились свинцом, в голове зашумело, я слышал только бешеный стук сердца у себя в ушах, да это чертово цоконье, ровное, монотонное, неотвратимое, словно бредет рядом со мной огромный конь, тяжело ступая копытами по земле…

— Да ма мамо дупа Юра! — донеслась внезапно до моих ушей развеселая песня, и то ли почудилось мне, то ли на самом деле вынырнули на дорогу из-за поворота три тоненькие фигурки в ярких даже в сумерках цветастых юбках. Песня внезапно оборвалась, и одна из фигурок вдруг сорвалась, бегом подбежала к Диме, схватила его под локоть и резко дернула вперед.

— Хади, хади, пойдем, — резко крикнула девушка, рванув изо всех сил, — девочки, помогайте же, Христа ради!

Девчонки подбежали ко мне, также схватили меня за руки:

— Ну пойдем, милай, пойдем! — тянули они меня вперед.

Я снова ощутил силу в ногах, неловко сделал шаг, покачнувшись, отлепился от дороги.

— Ну идемте же, идемте, — торопили наперебой девушки.

Я обернулся, друг шагал рядом с одной из девушек, глаза его осоловело смотрели куда-то в небытие.

— Что это такое было? — мой язык еле ворочался в пересохшем рту.

— Ночами ходить не надобно, а коли идете, так песни веселые пойте да за руки держитесь, — скороговоркой ответила одна из девушек, — а не то завертит, заморочит, так и будете до первых петухов пыль ногами месить, или того хуже, заведёт на ту сторону. Это хорошо, что мы с соседнего села шли, припозднились да вас, дураков, увидели.  Девчонки, ну-ка запевайте, что повеселее!

Остаток пути я помню плохо — запомнилась мне лишь огромная рогатая луна, что выплыла из-за леса и села на небо, да озорные, с искорками лунного света, глаза моей нечаянной спасительницы.

На чем свет стоит ругала нас бабка Таисия, когда мы, гремя калиткой, ввалились наконец во двор.

— У Москвах своих колобродить будете! А тут не Москва, тут поля да леса, тут ночью дома сидеть нужно, за закрытыми воротами. А третий-то ваш где? А?

- На холме остался, вещи караулить…

- Вещи, - всплеснула руками бабка, - нашли что караулить! Окромя вас, никто из дому ночью носа не высунет, и уж тем более на холм не пойдет… Ох ты ж Господь Вседержитель, вещи…

Горестно охая и крестясь, старуха скрылась в дальней комнате.

Не придав значения её словам, мы завалились спать.

Разлепив на утро глаза, я кое-как растолкал Димку. Наскоро позавтракав какими-то оставшимися с вечера лепешками, мы побрели обратно на раскоп.

— Дим, — решил спросить я, — а ты вчера…

— А ты вчера? — он уставился на меня, — ты же тоже это видел?

— Видел, — пробормотал я, — надо хоть девчонок этих найти, спасибо сказать.

— Скажем еще…

На раскопе нас встречал Вовка, сидя у палатки и красными глазами глядя куда-то в небытие прямо перед собой. Увидев нас, он подскочил:

- Что, выспались? – заорал он каким-то визгливым, не своим, голосом, - выспались, мрази!? А я, я тут…

- Вов, что с тобой? – оторопел Димка.

- Что со мной? Со мной? Это с вами что, бросили меня одного, - продолжал орать друг, - я тут чуть с ума не сошел!

- Да что случилось-то? - Я подошел было поближе, но Вовка внезапно толкнул меня в грудь, так, что я осел, и продолжил визжать, - они тут всю ночь ходили, всю ночь!

- Кто ходил? – мы переглянулись.

- Они, они – все повторял Вовка. Лицо его исказилось судорогой, и вдруг он зарыдал, глухо подвывая, словно на похоронах. Кое-как успокоив парня, мы попытались все же расспросить его, что все-таки произошло.

- Вы все равно не поверите, - пробормотал немного успокоившись, Вовка.

