Глава тридцать шестая. Лишний в раю.
После прибытия в Норвегию я для начала прокатился до города Консвингер пятьдесят километров туда, и столько же обратно. Я собрал тары где-то на сто крон. Не помню почему, я выложил деньги из своего кошелька и оставил их на кухне на подоконнике и через час их там уже не было. Когда вернулся с работы Олег, я сказал ему, что весь день собирал тару, чтобы купить себе табак, который у меня закончился, а тут такое случилось. Он пошел к жене, о чем-то с ней поговорил и вернул мне деньги. Сто крон – это небольшая сумма, но такой подход меня как-то насторожил. Ведь можно было обговорить все заранее, предупредить меня о том, сколько и за что я должен, а тут я понял, что в какой-то мере попал в рабство.
Потом я объездил все окрестности и заработал еще пару сотен крон. Плохо было то, что в Сулере, (так называли три маленьких коммуны, в которых говорили на общем диалекте сулунге), у меня был конкурент, который тоже ездил по округе на велосипеде и собирал тару. Только он делал это не из нужды, а потому что ему было просто нечего делать, он был богатым землевладельцем, вот и чистил обочины дорог, а деньги за тару жертвовал красному кресту. Потому надо было или ехать куда-то дальше, или найти себе другой способ заработать денег. Олег поручил мне взять прицеп для велосипеда, загрузить его шведскими банками, которые он собрал на работе, и смотаться в Богранген – шведский городок на границе с Норвегией, до которого было пятьдесят километров. Мне надо было сдать там эти банки и на полученные деньги купить более дешевых шведских продуктов. Эта прогулка не велосипеде с прицепом была мне приятна. К тому же в Швеции я купил себе еще пару пачек табака намного дешевле, чем в Норвегии.
Далее я получил от своего дяди четкие инструкции – найти черничник, начесать там пару ведер ягод, сесть на туристической стоянке, перебирать и продавать свою добычу. Чесалок он много привез с работы, там были, как старинные из дерева и проволоки, так и железные или пластиковые. В Скандинавии никто никогда не запрещал собирать ягоды чесалками, в Латвии тоже разрешили где-то во время вступления в Евросоюз. И поехал я сначала в лес на высокую гору недалеко от дома, но там черники было немного в основном брусника, которая еще не созрела. Долго я ездил в поисках больших черничников, но год был не очень урожайный, потому ягод я за утро успел набрать только десятилитровое ведро, которое перебрал сидя на парковке для туристов. Никто, кроме голландских туристов у меня чернику купить не решился за три часа. Потом уже я узнал, что норвежцы даже яблоки из собственного сада принципиально не употребляют, а едят только то, что продается в магазине. Олег был недоволен результатом моей деятельности, сказал, что на следующий день я поеду ему помогать, а собранную мной чернику пустили на вареники.
Недельку я помогал Олегу в его нелегкой работе, а потом один из его норвежских коллег ушел в отпуск и вместо него за руль сел Сигбьёрн и взял меня себе в помощники. Он сразу сказал мне, чтобы я не бегал и не суетился, а то он этого не любит. Две недели я ездил по незнакомому мне маршруту, люди на этом маршруте в большинстве своем выходили побеседовать с мусорщиком. Беседовал, естественно, не я, а Сигбьёрн пока я вытряхивал контейнеры. С одной старухой он говорил заискивающе, с другой наоборот небрежно, а к некоторым он вообще не хотел вылезать из машины. Сначала мне было как-то жаль пропускать много хороших вещей, которые попадались в мусоре, а потом я начал даже на хорошие вещи в ковше смотреть только, как на мусор, который незачем трогать.
В первый рабочий день Сигбьёрн выразил мне свое недовольство, когда я кинул промокшие рабочие перчатки на обогреватель по привычке. Я даже запомнил пару нецензурных слов, которые он употребил. Второй раз он возмутился, когда я, не помыв руки, вытащил свои бутерброды и принялся заталкивать их себе в рот во время длинного перегона. Потом он заехал на стоянку, где я помыл руки и съел свои бутерброды спокойно, запивая лимонадом, который он мне купил. За эти две недели работы я получил почти три тысячи крон, эти деньги были перечислены на счет Олегу, так как у меня своего счета в Норвегии не было. Эти деньги пошли в счет оплаты жилья и питания.
