Древние Боги

Давно хотела сделать именно Ктулху и, когда муж сшил обложку для блокнота с ромбовидной вставкой, наконец-то образ сложился. Получился достаточно современный образ Некрономикона.

Сам блокнот сделан из плотной кожи, имеет вставки из картона в передней и задней обложках, чтобы можно было достать блокнот и рисовать в любом месте в любое время.

Внутренний блок для рисования - альбомный блок Vista Artista 120 листов, 100 г/м2, подходит для рисунков ручкой, карандашом и линерами. Можно заменить на любой другой блокнот или ежедневник формата А5, когда этот закончится.

Обложка прошита вручную седельным швом, поэтому она почти вечная =) Вставка из полимерной глины с Ктулху сделана из уже окрашенной массы и слегка тонирована сухой художественной пастелью "по сырому" и после обжига покрыта лаком, поэтому центральную композицию тоже повредить очень сложно.

Мне кажется, в такой блокнот приятно делать небольшие зарисовки, сохранять милые сердцу пентаграмки, заклинания и рецепты зелий супов.

Такой милый носик :D

И без того мрачный Ульф еще больше нахмурился, беззвучно зашевелил губами, словно разговаривая сам с собой, и, уладив-таки внутренние противоречия, холодно произнес:
— Ну, будь по-твоему. Но ежели опростоволосишься, то не сносить тебе головы…
— Ежели так выйдет, что Моровая Дева верх возьмет— горько усмехнулась Ялика, — то встретимся мы с тобой в тот же миг, Волчья Пасть, в мире мертвых, а там уж твои угрозы мне не страшны будут, впрочем, ты о них и не вспомнишь даже. На изнанке мира всем все едино сделается, и мне, и тебе, и дружкам твоим. Уж поверь моему слову. Довелось и там побывать.
— То, что ты своей жизнью наравне с нами рисковать вознамерилась, — неожиданно почтительно заявил вдруг Ульв, — дает мне надежду, на искренность твоих слов.
— Хорошо, если так, — тут же отозвалась ворожея. — Коли со всем согласен, то выдвигаться можем хоть сейчас.
Гигант с удивлением вскинул брови.
— Ишь ты, резвая какая, — гоготнул он не к месту. — Мне бы для начала Одда с Льетольвом разыскать. Небось набираются где, как в последний раз, — Ульв вдруг осекся, и, взгрустнув, раздосадовано почесал затылок, — Хотя, может статься, что в последний раз и набираются. Давай так, через два часа здесь и встретимся.
Удовлетворенно кивнув, северянин поднялся из-за стола, окинул задумчивым взглядом собравшихся и, не говоря больше ни слова, вышел из корчмы. Посидев еще с минуту в тягостном молчании, Колояр, тоже вдруг решил проститься, неловко сославшись на неотложные дела, отложить которые пришлось только ради того, чтобы помочь другу.
— Добрыня, — устало вздохнула Ялика, заметив, что богатырь собрался накинуться на нее с уговорами отказаться от опасного мероприятия, едва рыжебородый торговец отошел от стола. — Не уговаривай. Не надо, и идти за мной следом тоже не надо. Даже и не думай. Не хватало только еще и за твою жизнь опасаться. Толку от тебя там будет чуть, а вот всех в могилу свести, действием или словом неосторожным, ты, пожалуй, сможешь. А коли помочь хочешь, то найди лучше Митрофана, а то его со вчерашнего дня не видать. Коли дело выгорит, завтра-послезавтра уйдем из Новограда.
«О себе бы лучше побеспокоилась», — с неудовольствием подумал, обиженный неожиданной отповедью, здоровяк, но спорить не стал, рассудив, что от уговоров толку не будет. А раз так, то и воздух сотрясать нечего. Впрочем, Ялика благоразумно не поверила в его молчаливую покорность и, скрепя сердце, решилась на маленькую хитрость. Под благовидным предлогом девушка поднялась в снятую комнату, скрывшись от назойливого взора без меры заботливого богатыря. Не забыв прихватить свою котомку и подаренный Мортусом кинжал, она с ловкость заправского ярмарочного фигляра махнула в открытое окно на крышу стоящего рядом дровяного навеса и, ловко спустившись с него на землю, выскользнула на улицу, так никем кроме дворовой живности и не замеченная. Затаившись в одном из неприметных проулков неподалеку, ворожея надеялась перехватить вернувшегося ярла до того, как тот войдет в корчму. Когда Добрыня, кажется, так ничего и не заподозривший, раскроет обман, будет уже поздно. Стараясь не обращать внимания на муки совести, терзающие душу острыми коготками неловкости и раскаяния, Ялика всеми силами пыталась убедить себя в том, что поступает правильно. Ведь, если богатырь останется в Новограде, то ей, вступившей в схватку с Моровой Девой, не будет нужды беспокоиться еще и о его безопасности. А значит, тот останется жив.