- Ты рассказывай, а уж верить или нет – это мы сами решим, - хмуро сказал я.

- Вы ушли, я перекусил немного и хотел уже ложиться, как издалека конское ржание донеслось, - начал говорить Вовка монотонным, бесцветным, тихим голосом, -  подумал, может, с села лошадь какая забрела. Высунул голову из палатки – темнота, нет никого, ничего не видать, ну и подумал – показалось. Забрался обратно – опять лошадь ржет, а следом голос женский, мелодичный такой, песню затянул. Я заслушался, - продолжал Вовка, - красивая песня, а после и понял, голос-то все ближе и ближе. Уже у самой палатки вроде как поет, я снова голову высунул – а нет никого, только песня эта пронзительная, тоскливая, все ближе да ближе. Жутко мне стало, забился я в палатку, ни жив, ни мертв, и слышу – бредет мимо конь, фыркает, копытами по земле цокает, и девка эту песню свою тянет. А потом замолкла резко. Тишина мертвая наступила, ни коня, ни ее не слыхать, только чувствую я -  тут она стоит. Холодно мне вдруг стало от ужаса, вроде и бояться-то нечего, подумаешь, девка, только что девке тут ночью делать? И вдруг голосок ее требовательный у самого входа: «Выходи!». Я подумал-подумал, да и спрашиваю – кто ты, а она смеется – выходи, мол, узнаешь. И стоит, внутрь палатки не заглядывает, только руками поверх нее водит, палатка шуршит, а у меня от страха зуб на зуб не попадает уже. Она же все своё талдычит, выходи да выходи. Я в спальник залез с головой да так и просидел всю ночь. А она все ходила вокруг с лошадью своей, просила выйти, то смеялась, говорила, что ночь вместе коротать веселее, то плакала, что холодно ей, что согреться не может. А как утро наступило, так и стихло все, я осмелел, высунулся – нет никого, только следы конские вокруг, вон, видите?

Мы посмотрели на палатку – вокруг нее земля была утоптана, и ясно виделись следы неподкованных лошадиных копыт.

Вернувшись к вечеру в село, мы за ужином устроили бабке Таисии самый настоящий допрос.

- Вы что это, подшутить решили над нами, - начал я, - девки ваши развлекаются?

- Да вы о чем, сыночки? – развела руками бабка, - какие девки, какие шутки?

Мы вкратце пересказали ей Вовкины злоключения.

Бабка слушала внимательно, в середине рассказа снова начала креститься, а после печально посмотрела на нас и сказала:

- Не наши это девки, не упокоенные это. Которых в старые времена османы бесчестили, а они после руки на себя накладывали. Да еще те, что в те темные страшные года, когда Штефан с османами воевал, погибли тут, сгорели вместе со старым селом. Аккурат рядом с тем местом село было ведь. Почему и говорила я вам, неразумным – не ходите ночами, не надо, заморочат ведь…

Устав слушать эти бредни, я взорвался.

- Какие неупокоенные? Двадцатый век на дворе, человек в космос уже полетел, а вы тут с нами шутки шутите, да нашей научной работе мешаете?! И всех оправданий у вас – старые сказки?! Вы понимаете, что нам работу срываете?!

- Да хоть какой век, - неожиданно сурово глянула на меня бабка, - хоть двадцатый, хоть тридцатый… Не важно это - социализм на дворе или, прости Господи, коммунизм наступит, но есть то, что было и будет всегда, во все времена и при любом строе. Уезжали бы вы, глупые, ваша наука – она только на бумажках хороша, а к реальному миру никакого отношения не имеет…

В тот вечер мы долго курили, боясь смотреть друг другу в глаза. Мы с Димкой ничего не рассказали Вовке о случае на дороге, но я готов был спорить на что угодно - каждый из нас думал об одном и том же.

О том, что мы зря сюда приехали.

