Spn

В туманном свете убывающей луны одинокий всадник скакал по безлюдным просторам, его силуэт вырисовывался на фоне мрачных облаков. Ночь окутала землю, словно черное одеяло, и лишь редкие звуки ночных существ нарушали зловещую тишину. Всадник был одет в темные одежды, его лицо скрывало капюшон, а под ним мерцали глаза, полные печали и тоски.

Он ехал по дороге, ведущей в заброшенное село, о котором ходили легенды. Говорили, что там когда-то жил народ, поклоняющийся древним богам, и что их жертвы пробудили нечто ужасное, что теперь бродит по руинам. С каждым шагом его коня, земля под копытами казалась живой, словно сама природа шептала о забытых грехах.

Село встретило его безмолвием. Разрушенные дома, обвисшие крыши и заросшие сады выглядели так, словно время здесь остановилось. Всадник спешился и, оставив коня привязанным к старому, покосившемуся дереву, направился к центру села. Его шаги эхом разносились по пустым улицам, и вскоре он оказался перед разрушенной церковью, где когда-то звучали молитвы.

Внутри церкви царила полная темнота, и лишь слабый свет луны пробивался сквозь трещины в стенах. Всадник почувствовал, как холодок пробежал по его спине. Он знал, что здесь не просто тишина. Это было место, где страх и отчаяние переплелись в нечто более ужасное.

Внезапно из тени вышло нечто. Оно было не совсем человеком — его форма была искажена, словно создана из ночных кошмаров. Глаза светились жутким светом, а его шепот напоминал древние заклинания, забытые даже самими богами. Всадник, не в силах отвести взгляд, ощутил, как его разум начинает распадаться под давлением неведомого ужаса.

«Ты пришел, чтобы узнать правду?» — произнесло существо, и его голос звучал как скрежет камней. «Правду о том, что здесь произошло?»

Всадник, собрав всю свою волю, ответил: «Я пришел искать ответы. Я должен знать, что стало с этим местом».

Существо сделало шаг вперед, и тень его окутала всадника. В этот момент в его сознании всплыли образы: жертвы, закованные в цепи, их крики, смешанные с криками самих богов, которые когда-то были призваны. Он увидел, как местные жители, одержимые безумием, принесли свои души в жертву, чтобы задобрить древние силы, которые в конечном итоге поглотили их.

«Ты не можешь изменить прошлое», — произнесло существо, и его голос стал громче, наполняя церковь гулом. «Но ты можешь стать частью его. Ты одинок, как и мы. Присоединись к нам в вечном безмолвии».

Словно в ответ на его слова, стены церкви начали трещать, и всадник почувствовал, как невидимые руки тянут его в темноту. Он знал, что должен бежать, но его тело словно приросло к месту. В последнюю секунду, собрав все свои силы, он вырвался из объятий ужаса и бросился к выходу.

Сев на своего коня, он пустил его в галоп, не оглядываясь назад. Сердце колотилось в груди, а в ушах звучал гул древних голосов. Он унес с собой лишь воспоминания о том, что увидел, и знание о том, что некоторые тайны лучше оставлять неразгаданными.

Ночь продолжала окутывать землю, но всадник знал, что в его душе навсегда поселился страх. Он был одинок, и это одиночество стало его вечным спутником, как и тени тех, кто когда-то жил в заброшенном селе, где боги и люди встретились в танце безумия.

Если вам понравился этот рассказ, заходите на наш телеграм-канал

, где вас ждут новые страшные истории и зловещие сюжеты!

Неизвестно, сколько Тонька просидела у двери. Наверное, долго. Только приближающиеся шаги вывели её из ступора. Бабка Нина подошла со свечой в руке и шёпотом спросила:

— Ты чаво сидишь-то? Даже не разулась. Болит что-то?

— Нет, просто… Не могу, сил нет, — так же шёпотом ответила девушка.

— Давай помогу.

Поставив свечу на пол, старуха села рядом на лавочку и стала снимать с внучки обувь. Тонька вяло протестовала, но та была непреклонна.

— Пойдём спать, дитятко. Натерпелась ты сегодня. Это ж надо, в такой кошмар угодить. Эх, Гаврилу Фомича жалко, — вздохнула бабка Нина.

— Ага… — откликнулась Тонька и подняла голову.

В свете свечи морщинистое бабушкино лицо вдруг показалось более молодым, а глаза, в которых отражался огонёк, стали необычными: хитрыми, добрыми и мудрыми, будто и сами знали множество тайн, и призывали поделиться своей.

И Тонька решилась сказать. Прикусив губу от волнения, она прошептала:

— Кажется, этих бандитов загрызла я.

Бабка Нина вздрогнула и нахмурилась.

— Ты?.. Как это?!

— Может, со страху показалось… Может, я с ума схожу. Но… Когда я упала в обморок, то стала лаской и их растерзала, вот! — выпалила Тонька. — Помнишь, шесть лет назад телёнок потерялся, а я его из болота вытаскивала? Тогда со мной это первый раз было, но я не поняла. А тут Мишка с Машкой сказали, что видели, как ласка мне в рот прыгнула. Она, то есть я, бандитов загрызла, кому ещё-то!

— Тс-с-с! — приложила палец к губам бабушка. — Обувайся, айда в сени. Там поговорим, а то всех разбудим.

Они вышли, и бабушка порывисто обняла внучку, прижала к себе и погладила по голове. От этой внезапной ласки Тонька удивлённо замерла.

— А я надеялась, что отведёт тебя судьба от этой напасти... А вон как вышло… Догнало тебя…

— Бабушка, я не понимаю! Я что, оборотень?

— Нет, девочка. Ты — двоедушница. Как и прабабка, то бишь моя мать.

— Что?.. Как?

Ошеломлённая Тонька вытаращилась на бабушку, будто впервые её увидела. Та только грустно усмехнулась:

— А вот так. У двоедушников по две души: обычная, человечья, и… Не знаю уж, какая она — то ли звериная, то ли колдовская. Одна спит, другая колобродит, и они друг про друга ничего толком не знают. Замечала, что ты спишь очень крепко, тяжело разбудить?

— Ну… вроде… — почесала затылок Тонька.

— Пока спишь, вторая душа может выбираться наружу и бродить по своим делам. Она ма-а-а-ахонькой мошкой или зверьком обернётся и заходит-выходит через рот. И пока она не вернулась, человек спит, как убитый. А если всё-таки его разбудить, пока вторая душа не вернулась, то он себя плохо чувствует и может заболеть. А так живёшь и не знаешь ничего про вторую душу. Иногда припомнишь что-то такое, но думаешь — приснилось.

— Но я не спала, что тогда на болоте, что сегодня!

— То-то и оно, — вздохнула бабушка. — Вторая душа обычно в спячке. Но когда ты сильно чего-то боишься или злишься, да ещё кровь у тебя идёт, вторая душа вылезает сама. Опасность вроде как чует. И бросается на всех, кто рядом - защищает тебя, ну и себя тоже.

— А я в это время в обморок падаю?

— Да. Сознание теряешь, когда она просыпается, и не очнёшься, пока она обратно не залезет.

Тонька молчала. Она и верила, и не хотела верить бабушкиным словам. Но по всему выходило, что та права.

— Двоедушество, Тонечка, в нашей семье передаётся по женской линии. Обычно от бабушки к внучке, но иногда — от матери к дочке или от прабабки — правнучке. Моя мать двоедушницей была, она мне всё рассказала. Её вторая душа куницей бегала, я своими глазами видела. Я — обычная, у меня сыновья, дочек нет. А тебе, стало быть, от прабабки подарочек достался…

— Двадцатый век на дворе! Люди на самолётах летают, радио слушают. А тут такое, из дремучих суеверий… И правда. Почему ты раньше ничего не не говорила? Я бы знала, что я такая! Я была бы готова!

— И что с того? Управлять этим нельзя. Знай ты раньше, возомнила невесть что, глупостей бы натворила. И ещё… — бабушка на миг смутилась, но потом продолжила, — я ведь думала, дура старая, что если ты не будешь знать, не будешь про это думать, то оно и не проявится, двоедушество… А вон как вышло. Прости.

Тоня и бабушка обнялись и долго стояли молча, глядя на пламя свечи. Девушка была совершенно растеряна: мало жутких событий дня, так ещё и выясняется невероятное про семью и про тебя лично!.. И бабушка, всегда такая сильная, строгая, скорая на расправу, вдруг обнимает, говорит по душам и делится тайнами. Мир точно сошёл с ума.

— Пойдём спать, Тоня, — сказала бабушка. — Утро вечера мудренее.

— Да, сейчас. Скажи только, а откуда взялось это двоедушество? Почему в нашей семье?

— Мать рассказывала, будто наша пра-пра-пра, в общем, давняя прабабка соперницу в болото заманила и утопила, а та, умирая, прокляла её, мол, и ты сама, и твои внучки и прочие двоедушницами будут. Правда то или нет, кто ж теперь узнает?..

В сенях повисла тишина. Тонька схватилась за голову, тяжело вздохнула и села на перевёрнутое вверх дном ведро. Она уставилась отрешённым взглядом на пламя свечи и застыла, не двигаясь. Бабушка сочувственно вздохнула и про себя отметила, что у Тоньки в темноте глаза блестят медно-красным — прямо как у куницы и похожих зверей, вроде ласки. Или это кажется, обманывает старческое зрение свечной огонёк?..

— А ведь вторая душа мне жизнь спасла, — подала голос Тонька. — И не только мне, близнецам тоже. Ласка убила грабителей. Если бы не она… Разве плохо: ты в опасности, бац — и появляется зверь, который всех порвёт. И ты ни при чём, ты же без сознания. Разве это проклятье? Наоборот, здорово.

— Тоня, что за мысли такие? Ты меня пугаешь. Не всё так просто. Вторая душа сама себе хозяйка. Просыпается она, когда хочет, а заступится ли за тебя — неизвестно. Мало ли что ей в голову взбредёт. Прабабку твою вторая душа не спасла… И как жить с таким? Если прознают соседи, только и жди, что избу подожгут, да вместе с тобой. А рожать как? Сейчас вон фельдшеры есть, врачи — они помогают, а душа-зверь не понял и всех загрыз. А если вторая душа навредит кому-то из семьи? Да мало ли чего. Нет, ужасно, когда в тебе что-то живёт, а ты этим не управляешь!

— Сложно как всё, — вздохнула Тонька. — Неужели нельзя со второй душой как-то договориться? Изучить её?

— Утро вечера мудренее, — повторила бабушка. — Пошли спать. Ты на ногах еле стоишь. Я тобой горжусь, Тоня. Ты — храбрая и умная девочка, и без всякой второй души.

