Олифантофф

Быстротечно северное лето. Ещё вчера ты ходил в распахнутой малице, оставив дома набрюшник из собачьей шерсти. Сегодня же, выглянув из чума, обнаруживаешь, что лужи подёрнулись тонким ранним ледком. Ягелевые луга за ночь пожелтели и налились янтарным золотом. Лишайники съёжились и окрасили багрянцем валуны. Засеребрились виски у песцов. Уже не так задорно пересвистываются, собираясь залечь на зимнюю спячку, жигутарики. Хлопочет, утепляя гнездо, живущая за нужником сова.
Ранним утром Маленький Вылка, возвращавшийся из стада с корзиной собранного подшейного волоса, первым заметил трёх приближающихся всадников. С непокрытыми головами, в длинных плащах из крашеной росомахи, гости неспешно приближались к стойбищу, покачиваясь в высоких сёдлах. Олени украшены выцветшими, когда-то голубыми лентами, а рога отполированы до блеска и покрыты затейливой резьбой. Но, что больше всего удивило Вылку, так это сами всадники. С волосами до плеч, с плоскими лицами, широкими расплющенными носами и крохотными пронзительными глазами, незнакомцы были неотличимы друг от друга.
— Братья Семёновы прибыли, — сказал подошедший Старик Назар. — Наших олешек на зимние пастбища погонят.
— Братья?
— Они самые. Видишь на один манер скроены. Их у родителей человек десять, а то и двадцать. Рожи у всех одинаковые, и по именам их запоминать, только путаться. Так и зовутся — Братья Семёновы. Каждую осень стойбища объезжают, собирают скотину в стадо, да на юг откочёвывают. Этим и кормятся.
Из дровника, с охапками сучьев багульника, появились Мама с Отцом.
— Здорово живёте, Семёновы! — весело крикнула Мама.
Братья, не ответив на приветствие, въехали в стойбище.
— Дурак промолчит, за умного сойдёт, — засмеялась Мама.
Семёновы, невозмутимо, словно не услышав обидных слов, спешились.
— Старые обычаи соблюдают, — пояснил Старик Назар Маленькому Вылке. — Во время кочёвки с женщинами не говорят.
— Почему?
— Так уж заведено. А правил тех, пожалуй, не меньше сотни наберётся. На северное сияние не мочиться, к оленю с левого бока не подходить, китовый ус не теребить. Много всего. Но, скажу тебе, малец, есть в этом почитании заветов нечто притягательное. Невольно ощущаешь некую связь с предками.
— Дикари, — хмыкнул Отец.
Братья тем временем подошли к Дядиному чуму и, не постучавшись, вошли.
Маленький Вылка осторожно, стараясь не шуметь, подкрался к двери. Приложив ухо, прислушался, но различить смог только голос Дяди. Тогда он проскользнул внутрь и, пробормотав слова приветствия, сел на охапку пустых мешков, сваленных у входа.
— ...забирайте хоть сегодня, — говорил Дядя. — Олешки с клеймами, вожак подкован, у особо драчливых рога подпилены. Осталось о цене договориться.
— Десять голов, — сказал один из Семёновых и, в подтверждении названного числа, растопырил пальцы на руках. Затем, выдержав паузу, добавил, — Каждому.
— Каждому? — изумился Дядя. — Это ж сколько получится?
Братья, морща лбы, переглянулись. Насупились, пытаясь сосчитать.
— Вы, Семёновы, по миру меня хотите пустить? — покачал головой Дядя. — Но так и быть, по возвращении трёх олешек забирайте.
— Каждому, — не сговариваясь, одновременно выпалили братья.
— Уговорили, — вздохнул Дядя. — Каждому по три это получится... Получится семь голов. Недёшево, но работа того стоит. По рукам?
Семёновы, шёпотом посовещавшись, согласно кивнули.
— Чаю выпьете? Или чего покрепче?
— Недосуг, — буркнули те и, не прощаясь, вышли.
***
— Вот бы и нам так жить, — глядя вслед уезжающим братьям, сказал Старик Назар. — Кочуешь с севера на юг, а с юга на север. Встречаешь в седле рассветы-закаты, а вокруг, насколько хватает глаз, тундра с пасущимися оленями. И не забот тебе, ни тревог. Голова ни о чём не болит. Счастливые люди эти Семёновы, как полагаете?
— Дикари, — не раздумывая, ответили Отец с Мамой.