Два следующих дня прошли без приключений – днем мы старательно копали холм. Никто не шутил, не травил байки, каждый думал о своем. Вечером мы, чем могли, помогали бабке по хозяйству. Разве что на ночь на холме больше никто из нас не оставался – тему эту мы не обсуждали, просто, глядя на заходящее солнце, не сговариваясь, начинали собираться и уходили в село, когда край светила касался макушек дальних деревьев.

Каждый день, ближе к вечеру, на холм приходит дед Ион - спрашивает, нашли ли что, да посмеивается над нами. Его визиты меня раздражают - идешь себе и иди, что каждый раз подтрунивать-то? Как будто ему здесь медом намазано.

Работа, правда сказать, не ладилась – холм находками нас не радовал, из недр его мы вынимали только коренья странной формы да камни, так что разведка наша по всему выходила неудачной – не было в том холме ничего, что могло бы послужить основанием для полноценных раскопок.

Про себя я думал, что оно, может, и к лучшему – не нравилось мне ни это село, ни все произошедшие события. Мне хотелось домой, в свой понятный и логичный мир, в котором есть спокойный родительский дом, любимая работа в институте. И пусть моя первая самостоятельная экспедиция увенчалась неудачей - мне уже было все равно, хотелось просто домой.

Домой.

***

Я отложил книжицу, за окнами стояла глубокая ночь.

Если бы я не знал почерк отца, замысловатый, с витиеватыми закорючками, то сильно бы сомневался, что записки принадлежат ему.

Отец, материалист до мозга костей, не верил ни в бога, ни в черта. Посмеивался добродушно над матерью, что зажигала лампаду у образов да посещала в праздники церковь. В наших с ним беседах никогда он не говорил о встрече с чем-то, чего не мог объяснить.

Мне хотелось спать, но любопытство было сильнее.

Я сварил еще кофе.

Заглянул в спальню - жена спала, обняв руками подушку.

Тихо, на цыпочках, прошел в детскую- дочка раскинулась на кровати, красная ночная лампа освещала комнату.

На ночнике, тихо покачиваясь от дыхания ребенка, висела красно-белая нитяная птица.

Я вернулся на кухню – и перевернул страницу.

Часть 3. Финал.

Ионелу Ротарю посвящается. Без твоей поддержки и рассказов о Пыржоте и ее легендах не было бы этого рассказа.

Отец умирал долго.

Из больницы его выписали — сказали, что шансов нет, а портить отчетность им ни к чему. Врач снабдил нас жалкой дозой обезболивающего и, пряча глаза, оформил документы на выписку.

На семейном совете с женой было принято решение —  я должен временно переселиться в родительский дом. Отправиться к нему всем вместе было не лучшим вариантом, умирающий дедушка — совсем не те воспоминания, которые нужны нашей шестилетней Лизочке, и я, взяв бессрочный отпуск и бросив текущие проекты на своего заместителя, перебрался в отцовскую квартиру.

Потянулись мучительные дни, наполненные болью, шелестом упаковок с лекарствами, стонами умирающего и тем самым, едва уловимым запахом приближающейся смерти, который всегда селится в домах обреченных.

Спустя два месяца все было кончено — утром, бредя мимо комнаты отца на кухню, я услышал хрипы, но, войдя, увидел уже стекленеющий взгляд мутных глаз да побелевшие руки, вцепившиеся в одеяло.

Похороны, поминки — не буду все это описывать, да я и не помню деталей, все смешалось в памяти; скажу только, что народу было много — отец, известный ученый, доктор исторических наук, так что память его пришли почтить все, от коллег до учеников, из тех, что сами уже давно академики.

Первое время, приходя проверить квартиру, я старался не заходить в осиротевшую отцовскую комнату. Было не по себе, когда я оказывался среди его книг, вещей, мелких фигурок, привезенных из многочисленных командировок. Казалось, что отец просто вышел куда-то, и вот-вот войдет, сядет в свое любимое, старенькое кресло с гнутыми ножками, что неизменно стояло около стола, прищурится, как обычно, и скажет:

— Ну что, сЫнка, по чайку?