На планерках в офисе перед началом рабочего дня было забавно наблюдать за взаимоотношениями Александра и Сигбьёрна. Один раз он был им очень недоволен, спросил его, зачем тот трогал камеру заднего вида на машине. Саня отвечал несколько дурным голосом, что ничего не трогал, мотал головой и отмахивался руками и еще и назвал руководителя боссом. Тут уже Сигбьёрн не выдержал и начал на него кричать, напомнил, что он много раз просил не называть его боссом, и сказал, что лично видел, как он трогал камеру и назвал время и место, где это произошло. Напуганный Саня сказал, что трогал камеру нежно и это не считается. Через несколько дней ситуация повторилась, только Саня уже нежно трогал какой-то сенсор, а не камеру.
А один раз хитроумный разорившийся бизнесмен из Латвии решил закосить и выйти на больничный. Он пришел утром в офис скрюченный, рассказал, что всю ночь у него было диарея, вероятно, из-за тушенки, привезенной из Риги, у которой вышел срок годности. Сигбьёрн только вытаращил глаза и покачал головой, а потом нахмурился. Саня спросил его, что ему делать дальше и начальник объяснил ему, как пройти в коммерческий медицинский центр. Там с него взяли много денег, выслушали и отправили в Консвингер, вызвали ему такси, за которое ему тоже пришлось немало заплатить. Там в больнице у него взяли анализы, а самого посадили в какой-то изолятор, но через полдня выпустили, дали рецепт и отправили домой, сказав, что ничем страшным он не болен. И пришлось ему ехать домой ни с чем, никакого больничного он не получил, только потратил уйму денег. А он надеялся на то, что начальник вызовет ему скорую прямо на работу, что ни за что не надо будет платить.
Был и еще один случай с этим Саней, когда в воскресенье все приехали на ферму к Бьёрну помыть машины, Сигбьёрн решил устроить еженедельную сосисочную вечеринку не в офисе, а прямо там, на большой веранде. И вот сосиски были сварены, стол накрыт, все, кроме Сани уже приступили к трапезе, а он подозрительно долго мыл свою машину. Сигбьёрн устал его ждать и позвал есть, но тот никак не реагировал на его крик, только высовывал по своему обыкновению язык, бегал глазами и тер щеткой одно и то же место. И сколько его ни звали к столу, Саня будто не слышал, казалось ему нравилось, что его начальник на него злиться, кричит, топает ногами. Первым начал смеяться Бьёрн, который, наверное, в первый раз видел сына таким строгим, а потом начали смеяться и все. И тут терпеливый норвежский руководитель, пошел к своему неадекватному подчиненному, схватил его за ворот и потащил к столу, усадил его в кресло и лично бросил сосиску к нему в тарелку. Саня как будто был доволен подобным обращением с собой и попросил у начальника пива или какого-нибудь алкоголя, а тот не понял его юмора и сказал, что он и без пива пьяный.
Работал у Сигбьёрна и еще один работник из Латвии из Краславы, небольшого городка в Латгалии на границе с республикой Беларусь, его тоже звали Олег, но его с легкой руки начальника начали называть Олег Ту, что с норвежского значило Олег Два или Олег Второй. Как-то помыв машину, он зашел к Бьёрну в ангар, где тот делал сруб на продажу, и предложил свою помощь, ему хотелось получить дополнительный заработок. Он тут же заявил, что все по этой части знает и умеет, что уже сделал несколько срубов на родине, потому он решительно взял пилу и принялся делать в бревне запилы для замка. Неправильно запиленное бревно пришлось отложить в сторону, на тот сруб оно уже не годилось. Бьёрн не ругался, только попросил его больше ему ни в коем случае не помогать.
Как-то раз Сигбьёрн зашел к этому Олегу Второму в гости, в маленькую студию совсем рядом с офисом, и был потрясен увиденным. Он спросил у подчиненного собирается ли он у себя в Краславе открыть обувной магазин. Дело в том, что вся студия была забита в основном обувью, одеждой и прочими вещами, которые явно побывали в мусорной машине. Так же норвежский управленец испугался за своего подчиненного, когда почувствовал неприятный запах, исходивший из кастрюли на плите. Оттуда торчали куриные лапы. Олег Второй, сказал, что за него беспокоиться не стоит, потому что у советских людей очень хороший иммунитет. После этого заявления Сигбьёрн понял, откуда взялась курица в кастрюле и почему она источает миазмы.