Смущённая и растроганная Тонька уткнулась лицом бабушке в плечо. Старуха погладила её по волосам, а потом сказала привычно строго:

— Ты же понимаешь, что это всё — большая тайна? Никому и никогда не говори, что ты — двоедушница! Никто не должен знать.

— Почему?

— Потому! Проблем не оберёшься, дурища!

— Бабушка, но времена изменились! Сейчас всё по-другому. Раз вторая душа есть, её надо изучать! Не бояться её, а изучать, понимаешь? Эксперименты всякие проводить, измерять и всё такое, что по науке положено. Наука всё на пользу людям повернёт.

— Чушь! — разозлилась бабушка. — Истыкают тебя иголками, замучают, а толку чуть. И нам тут дом подожгут. Молчи, не высовывайся!

— Это неправильно! Это отсталость — всего бояться!

— Ишь, упёртая!

— Какая есть!

Обе обиженно замолчали.

— Ладно, давай так, — примирительным тоном сказала бабушка. — Я тебя отпущу на радистку учиться и денег на житьё-бытье дам, есть у меня под сундуком запасец. Учись и сама потом выберешь, что по душе — в городе остаться или в деревню вернуться.

Девушка замерла, не веря своим ушам. Неужели правда?! Её отпускают?

— Но ты за это поклянёшься, Тоня, крепко пообещаешь, что пока меньшие дети школу не закончат, ты никому ничего не расскажешь и будешь скрывать своё двоедушество. А потом… сама решишь. По рукам?

На секунду Тонька задумалась. И, решив не упускать мечту, протянула руку и поклялась так, как требовала бабушка.

…Уже засыпая, Тонька, надеясь, что вторая душа-ласка её услышит, прошептала: “Спасибо! За всё спасибо”.

Эпилог

конец весны 1949 года

В отделении милиции города Кунгура царила суета. Но не привычная рабочая суета, когда звонят телефоны, хлопают двери, снуют туда-сюда люди, а разговоры, ругань и плач сливаются в многоголосый шум. Нет, это была хлопотная суета переезда. Из старого здания, милиционеры перебирались в новое, специально для них построенное.

Коридоры опустели: убрали все стулья для посетителей и плакаты со стен. Многие кабинеты уже стояли опечатанными, но в других ещё шли сборы. Например, в кабинете №14 двое разбирали шкаф.

Молодой милиционер с погонами младшего лейтенанта, стоя на стремянке, доставал с верхних полок папки и коробки и передавал их вниз, напарнику. Лейтенант был высокий, подтянутый, гладко выбрит, черты лица мужественные и приятные — хоть агитплакат с него рисуй! Растрёпанные волосы и пыльные руки совсем не портили впечатления.

Второй милиционер, одетый в гражданское, по возрасту годился лейтенанту в отцы. Он был ниже среднего роста, но крепкий, широкоплечий, с короткой шеей, весь какой-то квадратный. Над ремнём нависало явное брюшко. Рядом с красавцем-лейтенантом он казался неуклюжим деревенским увальнем. Но живой цепкий взгляд и ловкие движения явно говорили, что это впечатление обманчиво.

— Олег, много там ещё? — спросил он. — Полдня возимся, и конца-края нет.

— Потерпи, Кирилл Сергеич, осталось чуть-чуть, — отозвался младший лейтенант, залезая чуть ли не по плечи на полку.

— Этот ворох бумаг на меня тоску нагоняет. Как там говорят: “Один переезд равен двум пожарам”?

— Точно, — донеслось из глубин шкафа. — Хм, а это я раньше не видел…

— Что там? — оживился Кирилл Сергеевич.

— Вот, смотри.

Вынырнувший из шкафа Олег протянул старшему товарищу толстый альбом. Его обложка была обтянута тканью красивого вишнёвого цвета, а на страницы наклеено много всего — альбом закрывался с трудом.

Кирилл Сергеевич протёр обложку, пролистал несколько страниц и удивлённо воскликнул:

— Ба! Вот это находка! Я думал, его давно потеряли. Или Сафаров с Алексеенко забрали, когда на пенсию ушли.

— А что за альбом? — заинтересовался Олег.

— Слезай, посмотришь.

Лейтенант спустился с лестницы и присоединился к товарищу.

На пожелтевших картонных страницах были наклеены чёрно-белые фотографии, а рядом шли аккуратные подписи: номер дела, что произошло, улики и место преступления, кто задержал. Кое-где было указано решение суда. Олег с интересом разглядывал фотографии и читал короткие строчки, за которыми виделись человеческие судьбы и превратности непростой работы милиционеров.

“Группа воров в составе 9 человек систематически занималась ограблением отдельных учащихся Ремесленного Училища №17… В ночь с 6 на 7 января этой же группой совершена кража со взломом из склада…”

“Группа в составе: Бахаревой, Пикулевой, Куляпиной, Спешиловой и Пустотиной систематически занималась рывками береток с прохожих на улицах города Кунгура. Группа арестована ОУР Упр. Милиции”.

“Бандгруппировка, возглавляемая белогвардейцем Лошкарёвым Павлом Яковлевичем, в течение 5 лет на территории Запрудского района занималась ограблением близлежащих деревень, совершала кражи колхозного хлеба, среди населения проводила к/р агитацию. Бандгруппировка арестована Кунгурским РО УНКВД”.

“Захаров Юрий Дмитриевич, будучи осужденным за разные преступления, отбывал наказание в колонии №4 г. Чусового, откуда совершил побег 27 июня. Скрывался в лесу около деревни Нижнегаровка Запрудского района, занимаясь кражами у колхозников окружающих деревень. Всего им совершено 13 краж. При задержании оказал вооружённое сопротивление, ранив двух сотрудников”.

“Спецпереселенцы Загудаев Никифор и Загудаев Яков, проживающие в пос. Медведица Запрудского района, организовали группу из спецпереселенцев в количестве 13 человек. Целью группы был уход в Омскую область для занятий кражами и грабежом. Предполагалось также добыть оружие для группы, путём ряда убийств сотрудников НКВД”.

“В ночь на 18 апреля в деревне Мухино Петровского района в своём доме были обнаружены убитыми колхозники колхоза “Красный Урал” Голубев Иван Глебович 54 года и его жена Голубева Наталья Ильинична 52 года. Убиты Голубевы путем нанесения ударов тупым предметом в область головы с раздроблением костей черепа. Принятыми оперативными мерами было установлено, что убийство Голубевых с целью ограбления совершил их родственник Митрофанов Андрей.”

— А в какие года это было? — спросил младший лейтенант.

— В начале глянь. Тут дела с тридцатого года по сорок второй.

— Понял. А что это за альбом? Для ленинской комнаты делали? Или начальству отчитывались?

— Нет, сами для себя, — улыбнулся Кирилл Сергеевич. — Работали здесь ТАКИЕ зубры, ты даже не представляешь! Ты молодой, их не застал, а жаль. Они дела раскалывали, как косточки из компота. Алексеенко, Сафаров, Шумова… Эх… Мне тогда лет было, примерно как тебе. А они в полной силе были, и сразу меня в поля потащили. А как иначе? Некогда было по книжкам учиться, только так, на живую. Погоняли меня тогда старшие товарищи, ох погоняли… В хвост и в гриву.

Кирилл Сергеевич замолчал, разгладил седеющие усы, и его лицо стало задумчиво-мечтательным. Лейтенант по-доброму, понимающе улыбнулся.

— А альбом?.. — спросил он чуть погодя.

— А, это зубры наши, когда на пенсию собирались, его сделали. Чтобы, значит, самые интересные дела вспоминать. Помню, Шумова и Сафаров спорили, какие фото брать… А почему альбом тут оказался, не знаю. Давай-ка я его заберу. Позвоню ветеранам, расскажу про находку. Обрадуются поди!..

— Дай только я до конца досмотрю, — попросил Олег.

Младший лейтенант листал чуть пожелтевшие страницы, всматривался в лица преступников и жертв, в фото улик и мест преступления и сравнивал со своим опытом. Олег Нейман в милиции был уже не новичок, но когда смотрел старые дела и слушал рассказы бывалых оперативников, остро чувствовал, что ему ещё учиться и учиться.

— Сергеич, а почему здесь так странно написано: “Закрыто в связи со смертью подозреваемого/подозреваемых и невозможностью установить объективные обстоятельства дела”?

— О, брат! Это был странный случай. Обычно-то всё как под копирку: украл, убил… И бубнят все одинаково: “Я ни при чём, начальник, довели, заставили”. А тут загадка. Меня тогда только в милицию перевели, и это было одно из моих первых дел здесь.

— Расскажи, Сергеич!

— У нас что, вечер воспоминаний? Вот ещё собирать сколько.

— Я ж не просто так спрашиваю. Мне интересно, как тогда работали. На ус мотаю, так сказать. А бумаги не убегут. Расскажи!

— Ну ладно, — улыбнулся Кирилл Сергеевич, которому был приятен интерес младшего товарища. — Помню, вызывают нас: “Дуйте в Запрудовский район, срочно! Там тройное убийство”. Ну, мы с Сафаровым поехали. А я две недели только как в милицию перевёлся. Привезли нас на место преступления. Отдельно стоящая изба — радиостанция завкома. Толпа уже собралась: деревенские, заводчане, милиция, все подряд. Заходим внутрь — а там хуже, чем на скотобойне! Кровь везде, на полу, по стенам, бр-р-р. Сейчас-то привык, а тогда я позеленел весь и побежал в кусты, харчи метать. Сафаров ещё посмеялся, мол, привыкай, Лаврухин, нам не только горячее сердце и холодная голова нужны, но и крепкий желудок. В общем, в избе три трупа. Старика, тестя сторожа зарубили. А двое других… Честно, я такое впервые видел. На них живого места не было — укусы, раны, плоть разодранная. Будто их стая диких зверей терзала. У одного артерии шейные порваны, у второго скальп снят. Жуть. Стали разбираться. А один-то из разодранных — живой! Его в больницу, он несколько дней протянул, а потом умер. Но я успел его допросить. Картина получилась такая… Тьфу, в горле пересохло.

Выпив воды из графина, Кирилл Сергеевич продолжил, показывая пальцем на фотографии двух мужчин в правом углу альбомной страницы: один, постарше, с вытянутым лицом и глубоко посаженными глазами; второй, помладше, круглолиций и лопоухий.

— Жили-были два дальних родича, так, седьмая вода на киселе: Зайцев Геннадий Иванович по кличке Кролик и Глухих Руслан Андреевич по кличке Глухой. Оба сидевшие. Младший по мелочи — за кражу и пьяную драку. А вот на старшем клейма ставить негде — рецидивист, грабитель, убийца. Задумали эти двое ограбить радиостанцию завкома — позарились на технику. Подгадали момент, когда радист и работники завкома будут на выходных, а сторож с женой уйдут по делам. В доме должны были остаться двое детей (им ещё шести лет не исполнилось) и немощный старик. Их планировали убить, а избу сжечь, чтобы следы замести.