Сынка. Не сынок, не сын, не Степа — почему-то отец всегда называл меня именно так, и от того, что больше я никогда не услышу этих слов, становилось особенно грустно.

И «по чайку» никто больше не предложит.

«По чайку» — это был наш ритуал, мы даже маму в него никогда не приглашали, и она частенько обижалась — мол, а как же я? Отец шутливо оправдывался — у мужчин, мол, свои секреты.

За чаем мы и правда частенько секретничали. Отец рассказывал истории из поездок, я — сначала свои смешные, детские тайны, а позже — взрослые проблемы, и всегда получал если не дельный совет, то поддержку точно.

Больше не будет историй.

И советов тоже не будет.

Но жизнь шла своим чередом.

Пролетели девять дней, потом сорок, и я, собравшись с духом, наконец решил разобрать вещи отца.

Комната встретила меня тишиной, скрипом старых половиц и осиротевшим креслом с зеленой обивкой.

Я решил начать с книг. Два шкафа литературы разной степени научности мне были явно ни к чему, и я подумал — рассортирую сперва их. Те, что постарше, можно отнести в букинистические магазины, остальные отдать в библиотеку института, в котором последние годы преподавал отец.

Вздохнув, я открыл первый шкаф, и начал перебирать тома.

Толстый ежедневник в плотной коричневой обложке попался мне на глаза где-то часа через два, когда я уже соорудил на полу несколько вавилонских книжных башен. Вздохнув, я открыл его, ожидая увидеть список дел и планов — но тут же понял, что это был дневник.

Отец вел дневник?

Первой моей мыслью было отложить находку, читать чужие записи неприлично, пусть даже это записи родного отца.

Но потом я передумал – что бы там ни было, в конце концов, это последняя история, которую отец мог мне рассказать.

— Пап, прости, — вздохнул я и, опустившись в кресло, открыл страницу.

Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.

Ехали весело, с песнями, водкой и неизменной жареной курицей, ехали долго — сначала почти двое суток на поезде «Москва — Кишинев», потом, уставшие и голодные, тряслись в дребезжащем ПАЗике до Пыржоты.

Невзирая на усталость, настроение было приподнятым. Это было лето моей надежды. Еще бы — я, всего лишь молоденький кандидат наук, а уже начальник экспедиции от Института археологии, еду разгадывать загадки истории! Да о таком только мечтать можно!

За окнами тянулись бесконечные поля и холмы, ПАЗик нещадно качало на извилистой сельской дороге. Глядя в окно автобуса, я невольно обратил внимание на то, что вдоль всего нашего пути, на развилках и перекрестках, стояли кресты под круглыми жестяными крышами, крупные деревянные Христосы глядели нам вслед с крестов печальными глазами.

До этого я видел только один крест за всю мою жизнь, когда бабушка, наплевав на заветы научного коммунизма и сопротивление родителей, повезла меня крестить в маленькую сельскую церквушку. Я запомнил лишь холодную воду, страшного, бородатого попа да крест с мученическим, кровавым лицом в терновом веночке, что с тоской смотрело на меня, дрожавшего от холодной крестильной воды. Наверное, благодаря этим воспоминаниям, от многочисленных придорожных крестов мне становилось не по себе, и, чтобы успокоиться, я даже начал считать их, но, насчитав порядка семи, сбился и бросил эту затею.

На окраине села, когда мы, шатаясь от усталости, вывалились из ПАЗика, нас тоже встречал крест. У его подножия лежали красиво перевитые лентой полевые цветы.

— Это троицы, — со знанием дела кивнул в сторону креста Вовка, — обычное дело в Молдове, традиция такая.

— Мы почти коммунизм построили, а у них тут традиции, — фыркнул я, взвалил на плечи тяжеленный рюкзак и пошагал вперед.

Пыржота — типичное село в Молдовской ССР. Белые сельские домики с квадратными крышами, местный сельпо — ничего необычного, разве что заколоченная церковь, заброшенная и смотрящаяся неуместно и обшарпанно рядом с ярким лозунгом «Труд в СССР есть дело чести», приколоченным над местным клубом.