Уже который час Дядя расхаживал за своим чумом. Присев, делал несколько шагов и отмечал пройденный путь колышками. Ложился, раскинув руки, на спину а, поднявшись, записывал что-то прутиком на снегу.

— Ну как там? — спросил Отец.

— Принёс клубок бечёвки, — ответил Маленький Вылка, следя из окна за Дядей.

— Может быть силки на сову ставит? — предположил Отец.

— Не знаете вы жизни, — огорчённо покачал головой Старик Назар. — Неужели не понятно, что человек собрался чум расширять. Просторнее сделать. А зачем это одинокому мужчине? Кто скажет?

— Надоело в тесноте жить, — торопливо заговорила Мама. — Из мебели один холодильник некуда одежду сложить-развесить зимние и летние вещи в кучу свалены видно решил прислушаться к моим словам может быть даже кровать купит что и нам кстати неплохо бы на «Оленеводе» сейчас продают раскладные...

— Не то! — прервал Старик Назар. — Жениться Дядя собрался, вот и вьёт гнездо для новой семьи. Но, как всегда, ни с кем не советуется. Всё тайком делает.

— Что-то не верится..., — начал было Отец.

— Т-с-с, идёт! — громким шёпотом предупредил Вылка, отходя от окна.

Хлопнула дверная шкура, впустив Дядю.

— Ох и холодно сегодня, — весело сообщил он, потирая замёрзшие руки. — Но, чем мороз злее, тем оленевод живее.

Принял из рук Бабушки кружку горячего чая и сел поближе к огню.

— Рассказывай, что замыслил? — подмигнул Отец. — Секретничаешь?

— Все уже догадались, — обняла Дядю Мама, — наконец будет у меня подружка с которой поболтать о женских делах можно потому как из вас слова не вытянешь и олених вместе доить веселее и обед готовить а когда детишки народятся...

— Какие ещё подружки-детишки? — испуганно отстранился Дядя. — Я птичник хочу построить.

И признался, что давно уже подумывает бросить оленеводство. Потому как олень животное неблагодарное. Мясо у него сухое и жёсткое, шкура дрянная, молоко горькое.

— Прикинул, — продолжал Дядя, — на кого олешек заменить и кто в наших краях приживётся? Всех перебрал. Овец, яков, свиней, быков — никто не подходит. И тут случайно прослышал, что один фермер из Сибири взялся страусов разводить. Поставил им теплицу, обул в валенки да торгует вовсю яйцами, перьями и страусовой кожей. Народ к нему валом валит. Тут меня и осенило — пингвины-то поинтереснее будут.

— Пингвины? — изумлённо повторил Старик Назар.

— Они самые! Для начала хочу поставить пингвинятню на десяток голов. Два места для самцов, восемь для несушек и поглядим, как дело пойдёт.

— Постой, — нахмурился Отец, — пингвины же всего одно яйцо в год несут.

— Знаю, — рассмеялся Дядя. — Но отчего? Да оттого, что живут во льдах и торосах. Ни крыши над головой, ни еды вдоволь. Мы же каждому своё стойло организуем, полы опилками посыпем. На обед запарим овсянки на тюленьем жире, рыбки варёной накрошим. Какой пингвин от такой жизни откажется? Нестись примутся, только успевай яйца принимать и на рынок отвозить. После весенней линьки перо соберём. Помёт опять же.

— А что помёт?

— Говорят, больших денег стоит.

Маленький Вылка завороженно слушал.

— Ещё контактный зоопарк для детишек организуем, катание в санях на «Празднике Севера», пингвиньи бои, фотосессии для Instagram.

Дядя вытер вспотевший лоб рукой и радостно рассмеялся.

— Как-то просто выходит, — вздохнул Старик Назар, — а где пингвинов возьмём?

— Имеется для этого специальный человек.

Оказалось, Дядя близко знаком с буфетчицей из Салехардского порта. Та же, если суметь правильно попросить (тут Дядя многозначительно ухмыльнулся), достанет что угодно, а такую мелочь, как десяток пингвиньих яиц, и подавно.

— Яйца Бабушка высидит, — радостно закончил он.

Бабушка согласно кивнула.

