Постепенно перехожу к произведениям о V-м веке н.э. и конце периода поздней античности. Вот и сегодня речь пойдёт о Северной Африке после разделения Западной и Восточной Римской империи. Я уже в прошлых заметках рассказывала о том, как изменился мир к рубежу столетий, в частности, об усиленной христианизации Египта (тут: История нашего мира в художественной литературе. Часть 76.1 «Таис»), о том, как римляне постепенно покинули Британию и о том, как варвары прорвались через Рейн и пошли бродить по Римской империи, а в 410-м году под предводительством Алариха из рода Балтов (первого короля вестготов, правившего в 382-410-х годах) даже разорили Рим и, неслыханное дело, увели в плен дочь самого императора Феодосия и сестру Гонория и Аркадия, Галлу Плацидию (тут: История нашего мира в художественной литературе. Часть 78. «Орёл в снегу» и «Пак с Холмов» ).
(Реконструкция здания Александрийской библиотеки)
Аларих вскоре умер, но дело его продолжало жить, и место его занял Атаульф (410-415), женившийся на Галле Плацидии. В те годы вестготы, свевы, вандалы и аланы, покинув земли Галлии, где решили разместиться поначалу, ушли за Пиренеи и на Пиренейском полуострове создали свои государства. Официальной датой создания Вестготского королевства считается 418-й год, а первой столицей, с 418 по 507-й годы, была Толоза (нынешняя Тулуза), потом перемещенная в Барселону.
Вестготы наваляли свевам, вандалам и аланам, и потому тем пришлось сместиться ещё сильнее на запад, где на территории нынешних Португалии и испанской Галисии образовалось королевство свевов (409-585) со столицей в Бракаре, позже тоже захваченное вестготами. Королевство вандалов в Испании просуществовало всего 20 лет, с 409 по 429-й, прежде чем Гейзерих повёл их осваивать новые просторы в Северную Африку. Но об этом как-нибудь в другой раз.
В начале V-го века там всё ещё существовали провинции – западноримские три Мавретании (Тингитанская, Цезарейская и Ситифенсис), Нумидия, Африка, Бизациум и Триполитания, и восточноримские Ливия Супериор и Ливия Инфериор, Египет, Аркадия Египетская, Аугустамника, и Фиваида. Как и везде в то время, там было неспокойно и даже имелись свои императоры-узурпаторы, например, Гераклиан (370-413), восставший в 413-м году и тогда же погибший из-за постигнувшей его неудачи.
Это, если очень коротко. О политике того периода я подробнее расскажу в других постах, а сегодня хотелось бы сделать акцент на социальной и культурной жизни североафриканских провинций. Как я уже упоминала в посте о «Таис» А. Франса, Египет быстро христианизировался, и постепенно никейское христианство там победило арианство, а потом стало оказывать влияние и на не-христиан, причем едва ли это влияние можно было назвать положительным. Потому что христиан давным-давно никто не гнобил, а упорство, агрессивность и религиозное рвение не то что остались прежними, а как будто даже возросли. И тогда они принялись за иудеев и язычников. Так в 414-м году при патриархе Кирилле случилось массовое изгнание из Александрии (и, вероятно, вообще Египта) евреев, а годом спустя в ходе беспорядков, в которые вылились сложные социальные взаимоотношения как целых групп населения, так и отдельных личностей, толпой фанатиков была растерзана Гипатия (ок. 360-415).
(Портрет Гипатии в исполнении Ж. М. Гаспара)
Она была видным учёным своего времени и философом-неоплатоником, занималась математикой, астрономией и механикой, конструировала приборы, например, ареометр и астролябию, редактировала чужие более ранние труды и писала к ним комментарии, а также преподавала в школе своего отца, Теона Александрийского (ок. 335-405). Кроме того, она дружила с такими людьми как богослов Синезий Киренский (370/375-413/414) и префект Александрии Орест. Вероятно, связи с последним и стали для неё роковыми, потому что, с одной стороны, это давало ей возможность влиять на социальную и политическую жизнь города и тем самым всего Египта, с другой – она оказалась вовлечена во властный междусобойчик Ореста и патриарха Кирилла, что по большей части и привело её к гибели.
