Олифантофф

Это самый обыкновенный московский дом. Девять этажей, множество подъездов, шестиметровые кухни, потолки высотой в два с половиной метра. Если я ничего не путаю, такие строения называют «брежневками» — в честь вождя, пришедшему на смену тому, при ком возводились знаменитые «хрущёвки». Медленно ползают крошечные лифты с кабинками, обклеенными стикерами от жвачки и частично содранными рекламными листовками. На каждом этаже по четыре квартиры с бронированными дверями, поблёскивающими пластиковыми «глазками». На лестничных площадках, возле мусоропроводов, стоят консервные банки с окурками. Народ здесь живёт небогатый, но аккуратный.

Первый этаж дома отдан под магазины, которые по неизвестным никому причинам, вскоре разоряются, но тотчас заменяются другими. За последние двадцать лет здесь торговали книгами, драгоценностями, мебелью, карнавальными принадлежностями, аптекарскими товарами, собачьими кормами, спортивной детской одеждой, хлебом, мобильными телефонами и оборудованием для саун. Помимо этого: меняли валюту, оказывали юридические услуги, лечили зубы, стригли, угощали пивом и отправляли в путешествия. В некоторых заведениях я побывал, в другие же только собирался, но не успевал, поскольку они разорялись. Видимо, над домом довлеет проклятие, мешающее предпринимателям осесть здесь и стать частью нашей жизни.

Как можно догадаться, витринами-магазинами здание повёрнуто к шоссе, подъездами же - во двор. На каждом подъезде, крашеная чёрной краской металлическая дверь, а на крыльце – несколько лоточков с объедками для бездомных кошек, голубей и подвальных крыс. Питаются, кстати, зверьки в обратной последовательности. Сначала крысы, потом птички, а коты получают то, что останется.

Вот такой, самый обыкновенный дом. С самыми обыкновенными москвичами.

Квартира № 1 (второй этаж)

Армянин Геворг, невысокий, грузный, с седыми усами и выпуклыми влажными глазами, покинув Баку, поселился у нас в 90-х. На родине осталась брошенная огромная квартира и дача на берегу моря.

— Смотри, — встречает он меня, выходящего из лифта, — опять на дорогу «химию» льют.

Геворг опирается о стену, сгибает толстую ногу и демонстрирует лакированный ботинок в засохших белых брызгах реагента.

— Вторые туфли с осени покупаю!

Он произносит «тюфли».

Геворг открывает дверь в квартиру и оттуда выскальзывает тонкая змейка ароматов инжира, кофе, шерстяных ковров и душистого табака.

Квартира № 2 (второй этаж)

Баба Тая из тех женщин, что в пятьдесят лет становятся бабками: одеваются в чёрное, заводят знакомства среди церковных старух, находят у себя неизлечимые болезни и проводят дни в бессмысленных очередях поликлиник. Носит платок, обматывая его вокруг головы, как в старых фильмах о войне. Помните, оркестр играет «Вставай страна огромная» и на фоне грозового неба, прижимая к себе детей, разом состарившиеся женщины в платках, смотрят куда-то вдаль.

Ещё баба Тая жалеет дворовых котов и зимой пускает их ночевать в подъезд. Свободолюбивые зверьки жмутся по углам и, пугаясь утробных стонов мусоропровода, нещадно гадят. Наутро на дверях подъезда кто-нибудь из жильцов приклеивает бумагу со слёзной мольбой не пускать котиков в дом.

Сын бабы Таи рыбак. Ходит в море на сейнере и появляется дома раз в полгода. На мой взгляд, он не настоящий моряк. Не носит тельняшку, не ходит вразвалку и не хлещет горячий ром, распевая песни о крыльях альбатроса. Кажется, у него даже нет татуировок!

Квартира № 3 (второй этаж)

Ирина работает дворничихой и носит летом тёмно-синий халат, а зимой бушлат с оранжевыми буквами «ЦАО». Несмотря на то, что моют подъезды и убирают двор таджики, дворником у нас всё равно считается Ирина.

Ещё она, как и положено человеку древнейшей московской профессии, всё про всех знает. Как-то мой автомобиль оказался заперт во дворе стареньким чёрным «Opel».

— Шура, — спрашиваю, — не знаете, чья эта машина?

— Витьки со Второго Часового, — отвечает. – Того, у которого одна почка и дочь шалава.

Квартира № 4 (второй этаж)

Муж и жена Куваевы трудятся на ниве школьного образования где-то в районной администрации. Несмотря на то, что супруги полжизни прожили в столице, они так и не смогли освоить московское «аканье». Разговаривают, нарочито делая ударение на «А» и беспощадно вставляя его вместо «О».

Помню, в 90-е я, по странному порыву души, решил сходить на выборы городских депутатов. Пришёл на участок и с удивлением обнаружил, что один из претендентов – удалой скандалист Лимонов.

— Забавные вещи творятся в стране, — развеселился я, и тотчас столкнулся нос к носу с m-me Куваевой, несущей пачку бюллетеней.

— На выбАры пришли? – пропела она. — Какой мАладец! За кАго галАсуем?

— Вот, — показываю на листовку с Эдичкой. – Лицо умное. Очки, опять же. Приличный человек, должно быть.

— Да, Вы что? – восклицает Куваева. – Ничего прА него не знАете?

— Неужели, проходимец?