До центра села мы добрались минут через двадцать.

Мы — это я, Вовка Решетников и Димка Степов, вот и вся наша разведывательная экспедиция.

— Примария, — прочитал по слогам незнакомое словечко Вовка, — нам сюда?

— Да, — ответил я, — это, кажется, нечто из местной администрации.

Позже выяснилось, что нам не в примарию — нам к председателю, который был в курсе нашей экспедиции и обещал всякое содействие развитию отечественной науки. Еще немного побегав по селу в поисках этого самого председателя, который, по словам местных, то «у сельпо пошел», то «у школу направился», мы, наконец, подписали все командировочные бумаги и пошли искать улицу, где обещан нам был ночлег и ужин.

На постой нас разместили у бабки Таисии, которая в одиночестве жила в большом доме и гостям была на то, чтобы рада, но и не противилась. Пообещав бабке помогать по хозяйству, не курить «у хате» и «не барагозить» без разрешения в бабкином огороде, мы вошли в дом.

— Мей, детки, — зашлепала губами бабка, ставя на стол из печи нехитрый деревенский ужин из картошки, извечной молдавской мамалыги да толстых, мясистых помидор, — чаво это вас, таких зеленых, в нашу глушь занесло?

— Да вот, отправили нас на разведку, так сказать, — ответил Вовка, как самый разговорчивый из всех нас, — слышали мы, что у вас тут бои были…

— Были, — согласилась бабка, — фашистов гнали, прям вот тут вот и…

— Да нет, — перебил ее Вовка, — не те бои, а еще раньше. Когда Штефан Святой Чел Маре турков гнал.

Бабка кивнула.

— И эти были, уж досталось тут им, — нараспев сказала она, водружая на стол большую бутыль темного, будто кровь, молодого вина, — только давненько дело было, уж, почитай, полтыщщи лет прошло.

— Ну так вот, — продолжал Вовка, уминая помидоры и косясь на бутыль с вином, — у нас есть данные, что тут у вас, в Пыржоте, стоит старый холм. Турки, когда от Штефана бежали, золото, говорят, тут закопали, и ценности всякие, а нас вот сама академия наук прислала, все проверить. И ежели найдем подтверждение тому — начнутся раскопки, и золото это, что османы спрятали, на благо нашей Родины и науки пойдет.

— Есть золото, — согласно закивала бабка, разливая вино по граненым стаканам, — чего ж ему не быть, лежит себе, вас ждет.

В голосе старухи я уловил легкую насмешку.

— А и нас, — включился в беседу Дима, — вот как найдем, и начнется в Пыржоте новая жизнь. На весь Союз зазвучите.

Бабка присела на край лавки, легко, как воду, выпила бокал вина и посмотрела на нас с усмешкою.

— Да где уж нам на всю страну звучать, на то другие города есть — Москва, Ленинград, Кишинев. А мы чаво, мы ничем не примечательны.

Мне стало любопытно — если бабка так спокойно и без удивления согласилась с тем, что в окрестностях села зарыты сокровища, значит, не такой уж это для местных и секрет?

— Вы что же, — спросил я, — вот так вот все знаете то, о чем пока что не в курсе академия наук?

Бабка поправила платок, налила нам еще вина.

— А что ж не знати, — забубнила она, — все здесь знают, экий секрет. Вот как выйдете с села да полчаса направо, холм большой, покрытый кустами увидите, вот вам и ориентир. Вот там-то турки свое золото и зарыли, когда Штефан Святой гнал их по всем нашим землям у ихний басурманский край. Они, турки-то, дюже тогда напугались, понимали, что, либо богатство свое бросят, либо тут все с этим богатством и погибнут. От и зарыли, от и лежит с тех пор. Штефан-от, умный был — все за собой жёг дотла, чтобы туркам возвращаться некуда было, ну да и предки наши умны были, не роптали, лучше уж дома заново отстроить, чем под басурманским игом жить. Так и стоял свежий холм вокруг пепелища, которое тогда от села осталось, а потом снова люди пришли, отстроились, конечно, но на холме этом не строили, оттого он чуть и в отдалении и остался.