— И детей тоже, нелюди… — вполголоса заметил Олег.

— Да. Но на момент ограбления в избе ещё находилась Антонина Васильевна Сысоева, четырнадцатилетняя школьница из соседней деревни — её попросили за домом присмотреть. Вот она.

Олег Нейман всмотрелся в фото юной девушки с косой. Симпатичное лицо, но взгляд не по возрасту серьезный и пронзительный.

— Эта девчонка детей спасла. Когда собака залаяла, она их за печь спрятала и велела не вылезать. Грабители ворвались, старика зарубили, а её стали спрашивать, где дети. Она зубы заговаривала, мол, детей тут нет. Глухой отправил Кролика искать детей, а сам пытался девушку изнасиловать.

— А чем это дело странное? Мерзость, но обычная.

— А ты слушай. По словам Сысоевой, она сопротивлялась и потеряла сознание, а когда пришла в себя, грабителей уже растерзали. Кто — не знает, зверя не видела. А вот Кролик, то бишь Геннадий Зайцев, в больнице рассказал, что, услышав шум и крики подельника, вернулся посмотреть, что стряслось. И увидел в комнате катающегося по полу Глухого. Он был весь изранен, а по телу прыгало мелкое животное. Этот зверь перегрыз горло Глухому, а потом напал на самого Зайцева. Он пытался убежать, но зверь его догнал, искусал, и наш Кролик потерял сознание. Очнулся в больнице. И вот тут-то главная загадка. Что за зверь, откуда он взялся? Все криминалисты решили, что раны были нанесены когтями и зубами животного, некрупного, вроде куницы. Опытный охотник и профессор-биолог, к которым я обращался за консультацией, подтвердили — зверь семейства куньих. Похоже на ласку, но непомерно большую.

— Надо же! — удивился Олег. — И что, нашли зверя?

— Нет, — разочарованно вздохнул Кирилл Сергеевич. — И вот какая штука: он не мог попасть в избу снаружи: двери и окна были закрыты. И внутри мы не нашли никаких следов! А зверь должен быть оставить шерсть, отпечатки лап, но ничего не было. Ни сторож, ни семья Сысоевой, ни кто-то в округе — никто не держит дома ласок, хорьков и прочих. Странных животных в окрестных лесах охотники и лесники тоже не видели. Понимаешь, зверь будто из воздуха появился, растерзал преступников и исчез! Мы все головы ломали, как такое возможно. Думали даже, что всё подстроено, и под нападение зверя маскировали что-то другое. Всё по сто раз перепроверили — бесполезно!

— А дети?

— Толку от них. Про Чудо-Юдо всё твердили — это им Тоня сказала, мол, прячьтесь, Чудо-Юдо идёт. А с этой Сысоевой я несколько раз говорил, и официально, и без протокола, следил за ней, дом её проверил. Знаешь, интересная девчонка: вроде обычная, но что-то в ней такое было, цепляло. Не влюбился, куда там, она ещё школьница была, но запомнилась. Так вот, была версия, что девчонка подобрала в лесу какое-то животное, приручила и прячет ото всех. Но нет, ни-че-го не нашлось.

— А с Тоней Сысоевой ты потом виделся?

— Нет. Но через несколько лет я узнал, что её старший брат, Степан, на железной дороге в Кунгуре работает. Он свидетелем по какому-то делу у нас был. Ну я заодно спросил, как Тоня поживает. А он говорит: “На радистку выучилась и уехала на Крайний Север, сами письма ждём, куда её отправили”. Хотел я потом адресок взять, написать ей, да что-то закрутился, так и забыл. Ну и всё… Обидно было, что зверя не нашли, но куда деваться, закрыли дело — и так работы по горло. Получается, злодеев таинственный зверь наказал и без нас. Вот… Что думаешь, Олег?

— Не знаю, что сказать. Чертовщина какая-то.

— Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам*, — продекламировал Кирилл Сергеевич. — Айда чайку попьём? Настроение что-то совсем не бумажное.

— А как же сборы?

— Ничего, успеем. Пошли, я тебе ещё парочку историй из этого альбомчика расскажу. Очень примечательные есть!

— Ну ладно, убедил, — улыбнулся Олег Нейман. — Идём.

Младший лейтенант вытер руки тряпочкой, пригладил волосы и отряхнулся, а Кирилл Сергеевич нежно погладил обложку альбома и убрал его в свой портфель.

И оба милиционера вышли из кабинета.

Конец. Спасибо, что дочитали. А @revolen ещё раз спасибо за ценные советы и фото :)

* цитата из “Гамлета” в переводе М. Вронченко

Если кто-то захочет поддержать меня донатом или следить за моим творчеством в других соцсетях, буду очень рада. Присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

3) Литмаркет: https://litmarket.ru/mariya-krasina-p402409

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891

Мужчина шлёпнул ладонью по воде, разбивая отражение. Пригладив коротко стриженые волосы, он отряхнулся и, уже не торопясь, пошёл прочь из рощицы.

Выйдя на пустырь, он бросил быстрый взгляд на избушку радиостанции, которая была уже совсем рядом, метрах в пятнадцати, и остановился около кустов. Осмотревшись, он вполголоса сказал:

— Свои! Я пришёл. Ты тут, что ль?

Мгновение тишины, потом шорох в кустах и тихий ответ:

— Туточки я.

Тогда мужчина ловко отогнул ветку, нырнул в открывшийся проём и оказался на маленькой полянке. Если не знать про неё и проход, то нипочём не догадаешься — снаружи кусты казались сплошной стеной.

Здесь мужчину с завода ждал друг — моложе лет на десять, ниже ростом, зато шире в плечах. На совершенно круглой голове задорно торчали в стороны уши, вызывая ассоциацию с банным тазиком или кастрюлей.

— Здорово, Глухой, — лопоухий протянул руку пришельцу. — Чего так долго?

— И тебе не хворать, Кролик, — ухмыльнулся тот, проигнорировав вопрос — Принёс?

— Ага, вот.

Круглолицый Кролик вынул из своего вещмешка свёрток и размотал ткань. Тускло блеснули лезвиями два топора — оба не новые, явно видавшие виды, но ещё вполне крепкие крестьянские инструменты.

Сбежавший с завода Глухой взял топор, прикинул в руке и остался доволен:

— Пойдёт! Где, говоришь, ты их взял-то?

— Как ты велел, не в нашей деревне — в двух соседних притырил. Прятал в сене, пока всё не успокоится.

— Молодчина. Ты с ночи тут? Чего высмотрел?

— Ох и дрянь погодка! — пожаловался невпопад Кролик. — Я замёрз как цуцык. Дождь этот ещё… Хорошо хоть сейчас солнце вышло.

— Я не про это спросил, болван, — сказал Глухой вроде бы спокойно, но в голосе прозвучали какие-то безжизненные и жуткие нотки. — Зря ты на дождь жалишься. Он полезный, особенно когда сильный — все следы смывает. А огонь ещё лучше. Ну, что ты видел?

— Т-т-тихо всё, — сглотнул внезапно вставший в горле ком Кролик. — Сторож с женой ушли на рассвете, ещё не вернулись. Дети со стариком внутри. Есть псина. Она то ли старая, то ли ленивая — сидит в будке и почти не лает.

— Ясно… Дай-ка я сам погляжу маненько. А ты покури пока.

Глухой стал наблюдать за радиостанцией через проём в листве. Ничего примечательного не происходило, и Глухой внутренне решил: пора. Времени на всё про все не так уж много. Он почувствовал, как рот наполнился слюной, а глубоко в голове что-то требовательно зазвенело и запульсировало. Мужчина шумно выдохнул и вдруг сказал:

— Дай пожрать.

Изумлённый Кролик чуть не выронил папиросу:

— Чего?..

— Поржать, говорю, дай чего-нибудь! Ты же взял еду?

— Но это же в дорогу! Тебе прямо сейчас надо?

— Да как на дело выходить, так на меня всегда жор нападает, — с досадой пояснил Глухой. — Аж в брюхе режет. Хоть крошку, а надо закинуть. Ну, куркуль ты эдакий, доставай!

Кролик вынул из вещмешка кусок хлеба и варёное яйцо и протянул их Глухому. Тот принялся чистить яйцо, торопливо сдирая скорлупу вместе с лохмотьями белка. Кролику вдруг стало обидно, что с продуктом, который он, Кролик, добыл и принёс, так небрежно обращаются. Но приятелю он ничего не сказал.

А Глухой тем временем доел, вытер руки об штаны и сказал:

— Так-то лучше. Пошли.

— Всё? Сейчас? — У Кролика вмиг взмокла спина, и по телу пробежали мурашки.

— А чего тянуть?

Оба собрали вещи, и Глухой тщательно осмотрел поляну, чтобы ничего не осталось. Даже окурки и скорлупу от яйца закопали и придавили камнем.

— Всё помнишь? — спросил Глухой.

— Вроде да.

— Забегаем, всех, кто в избе — в расход. Хватаем технику, шмотки, всё ценное, избу поджигаем, сами — лесом до станции. Там прыгаем в товарняк и прячемся в вагоне. В Перми человечек есть проверенный, он всё возьмёт. А потом с деньгами на кармане рванём в Свердловск. Там дружок мой живёт, срок вместе мотали. Он человек авторитетный, такими делами ворочает, ух! К егонным людям пристегнёмся и заживём! Как короли.

Глухой мечтательно закатил глаза. Он уже воображал картины будущей привольной жизни в банде и даже причмокнул губами от удовольствия. Но Кролик, глядя на него, переминался с ноги на ногу и вздыхал.

— Чего скачешь? Хотя ты Зайцев, значит, Кролик, тебе природой положено, — и Глухой, довольный своей шуткой, разразился гыгыкающим смехом.

Подельник его веселья не разделял. Улыбнувшись для виду, он почесал затылок и тихо спросил:

— А детей тоже… того?

— Всех, — будничным голосом повторил Глухой. — Сколько им лет?

— Шесть, что ли.

— Уже не младенцы бессловесные. Это же свидетели, балда! Они и в лицо узнать могут, и так всё рассказать.

— Да кто будет ребёнка слушать!

— Не по-о-о-онял… Ты что, назад сдать надумал?!

Нездоровый огонёк в глазах Глухого разгорелся в пламя. Лицо исказила животная злоба, из горла вырвался похожий на рычание звук. Он двинулся на Кролика, и тот попятился, испуганно выпучив глаза:

— Нет, нет, я с тобой, я до конца! Просто спросил.