Добрыня. Человек, в одночасье ставший вдруг самым родным, близким и любимым, одна мысль о котором заставляла сердце восторженно биться, а душу радостно замирать в неведомой доселе истоме.
Он точно останется жив. Жив, не смотря ни на что.
В то мгновение, когда ворожея заприметила ярла, торопливо вышагивающего по улице в сопровождении двух столь же могучих, как и он сам, товарищей, от мучительных сомнений не осталось и малейшего следа. А потому девушка искренне обрадовалась тому, что ее, в общем-то нехитрый, план удался.
От места, куда Ульв привел Ялику, издали несло могильной затхлостью и холодом, бороться с которыми по-осеннему споро клонящееся к закату солнце, беззаботно растратившее изрядную долю своего дневного задора, уже не могло. Растительность, окружавшая черный провал в земле, таинственным образом ссохлась, превратившись не то в выгоревшую золу, не то в безжизненный прах. Казалось, даже неосторожное движение воздуха, встревоженного крадущимися шагами путников, может легко разрушить тихое величие воцарившееся здесь царство смерти. Коснись только, и уродливые, обезображенные, искореженные какой-то запредельной мукой остовы деревьев и кустарника тут же распадутся, превращаясь в удушливую серую пыль, ровным слоем оседающую на и без того сухую, лишенную малейшей искорки жизни землю.
— Не было так раньше, — коротко заметил Ульф, заметив, как Ялика в удивлении повела бровями. — Вот чем хочешь поклянусь. Не было такого.
— Плохо это, — задумчиво отозвалась ворожея, медленно опустилась на колени и начала бессмысленно перебирать руками безжизненную почву. — Ох, как плохо. Тяжело придется. Не думала я, что все так будет. Здесь не просто место упокоения Моровой Девы, здесь мир мертвых потихоньку к живым просачивается. Видишь, как всякая жизнь отсюда уходит? Трава, деревья — все высушенное, здесь сама земля родить перестала, в прах бесплодный обернувшись. Птица не вскрикнет, зверь не рыкнет. Всё живое места этого сторонится.
— Может оно как-нибудь без нас обойдется? — неуверенно протянул ярл, не сводя пристального взгляда с рук девушки. То начинающих хаотично порхать над землей, словно бы настороженно ощупывая воздух, то вдруг замирающих в трепетных, полных сочувствия и боли прикосновениях к обескровленной, лишенной божественного дара живорождения пеплоподобной поверхности.
— Нет, — не терпящим возражений тоном заявила Ялика, резко вскидывая голову.
Ульв с товарищами в мимолетном испуге отступили на шаг назад, почти синхронно схватившись за рукояти висящих на поясах ножей. Глаза ворожеи превратились вдруг в два бездонных колодца, со дна которых на оторопевших, потерявших дар речи северян посмотрела неприветливо клубящаяся тьма. Будто бы мимоходом скользнула по ним обжигающе холодным взглядом и равнодушно отпрянула куда-то в сторону. Ялика моргнула. Тьма покорно отступила, нехотя возвращая глазам девушки природный цвет.
— Нет, — медленно и совсем не по-женски твердо повторила девушка. — Никто вас не заставлял печать срывать, но ежели вышло так, то и ответ держите за свои действия, как это подобает воинам, а не псам шелудивым.
Товарищи Ульва, непонимающе переглянулись и с невысказанным вопросом уставились на своего предводителя. Ярл, неопределенно пожав плечами, обреченно вздохнул и, тщательно подбирая слова, перевел им речь ворожеи, после чего благосклонно пояснил удивившейся было девушке:
— Не глаголят они по-вашенски.
— Не важно, — отозвалась Ялика. — Главное, чтобы ты меня понимал, а им уж сам растолкуешь.
— Добро, — деловито согласился Ульв. — Что делать-то?