Разомлевшие от еды и вина, мы слушали тихое журчание бабкиной речи.

— Что же, — спросил я, — вы тот клад не копаете?

Бабка непонимающе поглядела на меня, перекрестилась на темные, висевшие в красном углу хаты, иконы, и прошамкала:

— А пошто нам его копать. Вот вам надо, вы и копайте.

Бабка еще раз перекрестилась, убрала со стола и отправилась спать.

Мы последовали ее примеру.

***

— Надо же, заметки из экспедиции, — пробормотал я, пряча книжицу в карман куртки. Решил для себя — поздно уже, надо ехать домой, дочитаю потом.

Собрав пару книжных связок, я, приняв решение завтра же посетить ближайший букинистический магазин, выставил их в прихожей, захлопнул дверь, и отправился восвояси.

А на следующий день, когда после работы я приехал за книгами, меня ждал сюрприз — в квартире отца был погром. Все было перевернуто вверх дном, книжный шкаф лежал на боку, вещи валялись тут и там, растерзанные книги убитыми птицами раскрылетились на полу, скрывая выброшенные из шкафов рубашки и брюки. Старенькое отцовское кресло было изрезано ножом вдоль и поперек. Да что кресло — не пощадили даже иконку, что годами стояла в углу, опровергая напрочь утверждение о том, что советский ученый не может верить в бога. Сейчас же иконка валялась на полу, на лике Девы Марии растекалось масляное пятно из брошенной тут же лампады.

Я вызвал полицию. Спустя полчаса по квартире ходили два серьезных человека в форме, задавали вопросы, но ответить что-то вразумительное я им не мог.

Что пропало? Да кто же его знает, последние годы отец жил один, но ценных вещей в квартире не было, разве что телевизор, так он на месте. Мелочевка какая может и исчезла, кто же ее упомнит, но кому — и главное, для чего — она нужна?

Кто пострадал? Кресло, иконка и мой душевный покой.

У кого были ключи от квартиры? У меня, других наследников нет, мама умерла три года назад.

Составив заявление о взломе, полицейские удалились, а я до полуночи провозился, пытаясь навести в квартире хоть какое-то подобие порядка.

Про дневник я вспомнил лишь спустя несколько дней, когда жена, собираясь постирать куртку, вытащила его из кармана и спросила меня, что это. Пробормотав что-то сумбурное про рабочие заметки, я забрал книжицу и сунул ее на полку в прихожей, куда мы складировали всякие мелкие вещички.  Подождав, пока супруга уложит дочь и ляжет сама, я устроился на кухне, сварил себе кофе, закурил — и продолжил чтение.

Часть 2

Часть 3. Финал

Читая за завтраком последние культурные новости Стамбула наткнулась на заметку — на улицах города установили 34 фигурки существа по имени Шахмеран, символа, пришедшего из Мардина, фигуры простоят до августа, после чего будут проданы, а деньги пойдут на образование девушек в рамках благотворительного проекта.

Задерживаюсь на новости, разглядываю фотографии.

С экрана на меня смотрит непонятное существо, с огромными глазами на красивом лице, грация нелепой на первый взгляд фигурки завораживала.

Глаз зацепился за странное слово — Шахмеран, явно не турецкое, от него веяло чем-то древним, а еще чем-то горьким, и — непонятно отчего грустным.

Поисковик Гугла выдал какую-то неинтересную общую информацию — человек-змея, легенда какая-то старая там вроде была, сейчас символ Мидьята, и вроде как дом существа был там, где сейчас стоит крепость.

Чем дальше, тем непонятнее. И моя любопытная душа требует внести ясность, причем немедленно.

Руки сами собой набрали телефонный номер, друг ответил почти сразу:

— Привет, чего трезвонишь с утра пораньше?