— За иные вопросы можно и дыру в пузе заиметь, — хмыкнул Глухой, успокаиваясь. — Дурень, запомни — свидетелей оставлять нельзя. Не то живо коршуны краснопёрые по твою душу налетят. Или ты всю жизнь на заводе каком горбатиться хочешь?

— Ещё чего! Пусть пила работает, она железная. А я — нет, - натужно пошутил Кролик.

— Вот то-то же! Я при царе сидел, при Керенском сидел, при Советах сидел, жизнь знаю. Слушай да на ус мотай!

У Кролика мелькнула было умная мысль, что если Хромого несколько раз поймали и посадили, то поди не только в свидетелях было дело. Но эта мысль сразу утонула в страхе и волнении.

— Бери топор, ушастый. И выгляни, как там.

Из кустов высунулась голова Кролика. Он посмотрел по сторонам: пусто.

— Никого!

— Ну, идём. Ждать нечего. С богом!

И оба, пригибаясь, побежали к избушке радиостанции.

***

Тонька читала детям сказку. Но ей казалось скучным просто озвучивать текст, и она на ходу придумывала разные штуки, которые казались ей гораздо интереснее, чем написанное в сказке. У Тоньки Иван – крестьянский сын гнался за Чудом-Юдом на тачанке, а злодей, удирая, рвался к Калинову мосту, на котором засели с пулемётом его братья.

Дети слушали, разинув рот. Старик Гаврила Фомич, еле сдерживая смех, медленно, опираясь на палку, прогуливался по комнате.

Вдруг Тоньку резко затошнило. Живот скрутило, где-то в кишках будто заворочался шипастый шарик. Выронив книжку и хватая ртом воздух, девушка согнулась и вцепилась руками в лавку.

— Тонечка, ты чего?! Тоня! Тоня! — бросились к ней испуганные близнецы.

— Что такое? — спросил старик, стоявший у двери. — Тебе плохо?

— Всё… Хорошо… — через силу выдавила слова Тонька. — Пройдёт.

Снаружи раздался встревоженный собачий лай. Он сразу сменился коротким взвизгом, а потом наступила тишина.

Тоньку вдруг затрясло от леденящего, накрывающего с головой ужаса, хотя эти звуки сами по себе ни о чём не говорили. Но в голове аж звенело от нарастающего чувства опасности.

— Это Чудо-Юдо! Бегом за печку! — делая страшное лицо, сказала она детям. — Сидите там и ни звука!

— Но как же сразиться с… — начала было Маша, и Миша согласно закивал, но Тонька прервала их свирепым окриком.

— Быстро!! Что бы ни случилось, не вылазьте! Поняли?!

— Да.

— Бегом!

Дети, толкаясь, полезли за печку, а Тонька потянулась за кочергой.

Хлопнула входная дверь в избу, в сенях загрохотали сапоги.

— Ась? Вроде не на-а-аши… — удивлённо протянул Гаврила Фомич и потянулся к дверному засову.

— Не надо! — крикнула, обернувшись, Тонька, но было поздно.

Дверь распахнулась, едва не слетев с петель, и краем задела старика. Он охнул и неловко упал на мешок с мукой, стоявший за дверью, а с него скатился на пол.

В комнату ворвались двое мужчин: один — высокий и худой, другой — среднего роста и лопоухий. Один молча бросился на старика, который беспомощно барахтался за мешком, а второй сначала запер дверь, а потом присоединился к подельнику.

Всё случилось очень быстро.

Бандиты занесли топоры, и застывшая от ужаса Тонька услышала жалобный крик старика, удары, хруст костей и предсмертный хрип. Спины убийц и мешок загораживали обзор, и Тонька увидела только, как брызнули на стену тёмно-красные капли, а на полу, около неестественно выгнутых ног Гаврилы Фомича, по белой рассыпанной муке потекли струйки крови. Комнату заполнил тошнотворный запах скотобойни.

Закончив со стариком, бандиты повернулись к Тоньке, и на лицах обоих появилось недоумение.

— А это ещё кто? — зло спросил высокий.

— Сысоевская девка, часто тут крутится, — пожал плечами лопоухий подельник. — Из Верхнегаровки она, деревенская.

— А ты говорил, здесь только дети и старик. Ты же за домом следил. Что, проморгал девку?! Дрых поди всё время, ублюдок! Засыпаться могли из-за тебя, сонная ты тетеря! А если бы не девчонка пришла, а пара крепких соседей в гости? Кретин!

— Глухой, да я не спал! Я на минутку отвернулся, она поди и прошмыгнула! — горячо оправдывался лопоухий.

— Цыц!

Бандит по кличке Глухой нарочито медленно разглядывал Тоньку. Ей было невыносимо страшно. Сердце выскакивало из груди, руки и ноги дрожали. Очень хотелось зажмуриться, заорать, побежать сломя голову — так велел древний инстинкт опасливого зверя. Но Тонька чудом подавила панику, покрепче перехватила кочергу в руке и смело посмотрела в глаза убийце.

От его взгляда внутри всё смёрзлось. Из глубоко посаженных карих глаз проглядывало в мир что-то совсем отвратительное, противоестественное. Что-то такое, чему не должно быть места в мире людей. И слов, чтобы это назвать, не подберёшь.

— А ты ничего такая, — усмехнулся бандит. — Где дети?

— Их тут нет.

Язык у Тоньки присох к нёбу, и эти слова она не произнесла — прокашляла.

— Как нет? А где же они? — встрял в разговор лопоухий.

— С родителями. Где ж им ещё быть, — пожала Тонька плечами, делая удивлённое лицо и наивно распахивая глаза.

— Каком ещё райцентре?!

— Нашем, Запрудове.

— Врёшь, я сам видел, как они вдвоём уходили!

— Плохо смотрел, — ехидно, сама удивляясь своему спокойствию и наглости, ответила девушка. — Взрослые — да, на рассвете ушли. А за детьми после мужик из соседней деревни заехал. Он на телеге мешки повёз в райцентр и мелюзгу прихватил. Родители заранее договорились: им по делам с утра надо, а детьми разве поспеешь? А меня со стариком посидеть просили.

Говорила Тонька небрежно, будто напоминала хорошему соседу очевидные вещи. Но кровь молоточками стучала в висках, и в голове крутилось: “Заболтать, детей не выдать! И как-нибудь удрать, бежать за помощью!”.

Лопоухий озадаченно заскрёб в затылке, задумался. Но Глухой не поверил:

— Что за мужик? И зачем детей в райцентр потащили?

— А я почём знаю? Вроде что-то получить надо было на детей. А может, в больницу или на рынок.

Бандит, не отрывая взгляда от девушки, медленно обходя её по дуге, стал приближаться.

— Брешешь ты, хоть и складно. Я свежих следов телеги тут не видал. А они должны были остаться, правда, девонька? На влажной-то, а потом подсохшей земле.

Внутри Тоньки будто что-то оборвалось.

“Вот и смерть моя пришла, — подумала она. — И никакого мне радио”.

— Кролик, ищи детей, они не могли убежать!

— А ты?

— А я позабавлюсь пока. Тебе тоже достанется, не боись.

Круглолицый Кролик недовольно сжал губы, нахмурился, но промолчал. Он вышел и загремел чем-то в сенях.

— Иди сюда, моя сладкая, — Глухой заткнул топор за пояс, раскинул руки в стороны и двинулся на девушку. — Или сыграем в догонялки?

Тонька запустила в бандита кочергой. Он, конечно, увернулся, но девушка выиграла время. Юркнув под низкий стол, она выскочила с другой стороны, а Глухому с руганью пришлось его оббегать.

Но, на беду Тоньки, комната была слишком маленькой — далеко не удерёшь. Она уже отодвигала засов на двери, но Глухой схватил её сзади за волосы.

— Попалась!

Левой рукой он сильно потянул за косу, заставляя Тоньку запрокинуть голову и выгнуться назад. Пальцами правой руки он провёл по шее девушки, залез под ворот платья, нащупал нежную грудь и стал нагло её тискать.

— Чёрт болотный, чтоб тебе черви печень выгрызли! — тихо, но очень зло огрызнулась Тонька.

И, извернувшись, она вцепилась зубами в правую руку Глухого. Ощутив во рту горечь табака, грязь на коже и волосы с руки, девушка испытала рвотный позыв, но сдержала его и только крепче стиснула зубы.

— Ах ты дрянь! — бандит, отпустив косу, наотмашь ударил Тоньку по лицу.

Что-то влажно хрустнуло, и вспышка боли на краткий миг ослепила и оглушила девушку. Тонька разжала челюсти и ощутила, как в носу стало очень мокро. Что-то потекло по лицу, а через миг она ощутила на губах железистый вкус крови — текло из разбитого носа.

И вдруг, как шесть лет назад на болоте, резко и сразу рухнула тьма.

…Она проснулась и сразу поняла: что-то не так. Плотный, осязаемый мрак вокруг был беспокойным, всё колыхалось. Но это были не привычные колебания, расходящиеся волнами от движения во мраке безвестных тварей, нет. Что-то иное, странное и тревожное.

Она свернулась в клубочек, потом распрямилась, потянулась, чтобы почувствовать каждую мышцу, каждую шерстинку. Гибкое длинное тело с радостью отозвалось на движение. Она встряхнулась и бросилась вперёд, к пятну света вдалеке.

Зажмурившись, она ловко проскочила через сияющий проём и оказалась… где-то в ином месте. Как и в прошлый раз, на неё обрушились свет и множество запахов и звуков. Она юркнула в тень, там присела и зажмурилась, давая себе привыкнуть к обстановке.

Вокруг сильно пахло свежей кровью, страхом и смертью. Это сразу разожгло в ней голод, азарт хищника и настороженное любопытство: что случилось? Опасно ли тут? И… есть ли чем поживиться?

Через пару мгновений она уже уверенно встала на лапы, выскочила из своего укрытия и осмотрелась.

Рядом боролись два существа. Одно, большое, трясло руками другое, меньше и тоньше, и явно его побеждало. Меньшее существо она узнала сразу — то самое, что пахло ей самой! А вот большое… От него разило горелой травой, застарелой грязью и чем-то ещё — она не поняла, чем именно, но запах был очень неприятный.

Чужой.

Враждебный.

И этого для инстинкта хищницы было достаточно.

Прогнать! Разорвать! Защитить своё — то, что пахнет ей.

Она выскочила на открытое место, вздыбила шерсть на загривке и издала гневный, резкий крик. Подобравшись всем телом, она сжалась, как пружина, и пристально уставилась на врага, прикидывая, где у него слабые места.

Большое существо тем временем забороло маленькое, подняло его и повалило на плоскую поверхность. Ритмично запыхтев, оно лапало бесчувственное тело за ноги и за бёдра, но её появление отвлекло существо от этого занятия.