Гипатия была уважаема многими образованными не только язычниками, но и христианами, и её смерть многих шокировала и почти никого не обрадовала, тем более что это было огромной потерей и провалом как для христиан, так и для государства и мирян из числа интеллигенции, независимо от вероисповедания. Для первых – потому что это бросило тень на церковь и подняло новые волны протестов и борьбы с христианством, несмотря на то что так и не было точно установлено и доказано, кто повинен в её убийстве, и были ли они вообще христианами. Античные данные на этот счёт разнятся. Для вторых это было потерей потому что, хотя философы и ученые, в том числе женщины, на ней не закончились, но её труды, по видимому, частью остались не завершены, а частью оказались утрачены, а школа закрылась, что ударило по культуре и науке в Александрии. Как бы то ни было, эта история стала широко известна в тогдашней Восточной Римской империи и, возможно, как бы жёстко это ни звучало, уберегла имя Гипатии от забвения. О ней помнили и спустя пару веков, и помнят поныне, ей посвящено огромное количество художественных произведений, включая и сегодняшний роман:
Время действия: V век н.э., 413-415/435гг.
Место действия: Восточная Римская империя, в том числе Египет и Киренаика (современная Ливия); Западная Римская империя (современная Италия); королевство вестготов (современная Испания).
Интересное из истории создания:
(Ч. Кингсли, фотография, сделанная Ч. Уоткинсом)
Примечательно, что Чарльз Кингсли (1819-1875) – не только английский писатель родом из Девоншира, но и христианский проповедник и один из основоположников христианского социализма. Его отец, Реверенд Чарльз Кингсли, был викарием. А вообще из этой семьи вышли и другие известные люди: так другие дети Р.Ч. Кингсли и Мэри Лукас Кингсли, младшие брат и сестра Ч. Кингсли, Генри Кингсли (1830-1876) и Шарлотта Чантер (1828–1882), а также дочь, писавшая под псевдонимом Лукас Малет (1852-1931), тоже стали писателями. Кроме того, он был дядей известной путешественницы и учёного М. Х. Кингсли (1862-1900), дочери Джорджа Кингсли, ещё одного брата Чарльза. Тот, кстати, выступал против угнетения коренных американцев и начал писать книгу об африканских культурах. А закончила её уже М. Кингсли, известная своими путешествиями по Африке для сбора материала.
В 1836-м году Ч. Кингсли с семьей переехал в Лондон, где он учился в Кингс-колледже, а два года спустя поступил в Кембридж, обучение в котором завершил в 1842-м году. В том же году он принял духовный сан и получил место приходского священника в деревне Эверсли в Гемпшире, где и прожил почти всю жизнь, изредка только совершая поездки в Лондон и в страны Европы. Кстати, а вы знали, что англиканским священнослужителям разрешено вступать в брак? Вот Чарльз и воспользовался этим правом и женился на Фрэнсис Элизе Гренфелл, в браке с которой у него родилось четверо детей, третьей из которых и стала та самая Мэри Сент-Леджер Кингсли.
Чальз Кингсли занимался правами рабочих, а в 1850-х, хотя с политикой пришлось завязать, у него резко в гору пошла религиозная карьера, т.к. он стал капелланом Виктории, был духовником её супруга, принца Альберта, а после его смерти – духовником самой королевы. Кроме того, в начале 1870-х он служил каноником Честерского собора, а с 1973-го – целого Вестминстерского аббатства. При этом религиозные и расовые взгляды у него были весьма и весьма своеобразные)
Что касается литературной деятельности, то первым его романом, похоже, стал «Дрожжи» (1848), прославился он романом «На Запад, хо!» (1855), причем потом прям так назвали деревню в Англии в честь этого произведения, и теперь это единственный топоним в Англии с восклицательным знаком в названии).
А роман «Гипатия», полное название которого «Hypatia, or New Foes with an Old Face», т.е. «Ипатия, или Новые враги со старым лицом» был издан в виде книги в 1853-м году, а до того, в 1852-м, публиковался в журнале Фрейзера. Позже это произведение перевели на многие европейские языки, причем оно было очень популярно в Германии, и многократно потом переиздавалось. В том числе в 1893-м был сделан перевод Н. Белозёрской на русский язык, который я читала вроде бы в переиздании 1994-го года под названием «Ипатия» (что связано с фонетическими изменениями в древнегреческом языке, которые оформились в IV–V веках н.э. «Ипатия» – византийское прочтение, хотя устоявшимся сейчас считается именно «Гипатия»).