— Привет, вопрос есть — ты же из Мидьята родом, ты знаешь, что такое «Шахмеран»?

— Уууу, Нат, ты где это раскопала? — друг удивился, — это же наше, курдское. Старая как мир легенда о получеловеке-полузмее, змее-султане. Ее в Мидьяте каждый знает. «Маран» — это так раньше змей называли, а «шах» — правитель. А Шахмеран — не кто иная, как правительница змеиного царства.

— Будь человеком, В., расскажи легенду, — ерзаю от нетерпения я.

Друг засмеялся:

— И откуда ты только это все находишь-то, я легенду о Шахмеран последний раз в детстве слышал, когда бабушка мне сказки сказывала.

— Ну пожааалуйста, — упрашиваю я.

— Ладно, будет тебе сказка, — слушай…

***

Сотни лет тому назад в окрестностях Мидьята, глубоко под землей, в дивном саду, жила Шахмеран.

В саду, где никогда не увядали цветы и не заканчивались фрукты, Шахмеран жила счастливо и сыто. Каждый угол ее прекрасного сада был украшен драгоценными камнями, а змеи любили свою повелительницу и чтили ее.

Однажды вышло так, что бедный юноша Джашиб, собирая хворост, нашел полный меда колодец и позвал своих друзей, чтобы они помогли донести мед до деревни. Обвязавшись веревкой, Джамшиб вынес на поверхность много меда, но друзья, пожадничав и не желая делиться с ним его же находкой, решили бросить его в колодце.

Сказано — сделано. И когда Джамшиб в очередной раз спустился вниз, они сбросили веревку, по которой он поднимался, забрали мед и ушли.

Напрасно Джамшиб звал на помощь — ни одна живая душа его не слышала. Потеряв всякую надежду, он сел, поджал ноги и бездумно уставился в пол колодца, думая о скорой смерти. Но внезапно увидел тоненький лучик света, который пробивался из-под земли сквозь отверстие не больше ушка иглы.

Джамшиб достал нож, расковырял дырку побольше, и, набрав побольше воздуха, отчаянно шагнул навстречу неизвестности.

И глазам его предстала удивительная картина — необыкновенной красоты сад, в котором цвели многочисленные цветы, били фонтаны, а посреди этого великолепия ползали сотни змей, которые, увидев незваного гостя, уставились на него и зашипели.

На резном троне у изголовья самого большого бассейна сидела большая белая змея с головой женщины. Увидев Джамшиба, она сказала:

— Добро пожаловать, человеческий сын. Не бойся нас, ты здесь гость.

Это была Шахмеран, царица змей.

Сначала змеи принесли Джамшибу угощение, и Шахмеран расспросила его — кто он, и для чего пришел в их край. Джамшиб рассказал все как было, и Шахмеран расстроилась, сказав юноше:

— Люди никогда не ценят доброты. Ради своих интересов, ради выгоды, они готовы причинить другим вред. Ты можешь остаться здесь, пусть это место будет твоим новым домом.

И Джамшиб остался, и несколько лет провел в змеином царстве рядом с Шахмеран.

Но шли годы, и сад Шахмеран стал для Джамсаба золотой клеткой. Уже не радовали его ни явства, ни журчание фонтанов, ни рассказы змей. Все чаще и чаще жаловался он своей покровительнице:

— Я скучаю по дому, Шахмеран. По родине, по матери о отцу, по братьям. Словно я заперт в золотой клетке, словно жизнь моя проходит мимо.

И Шахмеран в конце концов растрогалась:

— Возвращайся домой, — сказала она Джамшибу, — но о том, что видел здесь, никому не рассказывай. Людям незачем знать о моем царстве и его богатствах, ни к чему это. И — так как ты прожил с нами долго, ты сам изменился. Ты жил со змеями, купался со змеями, и твоя кожа в воде уже выглядит точно как наша, так что никогда ни перед кем не купайся и не ходи в хамам. Люди злы и завистливы.

Джамшиб дал слово, что никому и никогда не расскажет о мудрой царице змей, и покинул подземный сад.