Оглянувшись по сторонам, ворожея задумалась, а потом, собравшись с духом, нерешительно подошла к краю зияющего в земле провала и осторожно заглянула вниз.
Слабые солнечные лучи заходящего солнца с трудом разгоняли безраздельно царящий мрак пещеры, однако даже их скупого света оказалось достаточно для того, чтобы ведунья смогла разглядеть увитые сухими древесными корнями сводчатые стены, сложенные то ли из тщательно подогнанных друг к другу продолговатых камней, то ли из какого-то серого кирпича.
— Это крипта, — коротко бросила она неслышно подошедшему Ульву.
— Я и сам уже вижу, — отозвался тот. — Крипта, пещера — не важно, место-то, без сомнений, плохое.
— Давай спускаться, — решительно кивнула Ялика. — До заката многое сотворить надобно.
Оказавшись внутри, ворожея едва не задохнулась от резко ударившего в нос застарелого запаха смерти. Смерти мучительной и противоестественной.
Как и рассказывал Ульв, пол крипты скрывался под слоем сотен и тысяч старых, выбеленных временем костяков, отозвавшихся на робкие шаги Ялики многоголосицей омерзительно сухого треска и тоскливо-протяжного хруста, в котором девушке на мгновение почудились страшные агонизирующие крики, полные невыразимой боли и беспредельного отчаяния. С трудом, преодолевая чувство липкого животного ужаса, навязчиво засевшего в сознании, Ялика, старательно игнорируя омерзительные звуки ломающихся под ногами костей и черепов, опасливо приблизилась к алтарю с висящим над ним пустым саркофагом.
Поверхность жертвенного камня, изрезанную неизвестными ворожее рунами, покрывали брызги и разводы почерневшей от времени, застарелой крови. Должно быть, именно здесь когда-то принесли в жертву тех несчастных, чьи кости ныне скрывали пол крипты под своим бесконечным множеством, и чья пролитая кровь долгие годы удерживала в небытии злобный дух Моровой Девы.
Ошарашенная увиденным, Ялика боязливо коснулась кончиками пальцев вырезанных на жертвеннике рун. Каменная гладь жуткого алтаря оказалась теплой и влажной. С отвращением, отдернув руку, ворожея посмотрела на свою ладонь. Кончики пальцев оказались перепачканы в чем-то липком и тягучем, словно кисель.
— Что это? — выдохнул прямо в ухо неотступно следующий за девушкой Ульв.
— Кровь. Будто бы сам не видишь, — Ялику передернуло.
— Колдовство это черное, — пробубнил Ульв, изумленно наблюдая за тем, как рубиновые разводы на пальцах ворожеи вдруг запузырились и растаяли без следа, в мгновение ока, превратившись в струйки легковесной черной дымки. — Ты уверена, что сладишь с этим зловредством?
— Боюсь, что теперь у меня и выбора-то особо нет, — решив не кривить душой, честно призналась Ялика. — Слишком все плохо. Если этому конец не положить, то зло черное по миру, словно клякса, расползаться начнет. Может, кто средство и найдет, как с бедой этой справиться, да только вот народу немеряно поляжет. Нет, способ Моровую Деву упокоить, точно найдется, он у нас и сейчас перед глазами, — сотни ни в чем не повинных, своими жизнями, кровью своей бестию удержавшие. Но кто поручится, что через десяток-другой лет, кто-нибудь снова сюда не угодит да заклятие по дурости своей не нарушит?
Ярл задумался, а потом, неожиданно, упрямо тряхнул головой, отчего бусины в его бороде, столкнувшись друг с другом, скорбно тренькнули. В тягучей тишине крипты этот короткий, отрывистый звук показался всем чуть ли не тревожным гулом набата, предвещающего грядущее несчастье.
— Ну, раз так, — заключил Ульв наконец, попытавшись растянуть губы в неком подобии ободряющей улыбки. Впрочем, получилось это у него из рук вон плохо. — То, полагаю, у нас с ребятами тоже выбор не богатый? Либо сдюжим, либо погань моровая нас так или иначе в могилы сведет. Только от того, если тебе верить, еще и сильнее станет.
Девушка горестно промолчала, бросив через плечо на разом поникшего северянина короткий, полный сочувствия и печали взгляд.
— Начнем? — собравшись с духом, как-то буднично осведомилась Ялика, будто бы это не ей предстояло вступить в схватку с чудовищным порождением мира мертвых, лишь по нелепой случайности получившим свободу от многовековых оков могущественного заклятия.