Говорили, что среди всех книг Кингсли больше всего именно эту любила королева Виктория. Кроме того, «Гипатия» Кингсли послужила источником вдохновения для других деятелей искусства и литературы. Так считается, что на создание картины «Гипатия» Ч. Митчелла вдохновил именно этот роман. И, начиная с 1852-го года, создавались пьесы на основе книги Кингсли. Не могу исключать, что этот роман также стал одним из источников вдохновения для режиссера А. Аменабара, который в 2009-м году снял фильм «Агора» о жизни Гипатии.
Несмотря на название, центральным персонажем, за которым автор вынуждает следить читателя от начала и до конца, является не Гипатия, а молодой монах Филимон. В самом начале повествования это юноша лет восемнадцати, с детства обитающий в пустынной обители со старыми и, мягко говоря, строгими монахами. Компания для мальчика, а тем более парня – так себе, и в один из дней, после увиденного изображения в одной из скальных древнеегипетских гробниц, Филимона триггернуло окончательно, и он стал проситься уйти, чтоб посмотреть мир, а потом, с новыми знаниями и опытом, вернуться в родную обитель. Нехотя его отпустили и дали сопроводительное письмо к патриарху Кириллу, обитавшему в Александрии.
Опасения старцев были не напрасны, потому что не успел ещё Филимон и половину пути проделать, как встрял в приключения и добирался до Александрии на судне в компании готов и их подружек, среди которых особенно выделялась красавица Пелагия, любовница Амальриха, которого кличут амалийцем (видимо, он происходил из рода Амалов, из которого происходил Теодорих Великий). Эта Пелагия была александрийской куртизанкой, актрисой и вольноотпущенницей некой еврейки Мириам, а ещё её на дух не переносила женщина-философ Гипатия, известная в Александрии своей чистотой, мудростью и учёностью, с которой вскорости Филимону тоже довелось свести знакомство. И во многом это знакомство изменило и его, и всю его дальнейшую жизнь.
А отрывок всё-таки приведу про неудачное восстание Гераклиана.
Он вышел из башни и долго звал собаку.
- Бран! Зачем мне ждать ее? Что хорошего сознавать, что за мной по пятам следует некое пегое животное с обрезанными ушами? Правда, она мне спасла жизнь, когда, бросившись в море в Остии, я решился сорвать завесу с тайны, которой, может быть, совсем и не существует. Вот она! Где ты была, моя прелесть? Разве ты не видишь, что я собрался в поход и жду тебя с посохом в руке и сумкой на плече? Вперед!
Верная псина заглядывала ему в лицо с особым собачьим выражением, бегая к развалинам и возвращаясь назад, пока Рафаэль не последовал за ней.
- Это что? Опять новое ощущение! Бран! Бран! Неужели ты не нашла другого, более удобного дня в году, чтобы порадовать мои уши визгом одного, двух, трех, нет - девяти щенят?
Бран посмотрела на хозяина и шмыгнула в угол, где с визгом и писком барахталась ее новая семья. Затем она появилась опять, держа в зубах одного из щенят, и положила его к ногам Рафаэля.
- Бесполезно, уверяю тебя. Я прекрасно понимаю, что случилось. Как? Еще один? Глупое, старое создание! Неужели, подобно знатным патрицианкам, ты гордишься тем, что осчастливила мир беспокойными подобиями твоего драгоценного "я"? Что это такое? Она тащит сюда все свое потомство! Почтенная матрона, серьезно напоминаю, что тебе предстоит сделать выбор между семейными узами и предписаниями долга.
Бран схватила его за край одежды и потащила к щенятам; затем подняла одного из них, протянула к Рафаэлю и повторила то же со всеми прочими.
- Безумное старое животное! Неужели ты смеешь требовать, чтобы я носил на руках твоих детенышей?
Бран села и принялась выть.
- Прощай, старуха! В общем, ты была для меня приятным сном... Но если ты такова же, как все прочие призраки, - прощай! - И Рафаэль тронулся в путь.
Бран побежала за ним, лая и прыгая, потом вспомнила о своем потомстве и вернулась. Она пыталась тащить одного щенка за другим, потом попробовала забрать их всех вместе, а когда ей и это не удалось, опять жалобно завыла.
- Иди, Бран! Иди со мной, моя старушка!
Бедная собака бросилась было к нему, но с полпути вернулась обратно к щенятам. Несколько раз бегала она то туда, то обратно, и, наконец, остановилась. Опустив хвост, Бран поплелась к своим беспомощным детенышам, испуская глухой, укоризненный вой.