— Хуже, — машет она руками и, багровея, шепчет на ухо, — пидарас!

Квартира № 5 (третий этаж)

Светка Стеклова, что снимает квартиру на третьем этаже – фотомодель. Вот уже год, как она лицо компании, производящей минералку. Время от времени, в рекламных блоках TV появляется Светка, облачённая в тюль, пьёт из высокого стакана газировку. Играет струнный оркестр, с теле-небес медленно падают капли воды, женский голос шепчет о великом блаженстве и наслаждении.

— Она в нашем доме живёт, — неизменно говорю друзьям.

— Ты достал, — хором отвечают они.

Прежде, я был уверен, что фотомодели не живут в обычных домах, а их, словно диковинные тропические цветы, держат в подмосковных особняках. Там, где чистый воздух, тишина и дорожки для оздоровительного утреннего бега. Девы просыпаются под пенье лесных птиц, смеясь, бегут умываться к серебряному ручью, а потом, беззаботно щебеча, завтракают круассанами и горячим шоколадом. Затем за ними прибывают микроавтобусы кинокампаний, что бы развезти на съёмки. Суровые охранники в чёрных солнцезащитных очках называют их сестричками и долго машут вслед.

Увы, Светка живёт в нашей девятиэтажке, носит джинсы и бесформенную кофту, а на работу добирается на метро.

Как-то я слышал её телефонный разговор с подругой.

— Приезжай сегодня ко мне на вечеринку, — весело кричала Светка. – Не волнуйся, еды навалом: в холодильнике полтыквы и целая упаковка сельдереевого сока.

Прибывший на Кавказ осенью 1851 года, юнкер Лев Толстой быстро разочаровался в армейской службе. Ожидая встретить здесь боевое братство офицеров, он был крайне раздосадован, обнаружив, что его новые товарищи заняты бытовыми склоками, унылыми обсуждениями жалования и испрашиванием чинов у начальства. Начиная каждое утро с дешёвого портера, офицеры проводили дни в безделье, а по вечерам пили водку и играли «по-маленькой». Тем временем в станице, где стояла батарея Толстого, жизнь бурлила словно в огромном котле. Молодые казаки, в поисках добычи, по ночам переправлялись через Терек или же сами охотились за абреками, пришедшими с «той стороны». Гуляли сутки напролёт, ведя счёт выпитого на вёдра. Волочились за девицами. Отчаянно хвастались подвигами. Охотились, ловили рыбу, состязались в стрельбе, дрались с артиллеристами и друг с другом.

— Вот она настоящая жизнь, — решил молодой юнкер и, сменив мундир на черкеску, присоединился к буйному племени казаков. Командование батареи, опасаясь высоких покровителей графа, решило не вмешиваться и предоставить сумасброду полный «carte blanche».

Отныне Толстой, с кинжалом на поясе и ружьём за спиной, месяцами пропадал на кордонах. Вернувшись на отдых, он бесшабашно гулял с новыми товарищами, горланя песни и отплясывая в уличной пыли. Однако Льву Николаевичу было мало просто наслаждаться новой жизнью. Его снедало желание подтвердить свой графский титул не правом рождения, а безумными, заслуживающими всеобщего одобрения поступками. Поэтому он не прятался от пуль абреков, ходил на медведя вооружившись одним ножом, переплывал в грозу Терек, виртуозно ругался на татарском и ногайском, пах кизяком, ловчее других грыз семечки и приставал ко всем станичным девицам без разбора. Что же касается пьянства, то о его способности перепить любого ходили легенды в самых дальних аулах. Через полгода Толстой написал родным, прося выслать ему тысячу рублей на женитьбу, покупку хаты, упряжи волов и виноградника. Увы, вместо денег из родового гнезда прибыл старший брат Николай. Обнаружив Льва Николаевича мертвецки пьяным, он связал его и, уложив на арбу, повёз домой. Казаки, узнав, что их любимец похищен, бросились было в погоню, но оказалось, что старший брат в неукротимости ничем не уступает младшему. Николай, скинув сюртук, вышел на дорогу и открыл по преследователям огонь из штуцера, немедленно выбив из сёдел двоих. Станичники, кляня горькую судьбу, были вынуждены ретироваться.

Николай Николаевич развязал брата лишь погрузив его в вагон поезда. Несостоявшийся казак, зная, что бегством ему не спастись, двое суток просидел, не проронив ни слова, но к концу пути ожил. Познакомился с соседкой по купе и принялся безбожно врать о своих похождениях.

— Дай срок, — думал Николай, — и Кавказ отпустит моего брата.

Задумала одна баба свёкра извести. Уж больно тот любил её уму-разуму учить и за оплошности жучить.

Решила баба так всё обставить, что бы на неё подозрение не пало. Упросила супруга, на Рождество мужнину родню собрать.

— Больно по всем соскучилась, — хитрит. – Посидим за столом, водочки попьём, пельменей поедим.

Муж, ясное дело, возражать не стал.

Пошла баба в магазин. Накупила всякой снеди и, ко всему прочему, тушку мороженой скумбрии приобрела. Изжарила рыбку и в холодильник припрятала.

Под Рождество навалило родственников — полон дом. Во главе стола свёкр восседает, а далее сыновья, зятья, племянники, девери. Всех и не упомнишь. Выпили по «разгонной», по второй, по третьей. Раскраснелся свёкр, глазами заблестел и, как обычно, повело его.