Не знаю, когда именно Сигбьёрн принял решение перевести Олега Второго в другое отделение компании, но сказал он ему об этом неожиданно в его день рождения и преподнес ему подарок – теплые и непромокаемые сапоги. На коробке красовался ценник в полторы тысячи крон. У краславского мужика после получения такого подарка был убитый вид. Он забормотал на русском о том, что лучше бы ему подарили деньги в конвертике, чем эти сапоги, которые продать будет очень трудно, а носить такую дорогую вещь, конечно, жалко. Но эти сапоги были мелочью по сравнению с новостью о переводе в другой филиал. Он спешно вызвал друга из Краславы на микроавтобусе, чтобы тот забрал все нажитое добро. Однако, он понимал, что для всего добра микроавтобуса не хватит. Дело в том, что у него было много схронов в лесах. Всю неделю по утрам, он кидал в свой мусоровоз свое добро с очень печальным видом, едва не плача, ругаясь матом.
Друга Олега Второго, приехавшего на микроавтобусе, звали Игорь, он тоже был высок ростом и выглядел устрашающе. Приехал он не просто так, он решил устроиться на работу и для этого привез большую бутылку рижского бальзама и преподнес Сигбьёрну. Тот как-то испугался еще одного большого Игоря, да еще и с бутылкой странной жидкости. Пить он русский яд не стал, поставил эту бутылку на шкаф в офисе, как сувенир. Игорь сразу в Краславу возвращаться не стал, решил показать себя норвежскому начальнику, неделю ездил вместе со своим другом и помогал ему. И сколько Сигбьёрн ему ни объяснял, что кататься в ковше мусорной машины запрещено, что ездить надо или в кабине, или на специальной подножке, тот не слушал. И дело было не в том, что он совсем не понимал английского, а в том, что он прямо заявил, что не начальника это дело, где ему ездить. После такого Сигбьёрн посоветовал ему выучить английский или сразу норвежский, и потом приезжать и устраиваться на работу. Когда Игорь доехал до Краславы и начал разбирать привезенные вещи вдруг выяснилось, что у многих предметов обуви нет пары. Да, они слишком спешили, когда под покровом ночи забивали автобус барахлом, вот и случилась такая неприятность.
Так же мой дядя рассказал мне о том, что случилось с его коллегами по Клёфте – Таксистом и игроком в регби Гунаром. Сначала они продолжали дружно шпынять троих болгар и поляка. Однако поляк один раз вечером напился слишком сильно, позвонил бригадиру и сказал, что болгары напились и шумят. Бригадир тут же примчался, увидел трезвых болгар и постучался в комнату к поляку, чтобы выяснить зачем он наговаривает на своих соседей, но тот сначала не хотел открывать дверь, а потом и вовсе накинулся на бригадира с кулаками. За это его то ли уволили, то ли куда-то перевели, но не сразу. Двоих болгар тоже распределили в какие-то маленькие города вдали от столицы. В Клёфте остался самый безобидный из них Пешо, который начал запираться в своей комнате и всячески избегать своих агрессивных латвийских соседей. Оставшись один на один Гунар и Таксист, конечно, начали воевать друг с другом. Воевали они до тех пор, пока между ними не произошло решительное сражение, которое обоим едва не стоило работы.
Вражда двух земляков на чужбине началось с того, что Гунар, которому его семейная жизнь вдруг показалась пресной, предложил коллеге поменяться женами на ночь. И его коллега с радостью согласился, но в последний момент Гунар узнал, что с женой по паспорту Таксист давно не живет, а та женщина, которая к нему приезжает – это просто его любовница. Это ему стало известно, когда они оба были в состоянии сильного алкогольного опьянения. Гунар заявил, что Таксист хотел воспользоваться его женой, а взамен подсунуть ему какую-то проститутку. Таксист возмутился тем, что его любовницу или гражданскую жену назвали проституткой и врезал коллеге. Но сил у него было гораздо меньше, чему у спортсмена Гунара, который его быстро скрутил и разбил ему в кровь всю амбицию, после чего заперся в своей комнате.