— Я в деле, — выдохнул Старик Назар.

Он встал, развёл ступни в стороны и, прижав опущенные руки к бокам, вразвалку прошёлся по чуму.

— Танец пингвина, — засмеялась Мама и, вскочив, двинулась, переваливаясь с ноги на ногу, следом за Назаром.

— Была не была, — махнул рукой Отец. — Мы все в деле...

Расходились уже за полночь. Высыпали наружу выкурить перед сном по последней трубке. Тундра спала. Наверху, в ледяной бездне чёрного неба мерцало новое созвездие. Созвездие Пингвина.

Антон Павлович стоял у открытого окна вагона, вспоминая разговор с издателем. Тот, узнав, что Чехов получил приглашение от Толстого посетить Ясную Поляну, умолял ехать не откладывая.

— Только впустую прокачусь, — отнекивался Антон Павлович. — Старец для начала расхвалит рассказы, а затем примется ругать пьесы. Будет уверять, что понапрасну растрачиваю время, которого, уж он-то знает, человеку отпущено совсем немного.

— И пусть себе, — прижимал руки к груди издатель. — Пусть говорит, что хочет. Зато, в газетах непременно упомянут о встрече титана русской литературы с г-ном Чеховым. Который, а это немаловажно, был приглашён графом Толстым для дружеской беседы.

— Ну, какая там беседа. Уверяю, пьесы бранить станет. За что подобное наказание?

— Драгоценный мой, да исключительно ради тиражей. Стоит ли объяснять, что рост тиража пропорционален росту гонорара. Ах, ещё бы фотографа с вами отправить...

Всяк знает, что в споре между автором и издателем, неизменно побеждает последний. Вот почему жарким июньским днём Антон Павлович вышел на залитый солнцем перрон «Козловой Засеки». Вместе с ним покинула вагон многочисленное семейство дачников и выгрузилась дородная крестьянка, которая, вскинув на плечо мешок, спустилась по ступеням к ожидающей телеге. Не обмолвившись ни словом с мужиком, дремавшим с вожжами в руках, перевалила ношу в кузов. Кряхтя забралась сама и пхнула возницу локтем. Тот, встрепенувшись, тронул лошадей и телега уехала.

Дачники с детьми разместились на трёх ожидавших их повозках, доверху завалив один из экипажей свёртками, корзинами и шляпными коробками. Чехов с нескрываемой завистью смотрел на мужчин в легкомысленных соломенных шляпах, на их спутниц в воздушных платьях, на детей в матросских костюмчиках. Гувернантке поставили на колени патефон, шумный, явно подвыпивший глава семейства покрутил ручку. Пластинка, пошипев, запела «Тебя встретил я, мою милую» и компания с хохотом укатила.

Антон Павлович огляделся. Странное дело, экипажа ожидающего его нигде не было.

— До усадьбы, кажется, версты три-четыре, — сказал себе Антон Павлович. — Вероятно, господин граф вчера не получил телеграммы. Или же решил, что мне пойдёт на пользу прогулка пешком. Среди нив и полей, чёрт бы их побрал!

— Позвольте полюбопытствовать.

Голос, неожиданно раздавшийся из-за спины, заставил вздрогнуть. Чехов обернулся. Перед ним стоял высокий сухощавый старик в поношенном железнодорожном мундире тёмно-зелёного сукна. Выцветшие белёсо-голубые глаза под козырьком низко надвинутой фуражки, тонкий хрящеватый нос, жёлтые от табака усы.

— К вашим услугам, — Чехов чуть поклонился.

— Испугались? — холодно усмехнулся железнодорожник. — А ведь честному человеку нечего бояться.

— Чем обязан?

— Интересуюсь, так сказать, целью прибытия.

— По делам, — сухо ответил Антон Павлович, и хотел было отойти от навязчивого старика, но тот ухватил его за рукав.

— Что же за дела? Чем, извиняюсь, изволите зарабатывать на хлеб?

Чехов готов был вспылить, но взглянув в истовое лицо железнодорожника, не отважился.

— Не следует раздражать душевнобольного, — решил он и, аккуратно высвободив руку, как можно мягче ответил, — я доктор.

— Доктор? — насмешливо переспросил тот. — А раз доктор, то соблаговолите сказать, чем лечатся, когда брюхо крутит?