— Я, — басит, — соль земли рассейской. Державы становой хребет. Вот этими руками благополучие Родины строил. Заодно и вас, сукиных детей, породил-выкормил.

Родня благоразумно помалкивает и на закуски налегает. Мол, выпил человек, пусть себе покуражится.

Свёкр же не унимается.

— Всю жизнь на семью горбатился и кровью от натуги харкал. А, уважения от вас не ощущаю. Где чувство благодарности, где почёт к сединам?

— Уважаем тебя, как не уважать? – успокаивают его родственники и в рюмку подливают.

Ждут, пока старый чёрт от водки осоловеет.

Баба же наша, знай себе, помалкивает и за свёкром следит.

— Я человек хоть и старый, — надсаживается тот, — да, любого за столом переем-перепью! Потому, как привык всё на совесть делать. Всегда и всех побеждать!

— Ну, — думает баба, — пора.

Летит она на кухню и с новыми закусками возвращается. Но, помимо салатов-колбас, приносит на блюде одинокую рыбёшку и, как-бы невзначай, перед свёкром ставит.

— Это что ещё за пескарь? – пучит глаза старик. – Ты, дура-баба, такой дрянью кошку корми, а не меня.

— Ах, простите, папа, — всплёскивает руками та. – Закрутилась совсем. Рыбка эта непростая и, очень может быть, опасность в себе таящая.

Приутихли гости.

— Объяснись, — просят.

— Называется рыба-фуга, что в Японских морях живёт. Вкусноты, говорят, необычайной. Но, если в духовке передержать, то лопается в ней пузырь с ядом. Купила для себя. Приготовить приготовила, да есть испугалась.

— А я, вот не боюсь, — встаёт со стула свёкр. Из стороны в сторону шатается и вилкой в рыбёшку целится. – Сто таких фуг съем и глазом не моргну.

— И не вздумайте, папа, — машет рукой баба и блюдо на себя тянет.

— Молчать! – ревёт старик и по столу к рыбе ползёт.

— Держите его! – визжит хозяйка.

Гости давай свёкра за руки хватать, да тот не лыком шит. Одного ногой лягнул, другому кулаком в зубы дал, третьего головой ударил. И, знай себе, к фуге тянется.

Тут уж не до шуток. Повскакали родственники со стульев, стащили свёкра на пол и ну его мять-отрезвлять. А, как отступили, глядь, у старика из под рёбер ножик торчит. Видно кто-то сгоряча сунул.

Повздыхали, выпили по рюмке и полицейских вызвали. Те приехали, головами покрутили, мол, дело семейное. С кем не бывает. Составили бумагу, что гражданин такой-то, находясь в сильном опьянении, сам себя жизни лишил.

Как гости разошлись, мужик жену разок-другой ремнём ожёг. Да та и не обиделась.

Жил в селе, что пряталось в лесах Шварцвальда, сыровар Бруно. Всем хорош был парень: силён, красив, в работе спор и на гуляниях весел. Сыры его славились по всей округе и дела у Бруно шли в гору. Поставил он новый дом с черепичной крышей, справил повозку о двух лошадях, сундуки набил новой одеждой и стал подумывать о женитьбе. Сами понимаете, что за хозяйство без доброй супруги и детского смеха? Стал Бруно к девушкам приглядываться, на аккордеоне играть, на танцы захаживать. Выйдет в круг, оттянет подтяжки ледерхозе, притопнет ногами в белых гольфах и пустится в пляс. Какое девичье сердце устоит?! Так, что месяца не прошло, как начал сыровар с первой красавицей села под ручку прохаживаться и на ушко ей о любви нашёптывать. От добра добра не ищут и под Рождество решил Бруно к деве идти свататься. Дело оставалось за малым — купить невесте подарок.

И вот, ясным морозным утром, запряг парень сани, завернулся в медвежью доху и весело крикнул лошадям, — Поехали, чёрт вас раздери!

Сейчас, пожалуй, пришло время рассказать, что водился за Бруно один грех. Даже не грех, а скверная привычка – чертыхаться по любому поводу. Так из него и сыпалось: «чёрт побери», «дьявол» и «сатана». Дошло до того, что друзья стали его за глаза называть «чёртов Бруно». А уж в лесах Шварцвальда каждое дитя знает, помяни чёрта и он тут, как тут.

Но, как бы то ни было, к обеду добрался наш сыровар до города. Оставил сани на постоялом дворе и прямиком на рыночную площадь. Ходит меж рядов: к товарам приценивается, с торговцами перешучивается, с горожанками перемигивается. Прикидывает, чем невесту порадовать: тюрингским плащом с янтарными пуговицами, меховой накидкой или браслетом из кручёных золотых нитей. Вдруг видит — стоят на прилавке красные башмачки такой красоты, что глаз не отвести. Пряжки у них серебряные, каблуки точёные, изнутри чёрным бархатом обшиты, а носок такой острый, что уколоться можно. Ни разу Бруно подобного чуда не встречал.

— Бери, не пожалеешь, — оглаживает башмаки торговец.

Пригляделся парень к продавцу. Лоб и глаза капюшоном закрыты. Хищный нос, как у ястреба дугой изогнут. Губы тонкие усмешкой кривятся. Борода чёрным клинышком.

— Слов нет, башмачки чертовски хороши, — соглашается Бруно. – Да, боюсь, дорого запросишь.