Существо без страха, с интересом пялилось на неё и не собиралось ни бежать, ни драться. Оно явно не понимало, КТО перед ним, и не восприняло маленькую хищницу всерьёз.

Это привело её в настоящее бешенство.

Она свирепо заверещала, раздуваясь от ярости. То, что враг во много раз больше и вроде бы сильнее, её нисколько не смутило.

…Когда Тонька закатила глаза, обмякла и мешком осела на пол, Глухой сначала зло рассмеялся — дура, надеется такой детской уловкой обмануть!..

Но потом он понял, что девушка действительно без сознания. Кожа стала неестественно бледной, а пульс еле прощупывался. Когда Глухой поворачивал тело, изо рта Тоньки выпало что-то крохотное и быстро укатилось под стол.

Бандит засомневался: точно видел или показалось?.. Проверять, что же там было, он не стал — не до ерунды сейчас. Он поднял бесчувственную девушку и уложил её на стол.

— Жаль, — пробурчал себе под нос бандит. — Мне больше нравится, когда трепыхаются и плачут.

Задрав девушке платье, он стал жадно лапать её ноги и щипать их. На нежной коже тут же забагровели синяки. Мужчина уже взялся за пряжку ремня на брюках, но тут справа раздался резкий громкий вопль. Вздрогнув от неожиданности, Глухой повернулся.

И увидел на полу зверька.

Маленького, едва с ладонь. Четыре когтистые лапки и хвост казались слишком короткими для длинного гибкого тела. У зверька была симпатичная мордашка с чёрными глазами-бусинками и чёрным носом, рядом с которым топорщились усы.

Всё тело, хвост и голову с круглыми ушками покрывала буровато-коричневая шерсть, а живот, горло и низ мордочки были нарядно-белые.

— Ласка! — удивился Глухой.

Поняв, что человек на него смотрит, зверёк ничуть не испугался. Наоборот — гневно заверещал и оскалился, показав полную острых зубов пасть. А потом… Раздулся и на глазах стал больше в три раза!

Ошарашенный бандит зажмурился и затряс головой, прогоняя наваждение. Но странная ласка никуда не делась. И, когда человек и зверь снова встретились взглядами, ласка прыгнула.

Она метила в лицо, но в последний миг Глухой чудом заслонился, и ласка впилась в руку, прям в след от Тонькиных зубов. Острые когти располосовали кожу, и длинные порезы тут же обросли махровыми потёками крови.

Закричав от боли, человек стряхнул зверька. Тот извернулся в полёте, приземлился на лапы, тут же пружиной подпрыгнул вверх и напал снова.

Ласка двигалась так быстро и ловко, что Глухой не мог её ни поймать, ни стряхнуть, ни убить. И выхваченные топор и нож нисколько не помогли. Проклятый зверь грыз, кусал и рвал когтями как хотел, нанося всё новые раны. Адская, невыносимая боль охватила всё тело бандита, будто на него напала не ласка, а змея, и с каждой раной в кровь проникал жгучий яд.

Глухого обуял животный ужас. Такого он не испытывал никогда за всю свою пропащую жизнь. Мало что могло напугать закоренелого жестокого преступника, но сейчас… Этот маленький, неведомо откуда взявшийся зверёк довёл его до полного исступления.

Человеку казалось, что ласок много, их десятки, сотни, и все сразу грызут его, рвут на части и нет от них спасения. Крича что-то бессвязно-матерное, он побежал, размахивая руками и не разбирая дороги. Врезался в табуретку, упал и стал кататься по полу. Изо рта Глухого пошла белая пена.

А ласка, забавляясь, скакала туда-сюда по телу, на котором уже живого места не было от ран.

В сенях загремело, открылась дверь.

— Слышь, Глухой, что твори… Твою мать! — вошедший Кролик увидел подельника на полу, дергающегося в конвульсиях, всего в крови, в пене и с совершенно безумными глазами.

И в этот миг ласка запрыгнула Глухому на плечо, дотянулась до шеи и в один укус разорвала сонную артерию. Игры кончились.

Забила вверх толчками струя алой крови. Дико завыв, Глухой зажал рану обеими руками, но безжалостная хищница рванула его за шею с другой стороны. А потом спрыгнула на пол, жадно и пристально посмотрела на Кролика глазами-бусинками и облизнулась.

От ужаса он завопил тонким, по-бабьи высоким голосом. Глаза вылезли из орбит, и он, задыхаясь, бросился бежать. Ласка настигла его в сенях и сделала то, что эти звери делают с привычной добычей — сильно укусила в затылок. Но человек — всё-таки не мышь, и укуса даже увеличенной ласки не хватило, чтобы прокусить череп. Но скальп* с Кролика рассерженная ласка содрала знатный, на зависть всякому индейцу.

Спрыгнув, зверёк встряхнулся, спружинил от пола и вцепился в ногу человека.

Кролик истерически, по-детски рыдал. Размазывая по лицу слёзы и кровь, он даже не пытался бороться с лаской, но упрямо, натыкаясь на всё подряд, шёл к выходу из избы. Он забыл про всё — про подельника, про живых свидетелей, про награбленное и мечты о фартовой жизни.

Прочь, прочь из проклятой избы, где средь бела дня тебя загрызёт лютый зверь!

“На него можно всё свалить — и девку, и старика, и Глухого, а я не при делах буду”, - мелькнула в той части разума, что ещё работала, мысль.

Кролик уже взялся за ручку двери. Спасение так близко!

Но ласка не собиралась отпускать свою жертву.

Стремительно спустившись с плеча к ногам, она вцепилась в податливую плоть под коленом и, как заправский бульдог, рванула зубами и с куском мяса отпрянула прочь. Прокушенная нога подломилась в колене. Кролик, истерически визжа и махая руками, пытался удержать равновесие, но всё равно завалился набок, а потом рухнул на пол, будто поверженный памятник мёртвому диктатору. Он поднял голову, и последнее, что он увидел — летящий в лицо свирепо орущий комок.

…Она ликовала. Давно (а может, и никогда!) не было у неё такого пира. Ласки — звери бесстрашные, прожорливые и кровожадные, и она не была исключением. После долгого сна во мраке её терзали голод и неутолённые инстинкты хищника, и теперь она всё получила сполна. Один враг был уже мёртв, второй ещё трепыхался. Но ему осталось недолго — она даже не стала его добивать.

Сытая, отяжелевшая и подобревшая, она вернулась из сеней в комнату. Усевшись на задние лапки, она стала приводить шёрстку в порядок — всё было испачкано в липкой крови и не только в ней.

Вдруг она встрепенулась, повела носом, прислушалась…

Здесь был кто-то ещё!

Кто-то живой.

В три прыжка она оказалась около печки и заглянула за неё. В тёмном узком пространстве между стеной и печкой прятались двое. Они сидели, обнявшись и зажмурившись, и боялись даже пошевелиться.

“Детёныши! — поняла она. — Маленькие глупые детёныши!”.

Она подошла ближе. Малявки пахли молоком, крупой и… немного ей самой! Запах был на головах, на руках, на одежде. Это её озадачило, но потом она сообразила, что, видимо, их любит и о них заботится то существо, пахнущее ей самой, которое пока лежит без чувств.

Озадаченно почесав ухо задней лапой, она разглядывала смешных детёнышей, а потом тихо и ласково застрекотала. Детёныши пошевелились, один открыл глаза и удивлённо вытаращился на грязного, но милого зверька с глазками-бусинками.

Чтобы показать, что не будет нападать, она села и стала умывать мордочку передними лапами. Детёныш молча наблюдал. А вот и второй осмелел, открыл глаза и с опаской уставился на неё. Она хотела подойти ещё ближе, но…

Но вдруг резко, неудержимо, будто кто-то дёрнул за привязь, её потянуло назад, в уютный плотный мрак. Скачками она вернулась к столу, запрыгнула на него и, уменьшившись, нырнула в рот бесчувственному существу, что пахло ей самой. Уходя, она почувствовала на себе изумлённые взгляды детёнышей.

…Чувства возвращались к Тоньке постепенно. Сначала пришли звуки — невнятные шорохи. Потом она почувствовала, что лежит на чём-то твёрдом, чулки сползли, а платье неприлично задрано. И только потом её носа достигла удушливая вонь, похожая на запах скотобойни.

Девушку затошнило. Тонька перевернулась на бок, приподнялась на локте, и её вырвало. Утерев рот, она села, а потом аккуратно сползла со стола. Её мутило, как пьяную, ноги слушались с трудом.

Сплюнув противную кислую слюну, Тонька в недоумении разглядывала комнату, всю в крови, и растерзанное тело грабителя. Сознание двоилось: звериная часть радовалась удачной охоте и утолённым инстинктам, а другая часть в ужасе вспомнила, как вломились грабители, как убили Гаврилу Фомича и напали на неё саму и как рухнула тьма.

Слева раздался шорох.

Тонька обернулась. Из-за печки выглядывали близнецы. Оба испачканные, бледные до зелени и глаза что плошки. Но оба — живые и здоровые.

У девушки отлегло от сердца. Язык в пересохшем рту ворочался с трудом, но она сказала, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо:

— Вы давно вылезли? Я же говорила, не выходить!

Но дети только молча таращились на неё.

— Кто его так разодрал, видели?

Близнецы дружно мотнули головёнками: нет.

Тонька на миг закрыла глаза, и вдруг ощутила себя в ином, сильном теле. Яркой вспышкой мелькнули ярость, голод, упоение борьбой, а потом — ленивая сытость хищника. Мелькнуло и пропало, будто ничего не было.

Она затрясла головой, прогоняя наваждение, и подошла к детям. Но те испуганно шарахнулись за печку, и удивлённая Тонька спросила:

— Вы чего? Это же я!

— А вдруг ты — чудо-юдо? — недоверчиво сказала Маша. — Ты же ласку целиком съела!

— Чего? Какую ласку?

— Зверёк такой маленький. Она тебе в рот прыгнула и не вылезла больше, — добавил Миша.

— Вы что несетё?! Никого я не ела. Я вообще только сейчас очнулась. Всё, пошли! Надо милицию звать.

Тонька велела близнецам зажмуриться и поскорее вывела их из избы. Она сама-то едва сдерживала рвотные позывы, а детям рассматривать зарубленного дедушку и изуродованные тела бандитов совсем незачем.

Выйдя на улицу, Тонька и дети побежали к заводу — он был ближе всего.

Продолжение

* Скальп — кожа волосистой части головы, отделённая от черепа. Скальп, снятый с врага, считался ценным трофеем и доказательством воинской доблести. Обычай снимать скальп с поверженных врагов встречался у многих народов с глубокой древности, но чаще всего ассоциируется с колониальными войнами в Северной Америке.