— Я бы рекомендовал, — начал Антон Павлович, — пройти обследование в земской больнице...

— Не знаешь, — перейдя на «ты», заключил старик.

Чехов осторожно сделал шаг назад. И неизвестно чем бы закончился этот странный разговор, не подкати к станции экипаж. Длинноволосый юноша в студенческой тужурке и золотых очках, спрыгнул с козел и, взбежав на перрон, направился к Чехову.

— Антон Павлович? — улыбаясь, обратился он, тесня плечом странного железнодорожника. — Прошу великодушно простить за опоздание.

— Позвольте, — запротестовал старик.

— Уймитесь, Сидор Петрович, — отмахнулся молодой человек, — этот господин наш гость.

И приняв Чехова под локоть, повлёк прочь, к повозке.

— Однако, — облегчённо выдохнул Антон Павлович, когда экипаж тронулся — презабавная персона этот Сидор Петрович.

— Путевой обходчик. Его здесь всякий знает. Дачники же переиначили имя на французский манер и зовут «СидОр». Не далее, как прошлым летом жулики утащили со станции медную проволоку для телефонной связи. Пудов на пять. Разразился скандал, а всем железнодорожным служащим, от начальника до стрелочника, было приказано искать воров. Со временем страсти поутихли, дело забылось. СидОру же Петровичу так понравилась роль сыщика, что по сей день не успокоится. Местные над ним посмеиваются, а вот новых гостей может изрядно напугать. Да и мужики его остерегаются. Российский крестьянин испокон веков человека в мундире побаивается.

Чехов с любопытством посмотрел на молодого человека.

— И извините, что сразу не представился, — продолжал тот. — Николай. Студент историко-филологического факультета.

— Весьма рад. Если правильно догадываюсь, секретарь Льва Николаевича?

— Что вы, — тряхнул волосами тот. — Исключительно на время каникул нахожусь в распоряжении Софьи Андреевны. Разбираю архивы, да кое-что переписываю набело.

— Сам Лев Николаевич здоров ли?

— С раннего утра в бешенстве пребывает, — беззаботно рассмеялся Николай. — За завтраком прочитал в «Ниве», что французы играют «Гамлета», дав главную роль мадам Бернар. Граф пришёл в такую ярость, что и вообразить нельзя. «Баба, — кричит, — не может Гамлета представлять. Он варяг! Бородатый норманн! Убийца!». Заперся в кабинете и ругается.

— Как чувствовал, — простонал про себя Антон Павлович, — что боком эта встреча выйдет. Может быть, не поздно вернуться?

— Подъезжаем, — повернулся к нему Николай, — Уверен, вы не поклонник творчества мадам Бернар.

— Буквально с этой минуты, — поспешно ответил Чехов.

***

Софья Андреевна на цыпочках подошла к дверям кабинета. Прислушалась.

— ... доигрались, — гремел голос мужа. — Эдак в «Жизни за царя» Сусанина бабой заменят!

— В этом случае, — подхватывал Антон Павлович, — публика решит, что она, сама того не желая, поляков в топи завела.

— Аха-ха-ха! — раскатисто хохотал Толстой.

Однажды получил Кондрат весточку от родителей. Писали, что случилось диво дивное. Курица Ряба снесла яйцо из чистого золота, разбить которое ни отец, ни мать не в силах.

— Приезжай хоть на денёк, — умоляли старики. — Разбей яйцо, вдруг внутри него алмаз, либо другой какой самоцвет.

Бросился сын к фабричному мастеру просить об отлучке домой, но тот лишь посмеялся. Осерчал Кондрат, ударил мастера кулаком в грудь, да и зашагал на родную сторонку.

Пришёл домой. Родители рады радёшеньки, не знают, куда сына усадить, чем угостить. А как зашёл разговор о курице Рябе, так тотчас сознались, что историю про яйцо выдумали, дабы с сыном повидаться.

Понял их Кондрат. Понял и простил, не стал серчать. Погостил день-другой и в город вернулся. Явился на фабрику, а там мастер нос воротит, велит гнать в три шеи.

Закручинился парень, получил расчёт и в питейный дом направился. В кабаке пусто, лишь у окна барин сидит. С лица молодой и глаза добрые.

— Что, детинушка? — спрашивает. — Пришёл горе вином заливать?