Северянин, пожав плечами, просто кивнул в ответ и отрывистым взмахом руки подозвал своих товарищей, которые в молчаливой растерянности топтались у спуска в крипту, то и дело, бросая встревоженные взгляды в сторону своего предводителя.
— Командуй, пресветлая, — с достоинством разрешил ярл. — Сказывай, что делать, а я уж переведу этим остолопам.
Обрадованная добровольной покорностью северян, Ялика деловито извлекла из недр верной котомки настороженно сверкнувший в полумраке стеклянный пузырек, наполненный какой-то вязкой, мутно-зеленой жидкостью.
— Это отвар сон-травы, — предупредительно объяснила она, заметив недоуменные взгляды нордов. — Здорово помогает при бессоннице.
Ярл, понятливо кивнул, и перевел слова ворожеи товарищам.
— А это, — Ялика продемонстрировала еще один пузырек, в котором находилось какая-то мелкая красноватая пыльца. — Высушенные и растолченные ягоды ландыша.
— Зачем это? Неужто сама не знаешь, что это смерть верная, — искренне удивился Ульв.
— Это-то мне и надо, — согласилась ворожея. — Надеюсь, фляга с водой сыщется?
Ничего не понимающий ярл неторопливо снял с пояса кожаный сосуд и, чуть помедлив, с сомнением протянул его иронично усмехнувшейся Ялике. Отчего-то нерешительность северянина показалась ворожее донельзя нелепой и беспричинной (того в любом случае ожидала смерть, неважно, что послужит тому причиной — яд или же смертельные объятия нежити). Уж она-то сама верно предпочла бы отраву, чтобы умереть относительно тихо и безболезненно, нежели оказаться досуха выпитой зловредной нечистью.
— А теперь, — уверенно продолжила девушка, — пусть каждый из вас смешает каплю своей крови с водой в этой фляге.
Не дожидаясь неуместных расспросов, она несколько суетливо выхватила кинжал из ножен, и, болезненно поморщившись, сделала короткий надрез на оттопыренном в сторону большом пальце руки, державшей заранее открытый сосуд. Убрав оружие, она ловко перехватила флягу и аккуратно надавила на свежий надрез, из которого тут же выступила удивительно яркая в неспешно густеющих сумерках рубиновая капля. Неторопливо, будто в каком-то замедленном диковинном сне, она сорвалась с кончика пальца и с тихим, едва слышным плеском, упала в воду.
Ялика тут же протянула флягу оторопевшему было Одду.
Впрочем, быстро сообразив, что от него хотят и без запоздавшего перевода, тот, равнодушно пожал плечами, будто бы только что увиденное, было чем-то обыкновенным, чему совсем не следует удивляться, и, не спеша, повторил действия ворожеи.
Побывав в руках Льетольва и Ульва, с невозмутимым видом проделавших необходимые манипуляции, фляга, сделав полный круг, вернулась к Ялике, которая, не медля, отхлебнула из нее и, с трудом подавив нахлынувшую тошноту, не то прочитала речитативом, не то пропела:
Выпитым вместе связаны,
Долей единой скованы,
Кровью друг другу указаны,
Словом одним зачарованы.
Не ожидавшие ничего подобного северяне, как один, не сговариваясь, сочно выругались на родном языке.
— Объяснишь, может? — даже не постаравшись скрыть неприязнь, поинтересовался Ульв, брезгливо поморщившись.
— Так надо, поверь, — с мукой в голосе отозвалась ворожея. — Неужто не видишь, что мне самой это неприятно. Но иначе никак не связать наши жизни воедино.
— Зачем? — в изумлении вскинул брови Ульв.
— Потому что сейчас вы умрете, — каким-то совсем обыденным тоном произнесла Ялика, словно ей уже не раз приходилось проделывать нечто подобное. Заметив, как напрягся ярл, девушка обреченно вздохнула и мягко продолжила. — Нужно сделать так, чтобы Моровая Дева испила вашей мертвой крови. Именно мертвой. Для этого и нужна сон-трава и ягоды ландыша. А теперь, — Ялика строго посмотрела на неожиданно стушевавшегося под ее пристальным взглядом Ульва. — Слушай внимательно, и товарищам своим слово в слово переведи, а не то — быть беде. Сейчас, вы по очереди изопьете воды, да той самой, с вашей и моей кровью, только наперед я добавлю в нее толченые ягоды ландыша. Отсчитаете по три удара сердца, ровно по три, запомни, и следом выпьете по маленькому глотку из этой склянки, — ведунья продемонстрировала пузырек с зеленым отваром и отдала его норду. — Будет больно. Смерть почти всегда идет рука об руку с болью. Но не бойтесь, сон-трава облегчит муки. Вы уснете. Краткий миг боли, а затем забытье.