— Такому молодцу, как ты, в треть цены отдам.

— Беру, дьявол меня побери! – тряхнул головой сыровар, да вовремя спохватился. – Постой-ка! Как же я без примерки куплю? Чёрт его знает, вдруг малы или велики окажутся?

— Мой товар особый, — шепчет торговец. – К любой ноге подойдут. И дитю малому и почтенной хозяйке.

Подивился Бруно, но решил судьбу испытать. Вдруг, не врёт чернобородый? Рассчитался с продавцом, сунул башмачки за пазуху и поспешил к своим лошадкам, что бы затемно домой успеть.

Едет через лес, правит санями, а голове одна мысль – будут ли диковинные башмаки невесте впору?

— Дьявол меня подери, — думает парень. – Раз они такие особые, как торговец обещал, то и мне подойдут. Чем чёрт не шутит, дай-ка примерю!

Скинул он сапоги и осторожно ноги в красные башмаки сунул. Щёлкнул пряжками и обомлел, точно по нему обувь сшита.

— Вот же дьявольщина! – рассмеялся Бруно, и хотел было разуться. Да не тут-то было! Словно приросли башмачки к ступням. Стаскивал их страдалец, сдирал, даже ножом пытался резать – ничего не помогает. А уже смеркаться стало, мороз покрепчал, волки в чаще завыли. Надо бы домой поспешать, да как в таком виде на селе появиться? Тут слышит парень, снег пол чьими-то шагами скрипит. Пригляделся Бруно, знакомый охотник по дороге идёт.

— Эй, приятель, — молит его сыровар, — беда у меня стряслась. Спаси, не бросай!

Подивился охотник на красные башмаки, но помочь согласился. Битый час вдвоём башмаки стягивали, да всё без толку.

— Вот, что, — говорит охотник. – Давай поедем ко мне в лесную избушку. Там отогреемся и, глядишь, одолеем твою напасть.

Так и поступили. Да только зря всю ночь с башмаками сражались, ни на йоту те не поддались. Пришлось ни с чем спать ложиться. И второй день ничего не дал, и третий.

— Пропала моя жизнь, — стонет Бруно. – Засмеют меня дома. Какая уж тут женитьба? За спиной пальцами показывать станут, а мальчишки камнями швырять. Позор! На весь белый свет позор!

— Если хочешь, — отвечает охотник, — оставайся у меня жить. Тут тебя никто не увидит.

— Да, как же — чуть не плачет Бруно, — мне на каблуках по лесу ходить? Какой из меня помощник?

— И не надо, — ободряет охотник. – По дому работа всегда найдётся. Обед приготовь, одежду постирай, полы помой, вот и польза будет.

Повздыхал Бруно, да делать нечего. Согласился.

Стали они вместе нехитрое хозяйство вести. По Шварцвальдскому же лесу поползли слухи, что охотник теперь не один живёт, а с другом. Друг тот обут в красные башмачки, лицом бел и хорош собой до чрезвычайности. Стоит же путнику у охотничьей избушки появиться, как прячется в доме, дверь запирает и ставни захлопывает.

Так год прошёл, другой. А, на третий внезапно рассыпались красные башмачки в прах. Словно их и не было.

— Что же, — вздохнул охотник, — пало заклятье. Теперь сможешь к невесте вернуться.

— Да, ну её к чёрту! – пошевелил пальцами ног Бруно. — Лучше съезди завтра в город, купи мне новую пару.

Обнял друга и поставил на огонь котелок с глинтвейном.

(вариант ещё одного приквела к "Трём Богатырям")

Мальчишка-послушник отворил дверь в избу, и, почтительно поклонившись, пропустил гостя вперёд. Микула, пригнувшись, что бы не задеть головой о притолоку, шагнул внутрь. В горнице за столом, уставленном плошками с горохом, сидела женщина. Она подняла глаза на вошедшего и кивнула.

— Рада тебя видеть, Микула Бовович.

— Княгиня, — прижал руку к груди гость.

— Садись, — не то приказала, не то попросила хозяйка и указала на место напротив.

Микула, гремя подкованными сапогами, подошёл, снял подбитую куньим мехом шапку и неловко, придерживая меч, опустился на край лавки.

— Алёша, — окликнула княгиня послушника, — оставь нас.

Тот, бесшумно затворил дверь и исчез.

— Благодарим тебя, — княгиня говорила, не поднимая глаз от работы, выискивая порченые горошины и отбрасывая их в глиняную миску, — что так скоро на зов явился.

Микула молча кивнул, неотрывно глядя на мелькающие пальцы хозяйки. Признаться, он был изрядно сбит с толку. Несколько дней назад к нему в сельцо прискакал гонец с княжеской грамотой, в которой Микулу немедля требовали ко двору. И хотя он уже лет пять, как находился не у дел, старый воин собрался и поспешил на зов. Здесь же его в избе, а не в тереме встречает княгиня. Где князь? Для чего была такая спешка, ведь не горох же перебирать пригласили?

— Уж не прогневайся, что здесь встречаю, — продолжала хозяйка, — но дело у меня секретное, не для чужих ушей. И за горох прости, да я с девичества привыкла, как понадобится от мыслей ненужных избавиться, так рассыплю его и, знай, по плошкам раскладываю.

Микула крякнул и сел поудобнее на скамью, всем своим видом давая понять, что готов сослужить любую службу, а до остального ему и дела нет.