— Видать судьба такая, — отвечает Кондрат.

Сел рядом, да всё, как на духу и выложил.

— Не кручинься, — улыбнулся добрый барин, — помогу тебе. Иди-ка, парень, ко мне в разбойничью ватагу. Я — Дубровский.

Ударили по рукам, и ушёл Кондрат в лес.

Долгих два года разбойники грабили купцов и усадьбы. Когда же царёвы слуги схватили Дубровского, погрузил Кондрат добычу на телегу и вернулся к родителям. Справил новый дом, скотину завёл, женился. Дети народились.

Так пришло счастье к старику со старухой. Ходят они сытые, довольные, в справной одежде. А на ночь внукам сказки рассказывают. Про самоцветные камни. Про смелых разбойников. Про курочку Рябу.

Ночью семеро абреков попытались переправиться через Терек, но наткнулись на дозорных. Пятерых казаки постреляли, а двоим, бросившимся в воду, удалось скрыться. По случаю такой удачи на заставу прискакал сотник со свитою и, похвалив героев, тотчас составил рапорт «полковому», посулив героям кресты. Хорунжий, узнав о свершившемся «деле», отправил на границу сменщиков и распорядился накрыть столы, что бы «помолить» отличившихся казачков. Из всех расквартированных в станице офицеров на праздник был зван только юнкер Толстой. И, хотя, Лев Николаевич понимал, что приглашён из-за того, что снимал у урядника летнюю хату, тем не менее, необычайно обрадовался. Будучи незнаком с большинством казаков, сел рядом с хозяином, с опаской и восхищением разглядывая гуляющих воинов. К его неудовольствию о ночной схватке не говорили. Насколько понял Толстой, речь шла о добытых у абреков оружии и лошадях. Одни предлагали продать трофеи и выручить деньги. Другие собирались сбыть только ружья, а коней разделить, бросив жребий.

— Сейчас полаются, — урядник подлил Льву Николаевичу вина из кувшина, — а назавтра, один чёрт, всё пропьют.

— Молодцы, — прошептал Толстой, любуясь разгорячёнными казаками.

Один из них, гигант с головой, обвязанной красным платком, особенно привлекал внимание.

— Жди беды, — гудел он, наваливаясь на стол, — от этих скакунов.

— Ничего, — отвечали ему. – Авось пронесёт.

— А слыхали про Гирей-хана и коня? Нет? Так расскажу, — казак повысил голос, привлекая внимание. – Давно, когда я ещё мальчонкой был, в дальнем ауле жил знаменитый абрек Гирей-хан…

И принялся рассказывать о горце, который любил и берёг скакуна пуще жизни. В сотнях битв побывал джигит, и каждый раз возвращался в родной аул с богатой добычей. Любого врага догонял конь, от всякой погони уходил. И, вот, однажды, бабка-ведунья напророчила, что примет Гирей-хан смерть через своего скакуна. Заплакал абрек, уж больно дорожил конём, но делать нечего, отвёл в табун. Год прошёл, другой и узнал Гирей-хан, что околел его скакун. Захотел джигит взглянуть на останки друга и вернулся в аул.

— Да, это же «Песнь о вещем Олеге», — повернулся к уряднику Лев Николаевич. – Этого Гирей-хана укусит змея и он умрёт.

— Чего изволите? – оторвался тот от кружки с вином.

— Песнь, — смеясь, повторил Толстой, — песнь о князе Олеге.

— Тихо, казачки, — пошатнувшись, поднялся урядник. – Их благородие петь желают.

— Да нет же, — испуганно зашептал, Лев Николаевич, — я не о том.

— Уважь, вашбродь, — зашумели казаки.

Толстой, багровый от смущения, встал. Бежать из-за стола было никак невозможно, и он, пряча глаза, запел:

— Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам…

Казаки, одобрительно кивая, слушали.

— Открой мне всю правду, не бойся меня:

В награду любого возьмешь ты коня, — выводил Лев Николаевич.

— Ой, возьмёшь ты коня, — тонким, бабьим голосом, внезапно подхватил урядник.

— Ой, да коня, ой, да, коня! — грянул казачий хор.

И песня ожила. Поплыла над заросшими лесом горами, над кипящим Тереком, наливаясь грозной, сжимающей сердце тоской.

Последние строки пели стоя. Многие плакали.