У Рафаэля вырвалось проклятие.
- Ты все-таки права! Новые создания появились на свет, и отрицать их существование невозможно. Они представляют собою нечто, точно так же, как и ты, моя старая Бран! Ты не я, но ты не хуже меня, и твои дети, насколько мне известно, имеют столько же прав на существование, как и Рафаэль Эбен-Эзра. Клянусь семью планетами и всем прочим, я понесу твоих щенят.
Он завязал их в платок и пошел дальше. Бран с восторгом лаяла, прыгала, бросалась к его ногам и едва не опрокинула его от избытка благодарности.
- Вперед же! Куда тебе угодно идти, почтенная матрона? Мир обширен! Ты, благодаря своему здравому смыслу, будешь моей руководительницей. Ты - царица философии! Вперед, новая "Ипатия"! Обещаю следовать с настоящего дня всем твоим указаниям!
Рафаэль продолжал путь. Порой ему приходилось шагать через трупы, а иногда сворачивать с дороги на тропинку и пробираться к холмам, чтобы избежать встречи с одичалыми конями и мародерами, обиравшими убитых.
Дойдя до большой виллы, от которой уцелел лишь дымящийся остов, молодой еврей перескочил через стену и наткнулся на груду трупов. Они лежали кучей возле садовой калитки. Не больше трех часов тому назад здесь произошла ожесточенная схватка.
- Заверши мои страдания! Пожалей и убей меня! - простонал чей-то голос.
Рафаэль поглядел на несчастного. Это был страшно изувеченный человек, который, очевидно, не смог бы уже поправиться.
- С удовольствием, друг мой, если ты этого желаешь.
И Рафаэль вытащил свой кинжал.
Раненый протянул к нему шею и ожидал смертельного удара с застывшей на губах кроткой улыбкой, но Рафаэль, встретив этот ужасный взгляд, невольно содрогнулся. Мужество изменило ему.
- Что ты посоветуешь, Бран? - обратился он к своему другу. Но собака убежала далеко вперед и нетерпеливо лаяла и прыгала.
- Я повинуюсь тебе! - прошептал Рафаэль и последовал за животным, в то время как раненый жалобно призывал его к себе.
- Ему недолго осталось страдать. Эти грабители не так мягкосердечны, как я. Странно! Я был уверен, что во мне нет ни нежности, ни кротости, что я могу поступать по примеру моих предков, вырезывавших целые семьи хананеян. А между тем из простого духа противоречия я не мог убить беднягу, только потому что он меня просил об этом. Но оставим подобные рассуждения и будем повиноваться внушениям моей собаки!
- Что же теперь делать, Бран? Ах, как больно видеть такое превращение! Это ведь та самая красивая вилла, мимо которой я вчера проходил!
Рафаэль направился к группе мертвецов, среди которых, прижавшись к стволу дерева, полусидел один из высших начальников, молодой человек с благородными чертами лица. Бесчисленные удары врагов помяли и изрубили его шлем и латы, щит был расколот, меч сломан, но еще держался в его похолодевшей руке. Отрезанный от своего отряда, он занял последнюю позицию у дерева и прислонился к стволу.
В насмешку или из сострадания природа-мать покрыла его увядшими розами и золотистыми плодами, осыпавшимися с кустов и деревьев во время ожесточенной схватки. Рафаэль остановился и посмотрел на воина с грустной улыбкой.
- Молодец! Ты дорого продал свое воображаемое существование! Сколько убитых!.. Девять... одиннадцать! Какое самомнение! Кто сказал тебе, что твоя жизнь стоила одиннадцати жизней, которые ты загубил?
Бран подошла к трупу, предполагая, быть может, что человек еще жив, лизнула его холодную руку и отошла с унылым воем.
- Вот так следует относиться к явлениям жизни, не правда ли? Я, право, жалею тебя, несчастный юноша!.. Все раны нанесены тебе спереди, как и подобает мужчине! Прости меня, юноша, существуешь ли ты или нет, а я все-таки не могу оставить твое ожерелье для двуногих гиен, которые продадут и пропьют эту драгоценность!
И с этими словами Рафаэль наклонился над мертвецом и осторожно снял с него великолепное ожерелье.
- Не для меня лично, уверяю тебя. Подобно золотому яблоку Атеи, оно достанется прекраснейшей. Вот, Бран, это тебе!