Если кто-то захочет поддержать меня донатом или следить за моим творчеством в других соцсетях, буду очень рада. Присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

3) Литмаркет: https://litmarket.ru/mariya-krasina-p402409

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891

Поначалу Тоньке было очень тяжело. Почти каждую ночь она тихонько плакала в подушку. А днём, когда выдавалась свободная минутка, девочка пряталась куда-нибудь в кусты или на чердак, обнимала себя за плечи, закрывала глаза и представляла, что её обнимает мама.

Однажды за этим занятием её застала бабушка. Погрузившаяся в грёзы Тонька не услышала шагов. А когда наконец ощутила чужое присутствие и открыла глаза, то увидела нависшую над собой бабку Нину! Старуха пристально смотрела на девочку с непонятным выражением лица — то ли ударит, то ли приголубит, то ли на смех поднимет. Тонька ойкнула и съёжилась, ожидая выволочки: скора была на расправу бабка, и дети куда чаще получали от неё удары хворостиной, чем ласку. Но сейчас старуха улыбнулась, по-доброму и даже слегка виновато:

— Чаво в кустах сидишь, как псина линялая? Вылазь. Обидел кто? Или по мамке скучаешь?

Тонька ухватилась за твёрдую, всю в мозолях, бабушкину ладонь и встала. Старательно отряхнулась и только потом тихо сказала:

— Скучаю… И по папке тоже.

— А ты его разве помнишь? — удивилась бабка Нина. — Ты же совсем малая была.

— Помню, как усы щекотались. И руки помню, большие, они меня берут и высоко-высоко поднимают. А я визжу, мне страшно и весело.

Тяжело вздохнув, старуха провела рукавом по глазам, смахивая навернувшиеся слезы. Она обняла Тоньку, прижала к себе и зашептала:

— Эх, сиротка моя горемычная… Тяжко без мамки и папки… Но надо, деточка, друг друга держаться — мы одна семья-то. Вместе сдюжим как-нибудь. Мамку с папкой не вернёшь, а ты живи. Чтобы большая и сильная выросла, чтобы лучше нас, стариков, жила! Поняла?

— Ыгы, — уткнувшись лицом в бабушкин фартук, ответила Тонька и… разрыдалась.

Слёзы хлынули неудержимо, как бурный горный поток. Всё, что девочка не могла сказать или осмыслить; всё, что накопилось в детской душе, рвалось наружу. Громко, горько, аж подвывая, рыдала Тонька.

А Нина Петровна с высоты своего роста смотрела на худую девчушку с русыми косичками, с ямочками на щеках, высоким лбом и ярко-зелёными глазами, и так ясно видела в ней своего младшего сына — упрямого, своенравного, рано отделившегося от семьи и сгинувшего молодым на этой проклятой и никому не нужной мировой войне…

Старуха гладила внучку по голове, ласково приговаривая:

— Ну ладно, ладно, будя… Тонечка, успокойся.

Наконец поток слёз иссяк. Девочка отстранилась от бабушки, а Нина Петровна, уже привычно строго, но ещё с ласковыми нотками в голосе сказала:

— Ну, всё. Целое море наплакала, вон фартук насквозь мокрый. Умойся, деточка, волосы прибери и иди спроси у тётки Дарьи, что сделать надоть по дому. Не грусти, будем работать — проживём.

— Иду, — откликнулась Тонька и поплелась к рукомойнику — приводить себя в порядок.

С того дня Тоньке полегчало. Ещё не умея в полной мере осмыслить жизнь, смерть и свою сиротскую судьбу, девочка каким-то интуитивным знанием усвоила, что жизнь идёт вперёд, а ей, Тоньке, несмотря на что, всё же повезло — есть родня, готовая её растить и любить, как может. И потихоньку Тонька оттаяла.

Глава 1

лето 1924 года

Тоньке доверили важное дело: помогать деревенскому пастуху Матвею. Тот занимался взрослыми животными, а Тонька отдельно пасла телят. За это Матвей расплачивался с девчонкой хлебом, молоком, маслом, а иногда и мелкой денежкой. Всё заработанное Тонька гордо несла домой, отдавала тётке Дарье, а та, улыбаясь, говорила: “Спасибо, добытчица!”. И Тонька чувствовала себя взрослой и полезной семье.

Во всей округе земля была овражистая, не особо угожая, а та, что есть, почти вся шла под распашку. Поэтому скотину пасли в лесу: в сосновом бору или в дальнем березняке за ручьём.

…Рано поутру зевающий Матвей на пару с Тонькой собрали стадо и погнал за деревню. Июльский день обещал быть жарким: небо было безоблачным, а ветер, казалось, ещё спал. Только где-то вверху, на макушках деревьев, шевелилась листва.

Время было раннее, воздух ещё хранил остатки ночной прохлады. Солнце пока не успело превратиться в жгучее, как днём, а было ласковым, и Тонька радостно подставляла лицо его лучам.

“Эх, веснушки полезут, — подумала было девочка и отвернулась. — А ну и пусть! Федька и Петька — просто дураки. Дразнятся, а сами конопатые больше меня и вечно лохматые, как черти болотные. И вообще, правильно тётка Дарья говорит: если есть веснушки, то тебя солнышко любит!”.

Девочка гордо расправила плечи и резко подняла голову, хлестанув себе по спине косичками. Шагавший рядом пастух шутливо упрекнул:

— Ишь, нос задрала. Вниз-то поглядывай, а то наступишь в коровью лепёшку.

Но Тонька только угукнула и задрала голову ещё выше (не забыв украдкой глянув вперёд, под ноги).

Скоро пастух и девочка дошли до поскотины* в сосновом бору. Матвей помог загнать телят и повёл взрослое стадо дальше. А Тонька заперла калитку и, убедившись, что все разбрелись и спокойно пасутся, пошла отдыхать в шалаш.

Пасти телят девочке нравилось. Дело-то несложное: слушай звон бубенчиков на шеях животин и примечай, откуда звенит. Да ходи по поскотине, проверяй, всё ли хорошо. Пока стадо пасётся, можно делать что угодно: спать, песни петь, венок плести, просто лежать и мечтать… Даже читать можно. Матвей так и делал: в пастушьих шалашах на поскотинах он хранил газеты, листовки, афиши, читал их, а потом с важным видом пересказывал прочитанное односельчанам. При этом безбожно всё перевирал, но не со зла, а так, для красного словца.

А Тонька читать пока не умела. В Верхнегаровке и ближних деревнях школ не было, их обещали открыть в следующем году. Но некоторые родители не стали ждать и отправили детей в школу-интернат в посёлке при железнодорожной станции в городе Кунгур. Это было верстах в сорока от Верхнегаровки, а то и больше. Старший из сысоевских детей, одиннадцатилетний Стёпка, уже год как жил и учился в интернате, а домой приезжал только на выходные и каникулы. Тонька хотела учиться вместе с ним, но бабка Нина запретила:

— Неча! А кто за малыми глядеть будет? А по хозяйству помогать? Ладно Стёпка, он — парень, ему учиться надо. А тебя далеко отправлять — баловство одно. Вот будет рядом школа, туда и пойдёшь.

Крепко тогда Тонька разобиделась на бабушку и решила удрать из дома в интернат. Она даже начала собираться — потихоньку прятала под крышей сарая нужные вещи. Но обида постепенно утихла, и Тонька, представляя, как пойдёт пешком до далёкой станции и будет ночевать в лесу, разочаровалась в побеге. В конце концов девочка передумала: если в следующем году школа будет в Верхнегаровке, то лучше подождать. Хоть следующий год — это ужасно долго!

…Пастуший шалаш был большой и добротный. Матвей сколотил из досок нары, положил на них соломы и сверху застелил мешковиной. Под нарами была приделана полка, где пастух хранил своё чтиво. Стоял тут и деревянный ящик, в котором хранились всякие нужные мелочи. А Тонька, став помощницей пастуха, принесла старое лоскутное покрывало и самодельную тряпичную куклу. Словом, шалаш был обжитым и уютным.

Тонька плюхнулась на нары, с наслаждением потянулась всем телом и сняла надоевшую косынку. А потом взяла верхнюю газету из стопки. Девочка разглядывала жирные округлые буквы названия, тонкий шрифт заголовков, сами статьи, в которых мелкие буквы разбегались по строчкам, как букашки. Но больше всего внимание Тоньки привлекло фото на первой странице. На нём запечатлели паровоз и вагоны, на которых был растянут транспарант с белой надписью. У паровоза выстроилась в три ряда группа людей. Это явно была бригада рабочих: у всех надеты рукавицы, многие держат лопаты и прочий инструмент.

В бригаде было несколько женщин, и их Тонька рассматривала очень внимательно. Они были одеты в такие же робы, что и мужчины, только на головах повязаны косынки. Выражения лиц на газетном фото трудно было разглядеть, но Тонька подумала, что эти люди только что закончили тяжёлое, но важное дело и теперь улыбаются усталой счастливой улыбкой.

Глядя на это фото, Тонька представила, как вырастет, купит билет и сама сядет в поезд. И поедет на нём далеко-далеко и, конечно, услышит тот самый паровозный гудок, о котором столько рассказывал Стёпка и даже его изображал. Правда, брат при этом так смешно пучил глаза и по-дурацки выл, что Тонька всегда хихикала, а Стёпка обижался:

— Что ты, дурёха, понимаешь в паровозах и гудках?! Ты же ни разу вживую поезда не видела! А я каждый день на станцию хожу!

Уязвлённая девчонка щекотала брата, чего тот на дух не выносил. Начиналась потасовка. Стёпка был сильней, зато Тонька — хитрей и упрямей. Но обычно эпохальная битва заканчивалась ничьей: или младшие дети поднимали оглушительный рёв, или взрослые, заметив непорядок, разводили драчунов по углам и находили им работу.

Когда Тонька вырастет, то уедет из глухой деревни Верхнегаровки, прокатится по огромной — самой большой в мире! — стране и увидит дальние дали. И, конечно, услышит столько паровозных гудков, что Стёпка обзавидуется!..

Девочка убрала газету, закрыла глаза и задумалась. Снаружи мирно позвякивали колокольчики на шеях телят, щебетали птицы, шелестела трава, а с озорным ветерком долетали в шалаш запахи сосновой смолы и летнего разнотравья.

Замечтавшаяся девочка то ли задремала, то ли унеслась мыслями так далеко, что мир вокруг перестал существовать. Неизвестно, сколько она так лежала. Но вот самый бойкий и любопытный телёнок Черныш заглянул в шалаш:

— Муууу?..

От неожиданности Тонька подскочила и испуганно взвизгнула. Увидев, что это просто телёнок, она облегчённо выдохнула и заругалась на Черныша.