Таксист решил, что такое спускать нельзя, взял топор и начал крушить им дверь в комнату коллеги, а коллега вовремя выскочил в окно и пустился по улице наутек. Окровавленный Таксист бегал за ним с топором по тихому маленькому норвежскому городку, где все друг друга знали. Эта беготня сопровождалась дикими воплями. К счастью для этих двух горе-свингеров, никто не вызвал полицию, а Пешо, от страха забравшийся под кровать, вызвал бригадира, который вовремя приехал среди ночи, и усмирил их. Почему-то перспектива потерять работу и вернуться на родину их напугала настолько, что они тут же помирились. И потом продолжали жить рядом, и изображать теплые дружеские отношения. А Пешо купил мерседес за большие деньги, насобирал на нем очень много штрафов за парковку на космическую сумму, после чего скрылся в неизвестном направлении.
Где-то за месяц до начала уборки картофеля у Сигбьёрна умерла от рака мама, она жила одна и к ней почему-то никто не приходил, кроме медсестры и Валентины, которая убирала у неё в большом доме. Из-за её смерти почему-то никто не расстроился. Видимо была какая-то причина, почему к ней при жизни и дети, и бывший муж как-то равнодушно относились, как будто она неживая. Сигбьёрн тут же предложил мне покрасить её дом, который решил тут же продать. И за покраску обещал мне аж семь тысяч, правда красить надо было два раза. Я с радостью взялся за эту спокойную работу в одиночестве и работал не спеша, ибо понимал, что если я покрашу этот дом за три дня, то в следующий раз мне предложат меньше денег или подумают, что я плохо сделал работу.
В один день, когда я мазал дом приехало все семейство умершей, в том числе и старший брат Сигбьёрна Свен-Туре. Он и пригласил меня в дом, посидеть вместе с ними, начал расспрашивать о моих путешествиях на велосипеде, о жизни в Латвии. Меня удивило, насколько скромно выглядел этот очень богатый человек, насколько он прост в обращении с людьми. Он предложил мне покрасить дом изнутри и забрать из дома мебель, если она нужна и бытовую технику. Однако Олег почему-то отказался даже от дорогой посудомоечной машины, взял только секцию, а все остальное было выброшено. Так я и заработал еще несколько тысяч крон.
А потом началась уборка картофеля. Сначала убрали с поля кубы соломы, которыми ограждали бурты. В том году в отличии от предыдущего все прошло, как по маслу, солома была куплена у соседа, и она была абсолютно сухой и потому легкой. Я с удовольствием шел по полю за тракторным прицепом и вилами подцеплял и швырял эти кубы Олегу, который с сыновьями складывал их на прицепе. В предыдущем году кубы соломы были мокрыми, и я их едва мог поднять, да и связаны они были криво. Начало было хорошим, но потом начались проблемы с уборочной машиной, с трактором, с погодой. А полей было очень много и работы хватило на месяц. В тракторе сидел в основном Сигбьёрн, а сортировали картофель мы с Валентиной, Герд и Бьёрн, который был ужасно недоволен тем, как идет дело и даже иногда психовал.
На первом поле все шло вроде бы нормально, но потом на других полях то было много подгнивших корнеплодов, то картошка была какая-то мелкая, то форма картофеля была какой-то уродливой, и нам сказали выбрасывать ту, что была неправильной формы, как и всякую мелочь. В итоге больше половины приходилось бросать прочь. На некоторых полях урожай сгружали из уборочной машины не в бурты, а в специальные ящики, которые отвозили в погреб, чтобы хранить до весны и тогда уже отдать заказчикам. Чтобы нас кормить каждый день обедом, Сигбьёрн привез из Хаммара свою тёщу, которая большую часть своей жизни была безработной и некогда находилась в отношениях с Бьёрном. Сначала он пробовал возить нас в бистро к туркам, но вскоре понял, что это слишком накладно, покупать пиццу и есть её на поле он тоже посчитал не совсем солидным. Убирать этот картофель часто приходилось и в дождь, и в полной темноте до полуночи. По ночам уже начинало подмораживать, и надо было торопиться, чтобы успеть до того, как начнутся серьезные морозы. Дня три у меня была высокая температура и кашель, но я все-равно выходил на работу, потому что заменить меня было особенно не кем, да и не хотелось терять деньги.