Он одел ожерелье на шею своей собаки. Бран с лаем побежала вперед, избрав ту самую дорогу к Остии, по которой они шли от взморья к Риму. Рафаэлю было безразлично куда идти, и, следуя за собакой, он продолжал громко говорить сам с собой:
- С какой напыщенностью рассуждает человек о своем достоинстве, духе, о своем небесном сродстве, о стремлении к незримому, прекрасному, бесконечному и прочему, что на него не похоже! Как может он это доказать? Лежащие кругом бедняги - прекрасные образчики рода людского. С первого дня рождения терзало их стремление к беспредельному. Есть, пить, уничтожать известное число собратьев или произвести на свет некоторое количество таких же существ, из которых две трети умирают в детстве... Сколько горя для матери и сколько издержек для мнимых или действительных отцов... Рафаэль Эбен-Эзра, чем ты лучше животного? Какое у тебя преимущество перед этой собакой или даже перед блохами, которых ты так презираешь? Человек производит одежду, а блохи поселяются в ней... Кто мудрее? Человек погиб, а блоха живет...
На повороте дороги эти назидательные соображения Рафаэля были нарушены громким женским криком.
Молодой еврей поднял голову и увидел вблизи, между дымящимися развалинами фермы, двух свирепого вида негодяев, которые вели за собой молодую девушку. Ее руки были связаны за спиной. Она беспрестанно оглядывалась, как бы ища чего-то на пожарище, и старалась вырваться из лап мучителей.
- Подобный образ действий непростителен для какой бы то ни было блохи, не правда ли, Бран? Но почем я знаю? Быть может, все это для ее же блага, если она попробует спокойно рассуждать. Что ее ожидает? Ее отведут в Рим и продадут там, как невольницу, а затем, по всей вероятности, она заживет несравненно лучше, чем прежде.
- Ну, Бран, как ты смотришь на это? - спросил Рафаэль свою спутницу.
Но Бран не разделяла воззрений господина. Минуты две-три она наблюдала за обоими негодяями, а затем быстро, со сноровкой, свойственной ее породе, кинулась на них и повалила одного на землю.
- О, это самое правильное и самое прекрасное, что можно было сделать в данном случае, как выражаются в Александрии, не так ли? Я повинуюсь тебе.
И, бросившись на второго грабителя, Рафаэль поразил его насмерть ловким ударом кинжала, а потом обратился ко второму, которого Бран схватила за горло.
- Пощады, милосердия! - кричал несчастный. - Даруй мне жизнь! Только жизнь!
- За полмили отсюда один человек просил меня убить. Чье желание должен я исполнить? Оба вы не можете быть правы.
- Плотское желание, которое мужчина должен подавлять в себе! - произнес Рафаэль, взмахнув кинжалом.
Через мгновение все было кончено. Девушка побежала к развалинам фермы, и Рафаэль последовал за ней.
- Что с тобой, моя бедная девушка? - спросил Рафаэль несчастную жертву, обращаясь к ней на латинском языке. - Не бойся. Я тебе не сделаю зла.
Молодой еврей развязал веревки, стягивавшие ее окровавленные, распухшие руки, но она не остановилась даже, чтобы поблагодарить его, и бросилась к груде обрушившихся камней и бревен. А потом изо всех сил принялась расчищать обломки, отчаянным диким голосом повторяя:
- Вот благодарность блохи по отношению к другой блохе! Смотри, Бран! Что ты об этом думаешь, мой милый философ?
Бран села и тоже стала наблюдать. На нежных руках девушки выступила кровь, в то время как она сдвигала камни; золотистые волосы опустились на лоб, она откинула их назад и в каком-то исступлении продолжала работать. Сообразив, наконец, в чем дело, Бран подбежала и принялась помогать ей изо всех сил. Рафаэль встал, пожал плечами и присоединился к общему делу.
- Да будут прокляты животные инстинкты! Мне стало невыносимо жарко от такой работы! Но что это?
Слабые стоны послышались из-под камней, и вскоре показалась человеческая нога. Молодая девушка припала к ней, жалобно рыдая и повторяя "отец, отец!" Рафаэль ласково отвел в сторону измученную девушку, начал работать вместо нее и вскоре вытащил из-под обломков пожилого человека в блестящей одежде высшего военного чина.
Старик еще дышал. Девушка приподняла его голову и стала осыпать ее поцелуями. Рафаэль оглянулся, ища воду, и, заметив источник, черпнул из него каким-то разбитым черепком, а затем начал смачивать влагой виски раненого, пока тот не открыл глаза и не пришел в себя.