Встряхнувшись, девочка выбралась из шалаша, попила воды и умылась. А потом пошла проверять подопечных: как пасутся, всё ли хорошо. Неугомонный Черныш увязался следом.

…И вот уже прошло время обеда. Погода испортилась: по небу плыли пышные бело-серые облака, то и дело скрывавшие солнце, ветер усилился и стал порывистым. В воздухе пахло влагой, предвещая скорый дождь, но он всё не начинался.

Сытую Тоньку разморило, и она часик-полтора подремала. Проснувшись, она вылезла из шалаша — проверять телят.

Девочка добросовестно обошла почти всю немаленькую поскотину. Но около дальнего участка, эдаким языком выдающегося далеко вглубь леса, заленилась — идти ли?.. Там среди сосен уже растут ели, лес становится мрачнее. Но Тонька переборола себя и двинулась дальше.

И не зря.

В ограде были сломаны две горизонтальные жердины. Утром всё было целым, это девочка помнила точно. А значит…

— Забор сломали! Ироды! Черти болотные! — Тонька в сердцах замахнулась на подвернувшегося под руку телёнка. — Убёг поди кто-то!

Сонливость как рукой сняло. Девочка сбегала в шалаш за сумкой, из которой извлекла верёвку и две дощечки. Положив концы жердей на доски, она примотала их верёвкой, почти так, как накладывают шину на сломанную руку.

Отойдя на пару шагов и осмотрев свою работу, Тонька скептически хмыкнула: эта ерунда и от плевка развалится. Но так открытый пролом хотя бы не будет соблазнять телят выйти за ограду.

Потом девочка стала сгонять подопечных в кучу. От волнения Тонька дважды сбивалась, начинала заново, и только на третий раз правильно посчитала телят. Все были на месте.

Кроме хулигана Черныша.

Видимо, он успел удрать в лес.

Ноги у Тоньки стали ватными, губы мелко задрожали, а глаза сами собой наполнились слезами. В голове зашумело, а уши и щёки запылали огнём.

Что теперь будет?! А если Черныш не найдётся?! Бабка выдерет так — месяц не сядешь. И хозяева Черныша устроят скандал, и вся деревня узнает, что Тонька — никчёмная разиня. Не доверят ей больше серьёзное дело! А то и вовсе — в школу не возьмут!..

Жалость к себе острой иглой кольнула в сердце. Тонька закрыла лицо руками и расплакалась. Сбившиеся в кучу телята смотрели на девочку удивлённо и сочувственно.

Но вот первая, самая горькая печаль схлынула, и девочка, на ходу вытирая слёзы, перелезла через ограду и решительно углубилась в лес.

Про уму, Тоньке надо было бежать в деревню и звать на помощь, а не шастать одной по лесу, бросив телят без присмотра. Тем более когда вот-вот пойдёт дождь.

Но страх и стыд туманили разум, и девочка думала совсем не о том. Воображение рисовало ей яркие пугающие картины: смеющиеся над ней, растяпой, дети, злая, отпускающая ехидные шуточки хозяйка Черныша, разгневанная бабка Нина… Тонька уже будто слышала свист занесённой хворостины. Не разбирая дороги, девочка бежала в лес, будто удирала от пугающих образов в голове.

И только споткнувшись о корень и едва не упав, Тонька как-то очнулась, успокоилась и стала звать Черныша. Звала по-всякому: ласково, грозно, громко чавкая, будто ест что-то вкусное. Но телёнок не откликался.

Тонька чутко прислушивалась — не донесётся ли мычание или звон колокольчика? Но повсюду была тишина, изредка прерываемая лесными звуками. И тишина была какая-то непривычная, нехорошая. То ли вся живность попряталась, чуя скорый дождь, то ли что-то иное заставило лес настороженно замереть.

В густом ельнике царил полумрак. Нижние ветки на многих деревьях усохли, растеряли хвою и торчали в разные стороны — голые, кривые, неприятные. Со стволов свисали лишайники, словно длинные нечёсаные бороды. В трещинах коры неровными пятнами разрастался мох. То тут, то там виднелись разлапистые папоротники, навевающие мысли о разбойничьих кладах и о нечисти, которая их сторожит.

В воздухе пахло смолой и влагой. Под ногами мягко пружинил ковёр из палой хвои и травы.

Дикий, неуютный, вызывающий тревогу, но по-своему красивый лес…

У Тоньки от напряжения заныла шея (девочка постоянно вертела головой по сторонам, высматривая телёнка). Натруженные ноги гудели — ещё слабо, но постоянно и противно.

Она присела на пень, отдохнуть и подумать.

Что делать? Паршивца нигде нет!

Поразмыслив, девочка решила так: надо дойти до ручья у больших камней. Телёнок наверняка искал воду, и место приметное. Если там ничего нет, то всё. Придётся вернуться, дождаться пастуха и вместе идти в деревню. Чай, при Матвее хотя бы сразу хворостиной не побьют…

Вздохнув, Тонька встала и двинулась к ручью.

…Она угадала: на влажной земле виднелись совсем свежие отпечатки телячьих копыт. Цепочка следов тянулась по берегу, прерывалась большим пятном (здесь телёнок лежал) и снова шла вдоль воды.

— Урааааа! — радостно завопила Тонька, подпрыгнула и захлопала в ладоши. — Это Черныш! Сейчас я тебя!..

Девочка помчалась догонять телёнка. Задыхаясь от бега и волнения, она не обратила внимания, что следы идут чёткой линией — телёнок шёл вдоль ручья, не сворачивая, будто к какой-то цели.

Будто его кто-то звал.

И вот Тонька оказалась в низине. Здесь у ручья были каменистые и поросшие жёсткой травой берега, и следы пропали.

Девочка громко застонала от разочарования и обиды.

Теперь никак не понять, куда пошёл телёнок!

Уже ни на что не надеясь, Тонька позвала:

— Черны-ы-ы-ыш! Иди сюда-а-а-а!

Затаив дыхание, девочка прислушалась. Было так тихо, что она слышала своё дыхание и стук сердца. Время тянулось нестерпимо долго.

Но вдруг издалека донеслось жалобное мычание!

Забыв об усталости, девочка рванула на звук вглубь леса. На бегу она звала Черныша, тот откликался, и Тонька радостно отметила, что приближается к нему.

А между тем земля становилась болотистей, а лес — мрачнее. То тут, то там блестели лужицы чёрной стоячей воды. Стало много бурелома, и Тоньке пришлось пробираться через поваленные деревья. Поневоле пришлось замедлиться. Противно чавкала и мерзко липла к подошвам грязь, будто нарочно пыталась содрать с девочки обувь.

Тонька споткнулась и упала на четвереньки, руками прямо в лужу стоячей воды. Она ощутила, как между пальцами медленно просачивается густая грязь, а ладони погружаются глубже и не встречают дна. Взвизгнув от страха, Тонька рванулась и вытащила руки. Отойдя от лужи, она прислонилась к дереву, закрыла глаза — надо было отдышаться. Ноги дрожали противной мелкой дрожью.

— Мууууу! — требовательно и жалобно замычал где-то совсем рядом телёнок.
— Да иду, иду, паскудник! — со злостью отозвалась девочка и, сжав зубы, пошла дальше.

Вся в грязи и растрёпанная, Тонька выбралась к маленькому лесному болотцу. Чёрным зеркалом блестело оно, обрамлённое хмурыми елями и чахлыми осинками. Поодаль от берега, будто часть нелепой статуи, возвышался грустный Черныш. Увязнув по колено, телёнок теперь боялся пошевелиться.

Но, увидев Тоньку, он радостно рванулся к ней и даже сумел пройти несколько шагов, пока снова не увяз.

— Ты как туда залез?! — схватилась за голову девочка. — Паршивец! И как тебя вытаскивать, горюшко ты моё луковое?!

Черныш, разумеется, ничего не ответил, только грустно смотрел на девочку своими большими глазами с длинными ресницами.

— Вот и стой теперь, дурак. А я думать буду.

Тонька прикинула, что болотце маленькое и вроде неглубокое. Если нет на пути большой трясины, то Черныша надо взбодрить, заставить идти, чтобы выбрался на твёрдую землю. Он же стоит, не проваливается, просто боится идти дальше.

Девочка подвязала подол платья покороче, нашла две длинные палки и, проверяя ими дно перед собой, осторожно двинулась вперёд. Голые ноги погрузились в холодную грязную воду; что-то склизкое коснулось кожи, и Тонька испуганно отмахнулась палкой.

Болотное дно было вязким, но лёгкую девочку выдерживало. Тоньку больше пугала непроницаемо-тёмная вода, в которой ничегошеньки не видно. Воображение рисовало девочке всяких зубастых рыб и неведомых болотных тварей, которые в толще чёрной воды тянут к её ногам свои когтистые лапы…

Встряхнувшись, Тонька прикусила губу и строго сказала самой себе, подражая бабушкиной манере:

— Неча всякую глупость думать! Дело делать надо.

Не дойдя до Черныша шагов десять, Тонька остановилась. Она достала из сумки кусочек хлеба и показала его телёнку. Тот заинтересованно вытянул морду и, широко раскрывая ноздри, принюхался.

— Хочешь хлебушка? Вкусный! Ой, какой вкусный! — Тонька откусила чуть-чуть и закатила глаза, причмокнула, словно это была не подсохшая корочка, а лучшее угощение в мире. — Хочешь? Иди сюда! На, возьми!

Черныш потянулся вперёд, конечно, хлеб не достал и разочарованно замычал.

— Давай! — поманила его Тонька и отступила на шажок назад. — Иди, а то всё съем без тебя!

Телёнок несмело выдернул из болотной жижи ногу, сделал шаг, потом ещё один, и ещё. Он проваливался, но тут же выбирался — уж очень хотелось хлебушка!

Дрожа от волнения, Тонька осторожно отступала к берегу, маня Черныша корочкой. Он то и дело останавливался, но всё же выдирал ноги из тины и шёл.

Начался мелкий противный дождь, но девочка этого даже не заметила — всё её внимание занимал Черныш.

До твёрдой земли оставалось совсем чуть-чуть. Сама Тонька уже стояла на берегу и делала вид, что грызёт корочку, чтобы сильнее раздразнить телёнка. Тот скакнул вперёд и…

Ухнул в яму почти по брюхо.

— Муууууууу! — испуганно и страдальчески взревел телёнок.
— Да твою ж растудыть через колено! — завопила разгневанная Тонька. — Болван! Дубина! Сколько с тобой вожгаться** можно?!

Она хотела добавить любимое ругательство про болотных чертей, но вдруг суеверно побоялась упоминать их вслух, стоя в болоте. Не то чтобы Тонька всерьёз в них верила. Но мало ли что…

Убедившись, что Черныша дальше не затягивает трясина, Тонька огляделась, лихорадочно соображая, что делать. Её внимание привлекли две росшие рядом молодые, толщиной в руку, но сломанные почти у корня длинные осинки. Весенние грозы не пощадили их.

