В ресторане было прохладно и тихо; пальмы в кадке не было, зато в
углу зала стояло чучело медведя с алебардой в руках. Зал был почти пуст.
За одним из столиков выпивали два офицера довольно запущенного вида -
когда мы с Анной проходили мимо, они подняли на меня глаза и тотчас же
равнодушно отвели. Я, признаться, плохо понимал, обязывает ли мой нынешний
статус открывать по ним стрельбу из браунинга или нет, но, судя по
спокойной реакции Анны, такой необходимости не было; к тому же погоны с их
мундиров были спороты. Мы с Анной сели за соседний столик, и я заказал
шампанского.
- Вы хотели попить кофе, - сказала Анна.
- Верно, - сказал я. - Обычно я никогда не пью днем.
- Так в чем же дело?
- Исключительно в вас.
Анна хмыкнула.
- Очень мило, Петр. Но я хочу сразу попросить вас об одолжении. Ради
Бога, не начинайте опять за мной ухаживать. Перспектива романа с раненым
кавалеристом в городе, где бывают перебои с водой и керосином, совершенно
меня не привлекает.
Ничего иного я и не ждал.
- Ну что ж, - сказал я, когда официант поставил бутылку на стол, -
если вам угодно видеть во мне раненого кавалериста, милости прошу. Но
кого, в таком случае, я должен видеть в вас?
- Пулеметчицу, - сказала Анна. - Если вам угодно точнее - льюисистку.
Я предпочитаю дисковый "льюис".
- Знаете, как кавалерист я ненавижу вашу профессию. Нет ничего
мрачнее перспективы атаки на пулемет в конном строю. Но поскольку речь в
идет о вас, я поднимаю этот бокал за пулеметное дело.
Мы чокнулись.
- Скажите, Анна, - спросил я, - а что это за офицеры за соседним
столом? Какая вообще власть в этом городе?
- Вообще-то, - сказала Анна, - город занят красными, но в нем есть и
белые. Или можно сказать, что он занят белыми, но в нем есть и красные.
Так что одеваться лучше нейтрально. Примерно как мы сейчас.
- А где наш полк? - спросил я.
- Дивизия, вы хотели сказать. Наша дивизия рассеяна в боях. Сейчас у
нас совсем немного людей, не больше трети эскадрона. Но поскольку здесь
нигде нет крупных вражеских сил, мы, можно считать, в безопасности. Здесь
глухомань, тишина. Ходишь по улицам, видишь вчерашних врагов и думаешь -
неужели та причина, по которой мы пытались убить друг друга всего
несколько дней назад, реальна?
- Я вас понимаю, - сказал я. - На войне сердце грубеет, но стоит
поглядеть на цветущую сирень, и кажется, что свист снарядов, дикие выкрики
всадников, пороховая гарь, к которой примешивается сладковатый запах крови
- все это нереально, все это мираж, сон.
- Именно, - сказала Анна. - Вопрос в том, насколько реальна цветущая
сирень. Может быть, это такой же сон.
Однако, подумал я, но развивать эту тему не стал.
- А скажите, Анна, какая сейчас ситуация на фронтах? Я имею в виду
общее положение.
- Честно говоря, не знаю. Как сейчас стали говорить, не в курсе.
Газет здесь нет, а слухи самые разные. Да и потом, знаете, надоело все
это. Берут и отдают какие-то непонятные города с дикими названиями -
Бугуруслан, Бугульма и еще... как его... Белебей. А где это все, кто
берет, кто отдает - не очень ясно, и главное, не особо интересно. Война,
конечно, идет, но говорить о ней стало своего рода mauvais genre. В целом
я бы сказала, что в воздухе чувствуется усталость. Какой-то упадок
энтузиазма.
"Чапаев и Пустота", В. Пелевин