Девушка сидела возле старика; она ласкала возвращенного к жизни отца и орошала слезами его лицо.
- Ну, наше дело закончено, - сказал Рафаэль. - Пойдем, Бран!
Девушка вскочила, бросилась к ногам еврея и поцеловала его руки, называя своим спасителем и освободителей ниспосланным самим Богом.
- Это неправильно, дитя мое. Ты должна быть признательна только моей наставнице-собаке, а не мне.
Девушка в точности исполнила его желание и обняла шею Бран своими нежными руками. Как бы понимая ее чувство, собака помахивала хвостом и ласково лизала ее миловидное личико.
- Все это становится чрезвычайно нелепым, - заметил Рафаэль. - Я должен уйти, Бран.
- Ты хочешь удалиться? Неужели ты покинешь здесь старика, оставив его на верную гибель?
- А не все ли равно? Смерть - самое лучшее, что его ожидает.
- Да, ты прав... Это самое лучшее, - прошептал воин, молчавший до тех пор.
- О Боже! Но ведь он мой отец!
- Ты должен спасти его. Ты обязан, говорю я.
И в порыве возбуждения девушка схватила руку Рафаэля. Он пожал плечами, но, почувствовав странное влечение к прекрасному созданию, решил повиноваться.
- Не имея никаких определенных занятий, я могу приняться за это дело так же, как и за что-либо иное. Куда проводить вас?
- Куда хочешь. Наше войско разбито, воины погибли... По праву войны - мы твои пленные и готовы следовать за тобой.
- Что за жалкая судьба! Вот еще новая ответственность! Почему это я не могу ступить ни шагу, чтобы живые существа, начиная с блох, не цеплялись за меня? Почему судьба заставляет меня заботиться о других, тогда как я и о самом себе не хочу заботиться? Я дарую свободу вам обоим. Мир достаточно просторен для всех нас, а я, право, не требую выкупа.
- Ты, вероятно, философ, мой друг?
- Я? Избави Боже! Я только что выбрался из этой трясины и нахожусь на противоположном берегу! Философия бесполезна в мире, где живут только глупцы.
- Ты и себя к ним причисляешь?
- Без сомнения, достойный воин. Не думай, что я представляю какое-либо исключение. Если я могу что-либо совершить в доказательство своего безумия, то никогда ее отказываюсь от такого удовольствия.
- Ну, так помоги мне с дочерью добраться до Остии.
- Удачное испытание! Представь себе, моя собака совершенно случайно направилась по той же дороге! По-видимому, ты тоже не лишен значительной доли человеческой безрассудности и потому годишься мне в товарищи. Надеюсь, ты не причисляешь себя к мудрецам?
- Богу известно, что нет! Разве я не принадлежу к армии Гераклиана?
- Прекрасно. А вот эта молодая особа, вероятно, из-за тебя лишилась рассудка?
- Возможно. Таким образом мы, три безумца, вместе отправимся в путь.
- И величайший дурак, по обыкновению, окажется опорой и руководителем прочих. Но в моей семье числится уже девять щенят. Я не в силах нести и тебя, и их.
- Я возьму щенят, - предложила девушка.
Умная Бран отнеслась с некоторым сомнением к такой перемене, но затем успокоилась и просунула голову под руку девушки.
- Ого, ты ей, значит, доверяешь, Бран? - тихо спросил Рафаэль. - Право, мне придется отказаться от твоего руководства, если ты потребуешь и от меня такой же наивности. А вон там бродит мул без седока. Мы можем воспользоваться его услугами!
Рафаэль поймал мула, посадил раненого на седло, и маленькая группа двинулась в путь. Они покинули большую дорогу и свернули на боковую тропинку, которая, по словам воина, хорошо знавшего местность, должна была кратчайшим путем привести их в Остию.
- Мы спасены, если достигнем цели до заката, - произнес он.
- А пока, - возразил Рафаэль, - нас охраняет моя собака и кинжал. Кинжал отравлен, о чем я уведомляю всякого встречного. Таким образом мы оградим себя от мародеров.
"Но все-таки, как глупо было с моей стороны вмешиваться во все это дело - продолжал размышлять молодой еврей. - Какой интерес может представлять для меня этот старый бунтовщик? Если мы будем настигнуты и схвачены, мне грозит самое меньшее, смерть на кресте за то, что я способствовал бегству этой парочки…».