— Князь с дружиною на западную границу ушёл, дай Бог только к осени и вернётся, — княгиня тяжело вздохнула. – Мне же поручил тебя встретить и от его имени разговор тайный держать.

Микула понимающе склонил голову.

— Тяжёлые времена нынче настали, — продолжала она. — Соседи зубы на наши земли точат; Орда данью непосильной обложила; по лесам разбойники шалят; союзники верные и те, поглядывают, как подороже предать. Дружина из сил выбивается, коней не рассёдлывает. А, уж витязей отважных, что буйны головы на поле брани сложили и не перечесть. Почитай каждый день тризны правим.

Княгиня подняла глаза.

— Нам бы сейчас все силы в единый кулак собрать, да ударить по недругу западному. Так, что бы дух из него вон, что бы каждый знал – сильна Русь, не сломить её никому.

— Ты не томи, матушка, — положил ладонь на рукоять меча Микула, — говори, что делать должно, в чём пособить могу?

— А, вот в чём, — зашептала она. – Держит князь войско немалое на границе с хазарами, а полки эти, ох, как бы сейчас пригодились. Да, только неведомо нам, не затевают ли набег степняки? Не набирают ли рать?

— Ага, — поскрёб бороду Микула.

— Хотим просить немедля на юг отправиться, и все приграничные городки с заставами объехать. Старых друзей поищи, с купцами вина попей, послушай, что люди промеж себя говорят. Да и не мне старого вояку, учить. Князь не раз говаривал, что лучше тебя для такого дела не сыскать.

— Вот оно как, — привстал и вновь сел на лавку Микула. Расстегнул ворот, вытер лоб ладонью.

— Али не справишься? – нахмурилась княгиня.

— Разговоры, — простонал тот. – Разговоры я заводить не силён.

— За это пусть твоя душа не болит, — потеплела голосом хозяйка. – Встань-ка, подойди к окну.

Микула тяжело поднялся и, отдёрнув рогожку, выглянул во двор. Там, привалившись спинами к забору, сидели на земле двое. Первый, саженного роста, смеясь, что-то рассказывал второму – коротконогому верзиле.

— Присмотрись, — заговорила княгиня, — оба с тобой поедут. Который повыше, Добрыня из рязанских купцов. Родитель его к торговому делу приставил, да наш удалец враз папашины денежки пропил и в бега подался. Поколесил по светушку, погулял. Любого перепьёт-переговорит; в пляс пустится, никто не угонится; девок перепортил – не сосчитаешь. А тронешь, прирежет и глазом не моргнёт. Вот за последние подвиги его у нас повесить и хотели, да я отстояла. Решила, пусть ещё поживёт, глядишь, пригодится.

Микула хотел было что-то сказать, но смолчал.

— Другой, — продолжала княгиня, — мужицкий сын Илья из-под города Мурома. Родился калекой-безноженькой, по избе только ползать и мог. Как подрос, так матушка его в казан посадила, в нём он по селу и раскатывал – ладонями от земли отталкивался. Натерпелся, бедняга, колотушек от мальчишек соседских. Руки-то у паренька, как клещи – поймает, надвое разорвёт, да без ног за обидчиками не угонишься. На его счастье шёл как-то через село знахарь, напоил страдальца целебным зельем, враз и вылечил. Взял Илюшенька дубину, обошёл дворы соседские, перебил своих мучителей, а затем поклонился отцу с матерью и ушёл странствовать, силушку тешить. Принял его князь в дружину, да уж больно свиреп отрок. На всех волком смотрит, на каждое слово за палицу пудовую берётся. Один только пройдоха Добрыня с ним и якшается. Приручил, как пса цепного, да подле себя держит.

Микула одобрительно хмыкнул, отошёл от окна.

— Третьим возьмёшь Алёшу-послушника. Этот к ратному делу не пригоден, но лучшего толмача на всей границе не сыскать. Все языки на белом свете разумеет, любую грамоту прочтёт. А, будет нужда, кровь остановит, рану заговорит или яд смертный изготовит.

Княгиня встала из-за стола, подошла к сундуку, стоящему у стены и достала оттуда внушительных размеров кошель.

— Трать с умом, но не скупись. Помни, что вести твои дороже злата-серебра.

Микула хотел было ответить, но не нашёлся и лишь поясно поклонился.

***

Узнав, что его ждёт поход на дальнюю границу, а беззаботной жизни приходит конец, Добрыня собрался было утечь из города. Разумному человеку, рассуждал он, никак не место в голодной степи, где ни поесть досыта, ни вина попить. Того и глядишь, кончишь свои дни с хазарской стрелой в спине.

— Подадимся, — соблазнял Добрыня Муромца, — в земли Новгородские. Наймёмся караваны торговые охранять, вот, где раздолье-то. Пока купцы на ярмарке красный товар продают, ешь себе, пей или спи всласть.

— Скучно так-то, — гудел Илья.

— А, захочешь подраться, — подмигивал товарищ, — так полны леса разбойничков. Уж, поверь, братец мой, в пути и мечом помашешь, и копьём поколешь.

Признаться, наш молодец не раз подумывал, не собрать ли самому весёлую лесную ватагу, но уж больно претило жить в лесной глуши, кормя клещей с комарами.