Когда, наконец, все убрали, Герд сказала нам, что многие заказы были не выполнены, где из-за качества картофеля, а где из-за недостаточного количества. Тонны вполне пригодного для еды картофеля были просто выброшены на свалку, а что-то было по бросовой цене продано в Данию для изготовления спирта. Олег посочувствовал Бьёрну, что он потерял так много денег, но тот ответил, что деньги в данной ситуации мелочь, в них недостатка нету, все дело в шуме, который возник вокруг этой неудачи его младшего сына. Сигбьёрн был очень печален и усталый после месяца напряженной битвы за урожай. Как-то раз он сказал, что он слишком ленивый, по сравнению со всеми. Но потом он принял решение продать картофелеуборочную машину и впредь заниматься только пшеницей, у него был самый широкий комбайн в округе, хотя на достаточно небольших полях в нем и не было острой необходимости. Так же он пошел на какие-то курсы для фермеров, чтобы впредь не наворотить таких дел, как в том году.
Саня работал на картошке у друга Сигбьёрна Хельге, который так же и мусорщиком работал по совместительству со своей фермерской деятельностью. У него, как сказал Саня, все было очень спокойно, камней на полях почти не было, картофель был очень крупный, и трактор тянул уборочную машину очень медленно, потому земля тоже почти не попадала на ленту. Работали по шесть часов в день, в дождь отдыхали. Обедали по часу, жена этого Хельге привозила на поле полные кастрюли с разной едой, за работой часто пели песни. К нему каждый год на уборку картофеля приезжал парень из литовской глубинки, часто он до уборки еще красил дома. И заработанных за лето денег этому парню хватало, чтобы перезимовать на родине.
Еще во время моего второго приезда в Норвегию, мы начали ходить в общественную баню. Эти бани в том районе, не знаю, как в остальной Норвегии, были бесплатными. Правда, иногда надо было эту баню топить и в предбаннике стояло блюдо, в которое каждый посетитель кидал по двадцать крон на оплату дров и электричества. Баня была очень старинной, построенной еще немецкими оккупантами во время Второй Мировой войны. Хотя содержалась эта баня в идеальном состоянии, её устройство оставляло желать лучшего, какой-то железный котел, камней совсем мало и странное устройство подачи кипятка на камни. Париться вместе с норвежцами нам было не очень приятно, сильного пара они не выдерживали, мало поддавали, часто открывали окошко в парилке, подолгу сидели в парилке с банками пива и млели. Мы ловили момент, когда никого не было, кидали по максимуму, и хлестались дубовыми вениками. Веники в бане норвежцы не использовали.
Иногда в бане мы встречали интересных людей. Один раз туда заглянул швед, который пока парился долго рассказывал норвежцам о том, какие плохие финны. В разговоре он часто употреблял любимое русское слово из трех букв, выяснилось потом, что в шведском это значит просто – «Эй!». В сулунге, на котором говорили в той местности Норвегии было очень много шведских слов, потому норвежцы вполне понимали, что говорил швед. В итоге он сказал, что какими бы финны ни были, они все же свои, скандинавские. В другой раз мы парились вместе с мужиком, который славился на всю округу тем, что варил у себя дома пиво, и то, что не выпивал сам запечатывал в бутылки и отдавал на реализацию в супермаркет. Но тогда он пил обычное пиво из магазина и предложил мне его выпить. Я не понял, в чем подвох, хлебнул и почувствовал сильный привкус сивухи. Оказалось, что он пил пиво пополам с виски, да еще и в бане.
Был там и один фермер, который вдруг захотел купить российских сигарет у дальнобойщиков, хвастался тем, что полгода сидел на больничном и не работал на деревообрабатывающей фабрике. Он так же славился тем, что был заядлым хоккейным болельщиком и иногда даже ездил пьяный за рулем. Некоторые его за подобное поведение осуждали. А другой фермер рассказал нам о своем исследовании о своих фермерских доходах. Он тщательно несколько лет подсчитывал свою прибыль и свои затраты на технику топливо, удобрения, страховки и много чего он еще учел. Потом он отнял все издержки от прибыли и разделил на количество своих рабочих часов. И получилось, что в час он зарабатывает по пятьдесят крон, намного меньше, чем любой чернорабочий или сезонник, которых он нанимает за сто пятьдесят крон в час. Ему, конечно, возразили, сказали, что техника, которую он записал в затраты остается ему, и он после выплаты кредитов, может её продать и получить за неё деньги, что он записал в затраты свой легковой автомобиль, на котором ездит в магазин. Наконец ему сказали, что не обязательно покупать в кредит самую дорогую новую сельхозтехнику.