Что я обо всём этом думаю, и почему стоит прочитать:
Я читала «Гипатию» параллельно с «Последними римлянами» Еске-Хоинского и должна отметить, что она выглядит слабовато на фоне этого произведения. «Гипатия» – это во многом типичный роман XIX-го века с узнаваемыми атрибутами того времени, которые я так не люблю. Он не всегда логичен и последователен, там хватает исторических огрех. Но в то же время читать его было увлекательно, местами он был довольно остроумен и ироничен, местами попадались очень яркие образы.
Пожалуй, любимым моим персонажем в этой истории стал именно еврей Рафаэль – умный, проницательный, честный и благородный, у которого остальным персам этой истории не грех бы и поучиться. Потому что, хотя Гипатия и описывается как умница, раскрасавица и дева непорочная, при прочтении её образ выглядит, скажем так, не очень убедительно. Умышленно или нет, но Кингсли представил Гипатию молодой и красивой, но не очень умной женщиной, посредственным учёным и фанатичной, но при этом противоречивой и непоследовательной фанатичкой-язычницей, которая порой принимает, скажем так, странные решения. В романе много её личных и религиозных вагиностраданий, но за ними нет гениальной личности, там практически ничего нет ни от подлинной науки, ни от философии. Какие-то вещи упоминаются, но так поверхностно, что возникает ощущение какого-то карго-культа, как будто автор хотел написать о том, в чем сам он совсем не разбирается. И таким же кажется отец Гипатии (почему-то ещё живой в 413-415-х годах) Теон, амбициозный и честолюбивый, но с виду никакущий ученый. А ведь это были одни из самых незаурядных людей своего времени!
Противоречивые чувства вызывает и Филимон (он же Филаммон, если следовать написанию оригинала). Вот вроде бы понимаешь и его стремления, и его чувства, иногда даже сочувствуешь ему, в чем-то даже восхищаешься, и персонаж-то в принципе симпатичный, но всё равно какой-то осадочек остается после последних глав. Вместе с тем это отличный пример всё того же духовного поиска, причем и с иным путем, и с иным результатом.
Если до сих пор нам доводилось читать про язычников, которые после духовного кризиса пришли к христианству или на крайняк про христиан, которые отошли от христианства, или про верующих (и язычников, и христиан) до конца верных своим идеалам, то история Филимона скорее про пересмотр и обновление взглядов и воззрений. Мы видим его в самом начале как истого христианина, потом как разочаровавшегося в христианах и сомневающегося в христианстве, едва не ушедшего, казалось, в агностицизм, если не в язычество, но в конце это вновь преданный христианин, который иначе взглянул и на своё учение, и на всё, что с этим связано. И поворотным моментом в этом стал отказ в разговоре с ним Гипатии дать Пелагии милосердное прощение, шанс исправиться и хоть толику уважения. Короче, об этом можно долго говорить, но тут кроется одна из главных идей автора.
И о самом Кингсли, кстати, надо знать, что он был, во-первых, сам ревностным христианином (поэтому его книга иначе закончиться и не могла, и она всё-таки глубоко христианская по сути своей), а, во-вторых, ярым противником католичества, пороки которого он в этом произведении и стремился обличить. Так что история Филимона с этой точки зрения особенно интересна, именно из-за вот этих качелей, и из-за итога его качания. Хотя история духовных поисков Рафаэля интересна ничуть не меньше, она всё же гораздо проще. Книгу, к слову, критиковали за антисемитизм, но на самом деле я его там не увидела. Рафаэль – вполне положительный персонаж даже в начале истории, и Мириам можно только посочувствовать.
Короче, подводя итоги, могу сказать, что книга однозначно заслуживает прочтения. Там есть и интересные идеи, и любопытные психологические зарисовки, и яркие образы, и запоминающиеся сцены. Последнее, конечно, не всегда хорошо) Пожалуй, для меня самым острым, насыщенным и врезающимся в память моментом был эпизод с убийством Гипатии – это внатуре самое страшное место во всей книге. Благодаря некоторым деталям Кингсли сумел сделать это и правдоподобным, и до ужаса реалистичным, и пугающим . Когда я читала, у меня в самом деле возникло ощущение, что читаю воспоминание человека, ставшего свидетелем и отчасти жертвой насильственного преступления. Но это же говорит и о немалом мастерстве автора. В общем эту книгу прочитать стоит, но настроение для чтения надо, как по мне, правильно выбирать)