Заручившись согласием Муромца, Добрыня отправился к городским воротам, пошататься среди караульных и разведать, как бы половчее улизнуть ночью. Тут-то он и услышал, что сегодня в город прискакал старый воин Микула Бовович. Появился, да и схоронился неизвестно где. Нет его ни в палатах княжеских, ни на постоялом дворе.

— Видать, — перешёптывались стражники, — дело какое затевается. Микула просто так с печи не слезет, на коня не сядет.

— Не по наши ли души, — призадумался Добрыня, — старик заявился? Не с ним ли на границу завтра ехать?

Ещё сызмальства, живя в отеческом доме, Добрыня наслушался историй о славном богатыре Микуле. О том, как тот, во время похода на кривичей, выкрал из осаждённого города княжну, увёз в свой лагерь и под пыткой выведал, где прокопаны тайные ходы за крепостные стены. Рассказывали, что как-то раз, пируя в доме у византийского купца, Микула, проиграв хозяину в кости шапку золота, недолго думая, зарезал его, перебил слуг, да и был таков. Ни из одного набега не возвращался богатырь без доброй добычи. Не находил денег - забирал скот. Не было скота - угонял жителей в полон.

— Нет, — решил для себя Добрыня, — не с руки Микуле Бововичу на дальнюю заставу отправляться, что б там бедствовать, да от скуки выть. Обождём-ка мы с Илюшей в бега пускаться, авось, не прогадаем.

Вернувшись в казарму, Добрыня лёг рядом с беззаботно храпевшим Муромцем и, решив положиться на судьбу, немедленно уснул.

***

На рассвете четверо всадников покинули город. Первым ехал, погружённый в невесёлые думы, Микула Бовович. Следом за ним, неуклюже трясся, закинув за плечо громадную палицу, Илья. Не выспавшийся Алёша то и дело клонил голову и отчаянно зевал. Замыкал шествие ухмыляющийся Добрыня, время от времени тайком прикладывающийся к фляге.

(небольшая зарисовочка к "Илье Муромцу и Мужику Пауку")))

Охотясь на кроликов, Алёша случайно подстрелил тушканчика. Тот на мгновение вынырнул из метёлок ковыля и тотчас покатился пронзённый стрелой.

— Вот незадача, — расстроился охотник.

Примета была неважная и возвращался он домой с тяжёлым сердцем.

— Сколько можно этих кролей есть? – рассуждал вслух Алёша. – Купить бы пшена, гречки, муки. Яблок. Мёда. Да, только ярмарка далече. Три дня в один конец скакать, да ещё и обратно.

Когда он добрался до лагеря, то сразу же наткнулся на воз, стоящий у шатров. Не спешиваясь, поддел луком дерюжку и счастливо рассмеялся, увидев мешки с мукой, корзины с репой, бочонки и фляги.

— Ну, куда ты с одной рукой? – донёсся до него голос Муромца.

Добрыня, боявшийся змей, вкопал в землю два столба, повесил гамак и спал в нём. На днях, неудачно повернувшись, он выпал и повредил руку.

— Мне на него две и не надобны, — отвечал Добрыня.

— Сам поеду, — гудел Илья.

— А, коли басурманы налетят? Наши косточки хоронить будешь?

Алёша спешился. Подошёл к богатырям.

— Да встречал я его, — горячился Добрыня. – Год назад проезжал мимо болот. Шуганул аспида, а догнать поленился. Мелкий он, Илюшенька, в два счёта справлюсь.

— Откуда дары? – весело показал на воз Алёша. – Поди, из града Киева за верную службу?

— Княжич привёз, — кивнул на шатёр Добрыня.

Из-под полога торчали чьи-то пыльные сапоги.

— Умаялся в пути, — пожал плечами Илья. – И, не дары это. За них службу сослужить надобно.

— За такое богатство я и к чёрту в пекло спущусь, — рассмеялся Алёша.

Добрыня вопросительно посмотрел на Муромца.

— Его не пущу! — рявкнул тот.

— Что стряслось-то, Илья Иванович?

Муромец нахмурился, сердито посмотрел на сапоги гостя.

— Завёлся в наших краях Змей. Свил гнездо на болотах. Жил, никого не трогал. Да, и пёс бы с ним! Но, вот беда, пристрастился у мужиков скот таскать. Мужики к князю. А тот, как положено, старшего сына на Змея отправил. Ну, а княжич, не будь дураком, прямиком к нам. Мол, добудете для меня голову гада, получите подарочки.

Алёша растерялся. Илье такой подвиг – один раз мечом махнуть. Но, тогда они с Добрыней на границе вдвоём останутся. А тут, что ни день, то стычка. Раненого на бой посылать тоже не дело.

— Змей, так Змей, — делано безразлично улыбнулся Алёша.

От мысли, что придётся идти одному на болота к неведомому Змею, холодила сердце.

— Вот, храбрец! — весело заорал Добрыня. – Сядем ужинать, я тебе про гада всё обскажу.

На ужин Илья велел припасы княжича не трогать.

— Я ещё не решил, — пояснил он помрачневшему Добрыне.

Утром, так ничего не придумав, собрали в дорогу Алёшу. Княжич, щуплый, с редкой белёсой бородкой, безразлично поглядывал издали. Поняв, что Попович здесь младший, даже не подошёл познакомиться. Лишь удивлённо изогнул бровь, заметив Алёшины четыре руки.

— Ты, молодец, — Муромец подошёл к княжичу, — нашего богатыря во всём слушай. Проводишь его до болот, следом не суйся. Он сам всё сделает.

