* * *
Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.
Друзья юности Олега Григорьева (1943-1992) рассказывают, что он не хотел взрослеть. Был он невысок, моложав, тонкой кости и долгое время говорил, что ему семнадцать лет, а когда ему уже перевалило за сорок, был бородат, испит, болен, но на трезвую голову снова превращался в подростка, с простодушным удивлением и радостью открывавшего знакомый мир.
Судьба Григорьева типична для российского поэтического быта. Бедолага, пьяница, головная боль милиции и восторг кликушествующих алкашей, почти бездомный, разбрасывающий стихи по своим временным пристанищам - он был в то же время человеком светлого ума, образованным, поразительно органичным. В трезвые минуты – обаятельный, умный, ироничный собеседник; в пьяные – чудовище, сжигающее свою жизнь и доводящее до исступления окружающих. Эта горючая смесь высот бытия и дна быта пропитала его стихи, сделала их ни на что не похожими, превратила грязные, стыдные, но такие реальные окраины жизни в факт подлинной поэзии.
Советская эпоха – эпоха его и нашего детства - стремительно удаляется от нас. Вослед ей мы начинаем узнавать многие стихи О. Григорьева, из тех, что ходили разве что в рукописях. Возможно, он последний поэт советского литературного подполья, списков и машинописных листков, передававшихся из рук в руки. В этой эпохе было немало скверного. Но были и люди, говорившие: чудо – это не инопланетяне, не мистика, чудо – это то, что рядом, под рукой, у сердца. Это простая вещь, простое слово, простая жизнь, даже с ее уродством и низостями. Таким человеком, безусловно, был Олег Григорьев.
* * *
Я спросил электрика Петрова:
— Для чего ты намотал на шею провод?
Ничего Петров не отвечает,
Только тихо ботами качает.
Григорьев с характерным для него дефицитом честолюбия с самого начала настроился на жизнь маргинала – сторож, кочегар, дворник, люмпен, тунеядец, ссыльный… Главное свойство стихов Григорьева и соответствует взгляду маргинала, на всю суету взирающего со стороны или снизу, – из сторожки, из кочегарки, из дворницкой, со дна жизни. Это свойство – ирония. Естественно, что в СССР ирония не поощрялась, ибо для империи лживых слов, каким был СССР, она была губительной. Но вместе с тем без иронии смотреть новости по телевизору или читать «Правду» было невозможно, как позже без иронии было невозможно следить, скажем, за полетами с журавлями, трафиком олимпийских факелов, мечущихся между космосом, Северным полюсом и дном Байкала. Или за Сердюковым – Васильевой… Ироническим отношением к советской реальности тогда были охвачены все, Брежнев заразил иронией всех, как чумой, поэтому ироническая поэзия Григорьева – ироническая в том числе по отношению к поэзии советской подцензурной – оказывалась в точном смысле народной. Ибо ирония была реальной, а не спущенной сверху идеологией. И с этим ни Суслов, ни Андропов ничего поделать не могли.
* * *
Воровал я на овощебазе
Картофель, морковь и капусту
И не попался ни разу,
А все равно в доме пусто.
* * *
Тушил я пожар зонтом.
Ну, что же, — гори, мой зонт!
Вместе с зонтом сгорел дом,
Впереди открыт горизонт.
* * *
С бритой головою,
В форме полосатой
Коммунизм я строю
Ломом и лопатой.
* * *
А.Г.
Ем я восточные сласти,
Сижу на лавке, пью кефир.
Подошел представитель власти,
Вынул антенну, вышел в эфир.
— Сидоров, Сидоров, — я Бровкин,
Подъезжайте к Садовой, семь.
Тут алкоголик с поллитровкой:
Скоро вырубится совсем.
Я встал и бутылкой кефира
Отрубил его от эфира.