Деньги за уборку картофеля перечислили на счет Олега, и я ему их отдал в счет оплаты за проживание, денег было порядка пятнадцати тысяч. Какое-то время я мог быть спокоен, но все же надо было искать работу. Недели две мы часто ездили за брусникой, которой в том году было не очень много, но Олег решил заготовить её побольше. Я придумал неплохой способ перебирания этой ягоды – сделал из фанеры и досок длинный желоб, который надо было смачивать водой и катить по нему ягоду, наклонив его. Весь мусор прилипал к мокрой наклонной поверхности, и до низу докатывались только чистые ягоды. Потом я объехал все предприятия в округе – деревообрабатывающий завод, фабрику оконных рам, фабрику разных щеток и везде мне вежливо объяснили, что работы нет по причине экономического кризиса.
Но мне повезло, как-то вечером к нам заехала Анита, сестра Сигбьёрна, и предложила покрасить лестничную клетку в редакции газеты, где она работала. Денег особенно много мне за эту работу не обещали, но в этой редакции работало много людей, которым надо было много чего покрасить в том числе и внутри. Красить что-то снаружи уже было невозможно из-за сырой и холодной погоды. На работу в город Флиса я ездил на велосипеде, краску и кисточки мне покупали заказчики по неписанным норвежским законам, рабочей одежды у Олега в доме было очень много. После редакции я красил лестницу в доме одной журналистки. Там я дал маху, запросив за работу слишком мало. Красить потребовалось не два, а три раза, да еще и пришлось красить оконную раму с маленькими квадратиками, на что чуть ли не целый рабочий день ушел. И сразу же я пошел красить комнату в доме у Аниты.
Я не совсем понимал, зачем норвежцы платят мне деньги за то, чтобы я мазал белой масляной краской отделанные лакированным деревом внутренние стены домов. Но за это платили неплохие деньги, и мне было все равно, как выглядят их дома изнутри. Пока я красил, семейство моего дяди в полном составе уехало в отпуск в Ригу. Жизнь в одиночестве в Норвегии мне ужасно понравилась, в конце концов – это было моей целью. Было так хорошо съездить в Швецию, купить там очень дешевого слабого пива, и посидеть у жарко натопленной печки, читая книги Андрея Буровского. Но вскоре все вернулись, и снова мои выходные начали проходить в шумной компании. Я учил своих двоюродных братьев рисованию, да и Олега тоже. Не знаю, зачем им это было надо, ведь было очевидно то, что рисовать у них нет никакого желания. Сам я тоже нарисовал два портрета своего дяди и получилось не так уж и плохо, хотя и грубовато. Под нажимом я даже начал работать красками, сначала гуашью на картоне, а потом в магазине «Европрис», где были ужасно низкие цены на всякое не особенно нужное и некачественное барахло, я купил настольный мольберт, готовые холсты с рамками, кисточки, акриловые краски, и принялся писать пейзажи со своих фотографий, сделанных во время своего первого путешествия в Норвегию.
В один из вечеров в гости заехали Бьёрн и Герд, и сильно меня обрадовали. Бьёрн решил не уходить на пенсию и за зиму сделать еще один сруб и звал меня помогать. Обещал он мне только пятьдесят крон в час и сокращенный рабочий день, с завтраком и обедом за его счет и если температура была ниже минус двадцати градусов, то на работу я выходить не должен был. Уже на следующий день я поехал на работу на своем велосипеде. Хоть уже давно шел снег, все дороги и велодорожки были тщательно вычищены, без всяких реагентов, которые в Скандинавии запрещены. Чисткой дорог там подрабатывают фермеры на своей технике и делают это на совесть, чтобы не потерять дополнительный доход. Ехать надо было километров десять, и был уже сильный мороз. Когда я приехал, Бьёрн велел мне взять его продукты и сесть позавтракать. Он очень любил есть различные бутерброды, даже яблоко он нарезал пластиками и клал их на хлеб. Он предупредил, что к моему приходу он может еще спать, потому я не должен стесняться, а заходить на его кухню, как к себе домой и есть.