Тот промолчал, скривившись на «молодца», но перечить не стал.

— Помощник он тебе никудышный, — шепнул на ухо Добрыня. – Исполнишь дело, так и прощайся с ним.

Присели на дорожку. Помолчали. Илья встал первым, обнял Алёшу. Добрыня подвёл коня, придержал, помогая сесть в седло.

— На четвёртый день не вернёшься, — Муромец говорил сердито, будто злясь на себя, — приеду искать.

Тронули коней. Княжич сразу ушёл вперёд, избегая разговоров.

— Чёрт с тобой, — решил Алёша. Стал вспоминать советы Добрыни, как одолеть Змея.

— Саблей аспида не взять, — загибая пальцы, учил тот. – Тут или меч, как у Ильи нужен, или топор потяжелей. Тебе с таким оружием не совладать. Будешь из лука бить. Потому, с коня сразу слезай. Целься в глаз. Он у гада мелкий, да ты, верю, попасть сможешь. Коли прихватит тебя зубами, лук бросай и саблей опять же в глаз коли. Хорошо бы на дерево влезть, да их там не будет. Ночью на болото не суйся, утра дождись. Ну, а почувствуешь, что пропадаешь – беги. Ничего тут постыдного нет.

Начало припекать. Тени, отбрасываемые всадниками стали короче. Загудели оводы. Алёша пришпорил коня, догнал княжича.

— Эй, — окликнул его, — привал делать будем. Пусть лошадки передохнут.

Остановились. Спешились. Княжич, молча, сел на траву.

— Думаешь, мне не совестно? – спросил, глядя снизу вверх.

Алёша растерялся. Он был уверен, что так и не услышит голоса спутника.

— Чего ж стыдного? Провиант привёз. Нам на полгода хватит.

Княжич побагровел и отвернулся.

— Ты, поди, годков на десять моложе будешь, — продолжил он. – И статью не вышел, и родом. Ан, не трусишь Змея добывать.

— У меня рук, зато, вона, сколько, — словно оправдываясь, ответил Алёша.

— Голова-то, одна, — невесело улыбнулся княжич.

— А, я бы и от второй не отказался, — хохотнул Попович.

Оба рассмеялись. Алёше сразу сделалось легко на душе. И уже не так страшно.

Княжича звали Игорем. Весь остаток дня они болтали. Точнее, говорил княжич, а Алёша слушал. Соколиные охоты, пиры на сотни человек, заморские купцы на ладьях, свитки с древними сказаниями – всё это казалось невероятным. Только устраиваясь на ночлег, Алёша вспомнил о Змее.

— Я думаю, — зевая, проговорил он, — хорошо, что аспид объявился. Иначе б, мы знакомство не свели. Не встретились бы никогда.

Игорь помрачнел и ничего не ответил. Алёша понял, что сказал что-то не то. Хотел исправиться, но не нашёл слов. Так и уснул.

Наутро о Змее не вспоминали. Проснулись засветло, на скорую руку позавтракали и отправились в путь. К полудню выехали на дорогу.

— К вечеру будем, — как-то слишком беззаботно сказал Игорь.

— Добрыня наказывал утра дождаться, — вспомнил Алёша. – Лагерь надо будет за версту от болота разбить.

Княжич пожал плечами, кивнул и, пришпорив коня, поскакал быстрее.

Стали попадаться перелески. Один раз переехали мелкую речушку. Впереди появилась тёмная полоса леса. Потянуло сыростью.

— Там, — указал плетью Игорь.

— Спешиваемся, — решил Алёша.

Теперь он становился старшим, хотя и не ощущал этого. Сам натаскал сучьев для костра, приготовил ужин. Расседлал коня. Постелил плащ, разложил на нём стрелы и внимательно осмотрел каждую. Снял тетиву с лука, заменил на новую. Попробовал ногтем саблю, но та, наточенная Добрыней и так была острее бритвы. Больше делать было нечего.

— На рассвете пойду, — сказал, вроде, как сам себе.

— Боязно? – княжич внимательно смотрел на Алёшу поверх пламени костра.

— Завтра бояться буду. Ты же, если к полудню не вернусь, на границу возвращайся.

— Утро вечера мудренее, — Игорь скинул сапоги и завернулся в одеяло.

Ночью Алёше приснился Змей. Он был крохотным и многоногим, наподобие гусеницы. Стоило прицелиться, как Змей прятался в траве. Алёша извёлся, разыскивая его. Вдруг аспид выполз на кочку и принялся раздуваться, становясь всё больше и больше. Открыл пасть и заревел. Затем ещё и ещё.

Алёша проснулся. Светало. Угли костра, подёрнувшись пеплом, дотлевали. Игоря нигде не было. Внезапно, со стороны леса послышался полный муки и боли рёв.