Долгие годы жил он потом среди людей — не нарушил данного Шахмеран слова.

На ту беду, правитель Мидьята тяжело заболел, и самые мудрые доктора не могли найти лекарство от той болезни. Лишь один старый врач долго качал головой, а потом сказал:

— От этой болезни одно лекарство — плоть Шахмеран. Найдете царицу змей — спасете своего повелителя.

И придворные стали искать кого-то, кто знает, где живет Шахмеран, и никто не мог дать ответа. Но нашелся один ученый муж, посвященный в тайны неба и земли, но польстившийся на людское золото, обещанное за рецепт лекарства. Он сказал:

— Тот, кто жил с Шахмеран, становится похож на змею и в воде имеет змеиную кожу. Неужто во всем Мидьяте нет такого человека?

Тогда визирь велел всех жителей Мидьята отвести в хамам, там-то и увидели Джамшиба, покрывшегося змеиной чешуей от прикосновения воды.

— Либо ты скажешь нам, где живет Шахмеран, либо мы будем тебя пытать. — сказал ему визирь.

Джамшиб сначала не проронил ни слова, но плоть человека слаба, и под пытками он сдался — и показал дорогу в подземный сад.

Шахмеран поймали, вытащили из колодца и притащили во дворец. Когда она увидела Джамшиба, то грустно посмотрела на него:

— Получается, и тебе нельзя было верить… Я знала, что люди ненадежны, но думала, что ты другой, ведь тебя же тоже предавали…

— Меня пытали, — прошептал Джамшиб, — я не смог выдержать пытку.

Шахмеран, смирившаяся со своей участью, печально сказала:

— Я в тебя верю, Джамшиб… Я дам тебе еще один шанс, чтобы ты стал хорошим человеком. Смотри не упусти его. Если мне все равно не жить, то я открою вам тайну. Бланшируйте меня в глиняной посуде, накормите султана. А воду пусть выпьет визирь, и станет мудрым. Тот же, кто съест мою голову — умрет. Тебе, Джамшиб, я велю съесть свою голову, это будет твоя расплата за предательство.

И охрана убила Шахмеран.

Мясо ее приготовили в глиняной посуде, и накормили султана. Визирь хотел мудрости и выпил воду, а Джамшиб, сгорая от стыда за свое предательство и малодушие, сам протянул руку к голове, желая умереть.

Но Шахмеран обманула.

Визирь, выпивший бульон, умер в муках, так отомстила Шахмеран за то, что он пытками вынудил Джамшиба нарушить данное ей слово.. А Джамшиб выжил — и получил всю мудрость Шахмеран, которая жила в ее голове.

Султан отдал место визиря мудрецу Джамшибу, и Мидьят не знал более справедливого и честного визиря. Но в глубине души его всегда жила боль.

Добрыми делами и помощью людям он пытался загладить свою вину перед Шахмеран.

А змеи — змеи до сих пор не знают, что Шахмеран мертва. А если узнают, то пойдут и обрушат города на головы людей, что посмели убить их мудрого правителя.

***

— Ну, как тебе легенда? — спросил друг, закончив свой грустный рассказ.

— Красивая и жестокая. — Мне действительно стало очень грустно. Такая добрая и такая несчастная Шахмеран, умирающая из-за предательства и алчности.

— Не грусти, — друг уловил минорные нотки в моем голосе, — поеду к своим в Мидьят, привезу тебе килим с Шахмеран, пусть тебя охраняет. В Мидьяте на каждом шагу Шахмеран, росписей много с ней, изделий разных. Ладно, я работать побежал, увидимся!

Он кладет трубку, убегает по делам, а я спешу за компьютер, чтобы записать для вас эту старинную легенду о мудром существе и людской алчности и слабости.

PS. Новости читала я, друга пытала тоже я, литературно излагала легенду опять я, так что тег "Мое". А чуть позже легенда о Шахмеран вдохновила меня сделать нечто красивое, но про это уже в следующем посте.