После завтрака он выдал мне жилетку для езды на велосипеде, рабочую обувь, и специальные защитные брюки для работы с мотопилой. Первым делом он спросил меня, умею ли я делать срубы и работал ли я когда-нибудь с деревом. Я честно признался в том, что работал только с металлом и он моему ответу очень обрадовался, сказал, что ему нравится, когда человек честно признается в том, что чего-то не знает или не умеет. Говорил он по-английски совсем плохо, в молодости он учил немецкий, а я еще совсем плохо знал норвежский, но у меня с собой был карманный словарик, который меня иногда выручал. Работа оказалась не очень хитрой – надо было запиливать пазы в бревнах, чтобы потом вбить в них клинья. Потом надо было поработать электрическим рубанком и шлифовальной машинкой, ну иногда еще подержать или перевернуть бревна, когда он запиливал замки.
После двух дней работы, Бьёрн меня основательно похвалил и сказал, что будет платить мне по сто крон в час. Так же спросил меня, не хочу ли я начать учить норвежский язык в специальном учебном центре. Я просто засиял от радости от такого предложения. До этого я пытался читать со словарем детские книжки и прочел все самоучители, что были у Олега, в которых, как сказал Сигбьёрн было очень много ошибок. Он отвез меня в этот учебный центр, заплатил за мое обучение, за прокат учебников, и после этого я три раза в неделю по утрам начал посещать курсы языка, и после них ехал на работу. Мне поначалу сказали, что группа из гастарбайтеров – поляков, литовцев, украинцев, латышей, русских начала обучение месяц назад и мне будет трудно их догнать, так что я должен был подождать, пока сформируют новую группу или пойти учиться с группой беженцев в основном из Африки, которая занималась только неделю. Я с радостью согласился учиться с беженцами.
В этом учебном центре я просто отдыхал душой, пока учил язык с милыми людьми, которые убежали от репрессий и войн в родных местах. Африканцев в группе было не так уж и много, только половина, были афганцы, некоторые из которых даже немного болтали на русском, была одна женщина с Филиппин, которая вышла замуж за норвежца. Был один перс из Ирана, который не очень хорошо владел английским, но был очень общительным и разговорчивым, часто заводился на тему политики и религии, говорил, что он ненавидит исламскую религию, которая испортила ему всю жизнь. Норвежский учитель спокойно осаживал его, объясняя, что религия тут не при чем, что есть плохие люди, которые её исповедуют. Еще Беруз постоянно говорил, что хочет поскорее начать работать, а язык можно учить и по вечерам. И учитель ему и другим желающим побыстрее начать работать терпеливо объяснял, что без знания языка они не смогут обучиться никакой профессии, а неквалифицированной работы в Норвегии очень мало.
Олег был не очень доволен тем, что я начал изучать норвежский язык, он считал, что достаточно того, что он может объясниться на английском, ведь он вроде как не планировал оставаться в Норвегии, он думал накопить побольше денег и вернуться в Ригу, его жена вообще говорила, что страдает на чужбине, что ей милее её любимый разваливающийся хутор, на котором прошло её детство. Как-то раз Герд, услышав об их планах возвращения, сказала им, что они могут ехать, но их сыновья останутся в Норвегии, если захотят, а они хотели остаться. И Олег, и его жена, и его друг Саня, ненавидели норвежцев и особенно Сигбьёрна и его семью, говорили, что жизнь их несправедливо одарила богатством и возможностями. Постоянно они говорили о том, что окажись эти норвежцы в Латвии или в СССР, то не выжили бы, впали в депрессию и наложили на себя руки.
Все это они говорили, каждую субботу, когда выпивали вечером. Пили в основном водку, которую привозили из Латвии. Иногда алкоголь находили на работе. Один раз Саня нашел совсем непочатую бутылку водки и долго думал, в чем там был подвох. А год назад Саня привез из Латвии самогонный аппарат, и они выгнали ведро мутного первака, который осветлили марганцовкой. Пить эту жидкость было страшно, и посчитав во сколько обошелся сахар и прочие компоненты для бражки, так же сколько электричества пришлось потратить, они приуныли. Самогон они все-таки попробовали, и от него всем стало очень плохо, да и память отшибло начисто. Я потом этим самогоном растирался, когда болел, но и растираться им было неприятно из-за его запаха. А Валентине этот запах очень нравился, она тут же вспоминала свое детство, когда её дед гнал самогон на хуторе…