— Княжич! – закричал Алёша и, подхватив с земли лук и стрелы, прыгнул на мокрую от росы спину коня. Седло, щит с саблей так и остались лежать на земле. Жеребец, мотнув головой, тяжело поскакал вперёд. Пока приладил за спину колчан, уже ворвались в лес. Ветви захлестали по лицу. Под копытами зачавкало, деревья сменились кустарником и поверх него Алёша увидел Змея. Ростом он был немного выше всадника, с огромным кожистым хвостом и мощными задними лапами. Передние, худые и жилистые, аспид прижимал к бледно-жёлтой груди. Одна лапа, наполовину перерубленная, безжизненно болталась. Голова, с крохотными глазками, ходила вперёд-назад на длинной шее. Жеребец вынес богатыря к воде и замер. Теперь Алёша заметил Игоря, стоящего на островке с мечом в вытянутых руках. Рядом валялся конь с распоротым брюхом. Змей, чуть приседая, подбирался к княжичу, угрожая длинными жёлтыми зубами. Игорь, выставив вперёд меч, кружил, стараясь не отступить с островка. Алёша хотел было крикнуть, что он рядом, но не было времени. Стиснув левыми руками лук, выпустил подряд четыре стрелы. Три из них отскочили от морды Змея. Последняя чуть зацепила остриём глаз. Из-под века потекла чёрная кровь со слизью. Зверь заревел и повернул голову к всаднику. В этот миг Игорь бросился вперёд и со всей силы, наотмашь рубанул мечом грудь Змея. Тот заревел, но, даже не пошатнулся. Извернувшись, ударил княжича хвостом, сбросив в воду. И пошёл на Алёшу. Конь заплясал, пытаясь сбросить седока, и две первые стрелы просвистели мимо. Не отводя взгляда от чудовища, Попович соскользнул с жеребца, прицелился и выстрелил в окровавленную пасть. Стрела, пробив губу, наполовину застряла в ней. Змей, роняя слюну, мотнул башкой и замер, уставившись на врага уцелевшим глазом. В этот миг, Алёша, натягивая тетиву, понял, что не промахнётся. Стрела вонзилась в зрачок и ушла по самое оперение. Чудовище содрогнулось и, словно подрубленное, рухнуло в грязь. Алёша опустил лук, сделал шаг вперёд и только тут заметил, что стоит без сапог. На босую ногу прыгнул крошечный лягушонок. Попович стряхнул его и пошёл к островку, на который выбирался перемазанный илом княжич.

Наутро Илья велел Кузьме снять рубаху.

— Отвезу в город, — задумчиво почесал он бороду. – Не с тебя же мерку снимать.

— На что мне рубаха, Илья Иванович? – удивился Кузьма. – У меня ещё одна есть. Надолго хватит.

— Кольчугу справить хочу. Как без неё на границе?

— На границе? – не поверил своим ушам Кузьма.

— Самое для нас место, — потягиваясь, зевнул Добрыня. – Ни баб, ни вина. Одни святые подвиги.

Муромец нахмурился, однако, смолчал. Оседлал коня, буркнул, что будет к вечеру и уехал.

Появился он на закате. Спешился, снял с седла дорожную сумку и только тут заметил сияющее лицо товарища.

— Кузенька, — заговорщицки пропел Добрыня. – Покажи дяде Илье, чему ты за день научился?

Кузьма зарделся от удовольствия. Забросил за спину колчан, крепко ухватил двумя левыми руками лук, вложил стрелу. И… правые руки его замелькали! Пока одна натягивала тетиву, вторая доставала из-за спины вторую стрелу. Минута и колчан опустел. Трухлявый же пень, в который он метил, ощетинился стрелами.

— Видал такое? – счастливо засмеялся Добрыня. – Такой молодец трёх лучников стоит.

— Ну, Кузьма, — довольно прогудел Илья, — порадовал старика. Прими и от меня подарочек.

И вытряхнул из сумки, блеснувшую в последних лучах солнца, кольчугу с четырьмя рукавами.

Прошёл месяц, как богатыри отправились в путь. Лес становился всё реже, а травы выше. Реки, которые прежде приходилось переплывать, сейчас переходили вброд. Проехали через несколько сожженных деревень. На дороге стали встречаться люди на телегах, гружёнными нехитрым скарбом. Они уныло брели навстречу, невесело отвечая на приветствия. Теперь, разбивая лагерь, дежурили по очереди. Кольчуг не снимали.

Село, в которое въехали утром, казалось вымершим. Даже собак не было слышно. В дорожной пыли валялся распоротый мешок, с высыпавшимся зерном. Тянуло дымом. На ступенях церкви, с почерневшими от пламени стенами, сидел священник. Муромец спешился первым, устало присел рядом.

— Давно вороги были?

— Ночью приходили, — вздохнул тот. – Всех с собой увели.

— Значит, до потехи недолго осталось, — прищурился на восток Добрыня. – Ох, и стосковался я.

В глазах его искрилось какое-то сумасшедшее веселье, и это пугало Кузьму больше, чем предстоящая схватка.

— Благослови, отец, на дело ратное, — Илья поднялся, снял шлем.

Добрыня с Кузьмой спешились, подошли.

— И вот ещё, отче, — Муромец замялся, поманил Паука поближе – Товарищ наш из мест далёких, лесных. Ни отца, ни матери не знал. Так, без крещения и остался. Неправильно это.

Священник невесело улыбнулся.

— Нехорошо, на скорую руку-то. Но, раз уж времена такие. В Бога веруешь? – обратился он к Кузьме.

Тот беспомощно оглянулся на товарищей. Те закивали.

— Верую.

Священник взял у Добрыни шлем, подошёл к колодцу, зачерпнул воды.

— Нарекаю тебя, — пошевелил губами, припоминая день, и закончил, — Алексеем.

И плеснул водой на новообращённого.

— Благословляю тебя на дела великие, Алёша.