— Притащу и в болото кину, гать*** получится. Пусть вылезает, гадёныш!

И Тонька, не обращая внимания на моросящий дождь, достала из сумки нож и стала им резать и пилить древесные волокна, что ещё удерживали сломанный ствол у пенька. Это была нелегко, да и нож слишком тяжёл и неудобен для детских рук. Но упрямая Тонька, ругаясь сквозь зубы, продолжала своё дело. Она впала в состояние холодной, расчётливой ярости, когда ничто в мире не имеет значения, ничего не существует, кроме цели — и нет слишком высокой цены за её достижение.

Девочка забыла напрочь и об оставленных телятах, и о бабушкиной хворостине, и о пастухе Матвее. Выстрели кто сейчас у неё над ухом, она бы и не услышала. Во всём мире остались только Тонька и Черныш — и она вытащит его из болота. Непременно вытащит!

Наконец ствол осинки упал в траву. Тонька утёрла пот со лба и тут же ринулась ко второму деревцу. С ним пошло быстрее: вторая осинка висела на нескольких волокнах.

Теперь осталось притащить деревца к болоту…

Тонька взялась обеими руками за ствол, с натугой приподняла и потянула, пытаясь сдвинуть дерево с места. Но обманчиво-тонкая осинка оказалась слишком тяжёлой для восьмилетней девочки. К тому же ноги скользили по влажной земле, не давая надёжного упора.

Разъярившись вконец, Тонька упёрлась носками в какой-то камень и все силы тела, всю злость вложила в рывок. Плечи и ноги заныли, в животе сильно закололо и будто что-то скрутилось в комок. На лице девочка вдруг ощутила что-то мокрое — из носа пошла кровь от непомерного усилия.

Но Тонька только вытерлась рукавом и сплюнула тёмно-красный сгусток в траву. Рыча, как дикий зверь, она снова рванула деревце на себя, и оно поддалось. Девочка поволокла его к болоту, кряхтя от натуги.

Дотащив, Тонька аккуратно спустила осину кроной к ногам телёнка, а стволом — на берег.

— Только бы совсем не утопла, — с тревогой сказала вслух девчонка.

Осинка медленно погружалась в болото, но всё-таки остановилась. Облегчённо выдохнув, Тонька пошла за вторым деревом. Оно было меньше и легче, и притащить его было проще.

Потом Тонька набрала поломанных веток, в изобилии валявшихся вокруг. Самые большие и крепкие она приматывала верёвкой поперёк наклонённых осинок, получилось что-то вроде лестницы. Ветки помельче и разлапистей девочка набрасывала сверху.

Телёнок озадаченно смотрел, что же такое делает Тонька. А она работала, как заведённая, не чувствуя ни боли, ни усталости. И вот уже на двух осинках лежит ворох веток — получился корявенький, но всё же настил.

— Черныш! Вылезай! Пару раз шагнёшь, выдержит, а больше и не надо. На хлебушек!

Но телёнок смотрел на неё с опаской. Растрепанная, вся в грязи, лицо в крови, одежда порвана, глаза горят безумным блеском… Она сейчас больше была похожа на болотную кикимору, чем на милую девочку Тоньку. И хлебная корочка уже не казалась такой аппетитной.

— Вот я тебя!.. — вполголоса пригрозила Тонька.

Она осторожно встала сначала одной ногой, потом обеими на своё сооружение. Ветки прогнулись, но выдержали. Тонька подобралась вплотную к Чернышу и схватила его за верёвку с колокольчиком на шее:

— А ну быстро! Пошли, поганец!

И, шлёпнув телёнка по шее, она настойчиво потянула его вперёд.

Покоряясь девочке, Черныш выдернул из трясины переднюю ногу и осторожно поставил её на настил. Почуяв опору, телёнок приодобрился и ускорился. Болото, разочарованно чавкнув напоследок, отпустило свою игрушку. До твёрдой земли телёнку оставалось совсем чуть-чуть, но тут…

Копытом он наступил Тоньке на ногу. Выпучив глаза, девочка заорала во всё горло — резкая боль пронзила огненной острогой всё тело, ударила в голову. Она почувствовала влагу на лице и железистый запах — из носа снова пошла кровь. Испуганный телёнок спрыгнул с настила, потащил намертво вцепившуюся в верёвку девочку за собой.

Тонька шлёпнулась в болото, больно ударившись боком обо что-то твёрдое. А потом случилось странное: в один миг стало темно, будто кто-то задул единственную свечу в комнате. Тьма рухнула резко и сразу.

…Плотный, осязаемый мрак. Он был непроглядным, но не пустым: она кожей чувствовала слабые колебания — где-то далеко кто-то двигался, и волны от этого движения расходились во мраке, как круги по воде.

Вдруг впереди появилось светящееся пятно, такое необычное, манящее. Она потянулась туда. Чем ближе был свет, тем больше росло в ней радостное нетерпение.

Свет был уже совсем близко и слепил глаза. Зажмурившись, она ловко скользнула в сияющий круг и вывалилась куда-то… совсем в другое место. Здесь было очень много света, звуков и запахов. Они обрушились все разом, оглушая, удивляя и заставляя шевелить маленькими округлыми ушами и носом.

Она посидела немного, привыкая к обстановке вокруг и к своему телу. Затем встала на все четыре лапы, огляделась и побежала. С каждым мигом длинное тело ощущалось всё лучше, и она бегала, прыгала, наслаждаясь своей силой и звериной ловкостью. Кончики трав смыкались высоко над головой, скрывая, что творится вокруг, и она устремилась в просвет между стеблями.

На открытом месте она увидела двух существ, сильно крупнее себя, но это её не смутило и не испугало. Одно, чёрное, лоснящееся, пахло молоком, шерстью и чем-то ещё, а вместе — едой. Она вдруг поняла, что очень голодна. У бока первого существа непонятно как висело второе, и его запах почему-то ускользал, не давался пониманию. Она не обратила на это внимания. Со свирепым азартом хищника она разглядывала первое, вкусно пахнущее существо. Её хвост нервно дёргался туда-сюда. В два прыжка достигнув цели, она запрыгнула на бедро жертвы, уцепилась когтями за шерсть и впилась зубами в кожу. Добыча испуганно взревела и взбрыкнула, сбросив незадачливую охотницу на землю. Та ловко извернулась в полёте и приземлилась на лапы. Встряхнувшись, она гневно заверещала и хотела было напасть снова. Она уже примерилась к шее добычи, но вдруг её взгляд упал на второе существо. Оно отцепилось и теперь неподвижно лежало на земле. Она подошла поближе и с удивлением поняла, что оно пахнет… ей самой! Запах был не просто похож, а совершенно одинаковый, и это её удивило и напугало. Азарт охоты исчез. Вдруг её неудержимо потянуло куда-то. Уменьшившись, она шмыгнула прямо в приоткрытый рот лежащего на земле существа. И снова её принял в себя привычный осязаемо-плотный мрак.

…Чувства возвращались к Тоньке не сразу. Сначала она ощутила сырость и холод, по телу прошла дрожь. Потом девочка почувствовала, как что-то тёплое и шершавое трогает лицо, тычется в руку. Неприятно жгло ободранную кожу на пальцах — в них до сих пор была зажата верёвка с колокольчиком. Неловко пошевелившись, Тонька застонала — вернулась боль в ноге. Тело одеревенело и с трудом слушалось. Но где-то на задворках сознания, словно обрывок неразвеявшегося сна, ещё держалось наслаждение ловким звериным телом и ощущение хищного азарта.

Усилием воли она заставила себя открыть глаза. И сразу увидела морду Черныша. Телёнок лизнул её в щёку и толкнул носом в плечо: вставай!

Кряхтя, Тонька села и озадаченно почесала затылок. Мысли ворочались медленно, со скрипом, будто ржавые шестерёнки. Что вообще было? Черныш удрал… Она пошла за ним, нашла его в болоте… Делала настил, чуть не надорвалась… Черныш на ногу наступил… А потом темнота… Ничего не помню…

— Как я на берегу оказалась, меня же Черныш в болото столкнул. И почему… Почему кажется, что трава выше меня? Я же вижу, что нет.

Глядя на обрывок в руке, Тонька сообразила: наверное, она не отпустила верёвку на шее Черныша, даже потеряв сознание, и телёнок выволок её за на берег. А потом уже верёвка порвалась.

Тонька встала и, охнув, скривилась — ступня, если на неё опираться, отзывалась жгучей болью.

— Как же я домой дойду? Даже с палкой до ночи ковылять буду. А всё из-за тебя, паразит!

Черныш, будто осознавая свою вину, ластился к девочке. Вздохнув, она погладила его по лбу, почесала за ухом — ну что с глупой животины возьмёшь.

— Ау! Ау! То-о-о-о-оня! Ты где-е-е-е? Тоня! — вдруг раздалось вдалеке.

Девочка встрепенулась и чуть не заплакала от облегчения и счастья: это были голоса пастуха Матвея и дяди Ефима!

— Э-э-э-э-э-эй! Я тут! — завопила что есть мочи Тонька. — Ау-у-у!

…Вышедшие к лесному болотцу мужчины увидели мокрую, в изодранной одежде Тоньку, всю в грязи и крови, но очень гордую собой. Ступня распухла, и дяде Ефиму пришлось нести девочку на руках до самой деревни.

Дома Тоньку отмыли, переодели, намазали ступню мазью и наложили повязку. Бабка Нина, конечно, ругалась: дурища, натворила делов и одёжку всю испортила! Но ругалась старуха беззлобно, больше для порядка. Когда Тонька рассказывала, как вытаскивала Черныша из болота, бабушка хмурилась и недовольно поджимала губы. Но чувствовалось, что упорство и смекалка внучки ей по душе, просто она не показывает этого, чтобы не поощрять головотяпство.

Тонька лежала на печи и чувствовала себя совершенно счастливой. И Черныша сама нашла и вытащила, и не наказали, и дядя Ефим с Матвеем пришли так вовремя. Всё просто чудесно!

А про резко упавшую темноту и странные ощущения после того, как очнулась, Тонька забыла почти сразу. Подумаешь, обморок!.. После стольких волнений, беготни по лесу и таскания тяжестей любому поплохеет.

Далее

* Поскотина — огороженное изгородью пространство, внутри которого пасётся стадо. Часто внутри поскотины ставили шалаш или избушку для пастуха.

** Вожгаться (диал.) — возиться, трудиться, биться над чем-то сложным.

*** Гать — настил из брёвен или хвороста на топком участке дороги.

Кто хочет поддержать меня донатом или следить за моим творчеством в других соцсетях, присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891