— Боли мы не боимся, — возразил Ульв, гордо расправив плечи, с интересом встряхнул пузырек. — Я вот только знать хочу, ты нас спасти пытаешься или в жертву принести?
— Попытаюсь спасти, — устало ответила девушка. — Вы умрете не по-настоящему. Где-то на границе между мирами мертвых и живых останетесь. Умрут только ваши тела. Мне, чтобы Моровую Деву обмануть, нужно души от плоти отделить, так она их выпить не сможет. Я не зря свою жизнь, свой дух, свою кровь с вашими связала — пока жива я, ваши души далеко в Серые пределы не уйдут. Если, задуманное удастся, — Ялика запнулась вдруг на полуслове. — Когда все закончится — вы проснетесь, как ни в чем не бывало. Мы либо вместе выкарабкаемся, либо вместе же и сгинем.
Критически хмыкнув, ярл стал переводить слова ворожеи. Одду явно не понравилось услышанное. Отчаянно жестикулируя и бросая в сторону ворожеи недобрые взгляды, тот начал было спорить, но смачная затрещина мигом развеяла все его сомнения. Льетольв же, напротив, воспринял услышанное с истинно северным хладнокровием. Лишь заметив, что Ялика не сводит с них внимательного взгляда и настороженно прислушивается к звукам незнакомой речи, он неожиданно ободряюще улыбнулся ей в ответ.
Первым был Одд. Не переставая тихо бормотать под нос всевозможные ругательства, он, подчинившись указаниям Ялики, тяжело опустился на пол, оперся спиной об алтарь и сделал могучий глоток из протянутой ему ворожеей фляги. Помедлил, видимо, отсчитывая удары сердца, и тут же отрывисто приложился к загодя приготовленному пузырьку с отваром.
Вернув бутылек и флягу девушке, он еще какое-то время просто сидел, непонимающе хлопая глазами, а потом вдруг, стиснув зубы, остервенело зарычал, выгнулся дугой и обмяк, безвольно уронив голову на грудь.
Следующим за ним Льетольв, расположившийся плечом к плечу с товарищем, умер, не издав ни звука — просто закрыл глаза и как будто с великим облегчением тихо выдохнул.
Оказавшийся последним Ульв тоже предпочел уйти в гордом молчании. До самого конца ярл не сводил с ворожеи равнодушного немигающего взгляда, ни движением, ни звуком не выдавая своих чувств. И лишь перед тем, как в последний раз судорожно вздохнуть, как будто отрывисто кивнул девушке. Мол, не подведи, пресветлая! Или ей это только показалось?
С предсмертным вздохом ярла неожиданно угасло и солнце. Словно вечный небесный огонь вдруг решил проводить почивших северян в их последний путь, вместе с ними пройдя по незримой тропе, уготованной каждому живущему в конце земного пути.
Скорбно застывшая в сгустившемся тяжелом мраке крипты Ялика вздрогнула, как от удара плетью, когда ее взгляд выхватил вдруг из темноты странный металлический отблеск, яркой искрой мигнувший где-то на каменной поверхности жертвенника. Источником вспышки оказался медальон. И как она раньше его не заметила? Говорил же Ульв, что Льетольв выронил украшение в тот же миг, когда прахом рассыпалось тело девушки, чья мертвая плоть служила узилищем для Моровой Девы.
Но ведь и никто из северян не обратил на него никакого внимания?
Настороженно подойдя ближе, Ялика попыталась подобрать необычный оберег, и тут же отдернула руку, порезавшись о его неожиданно острые лучи, которые, словно паучьи лапки, стремительно разбегались по сторонам из его сердцевины, прихотливо огибая орнамент выгравированных рун.
Изумленная девушка не поверила своим глазам.
Ее кровь, оставшаяся на гранях медальона, тоненькими ручейками зазмеилась вдруг к его центру и, собравшись там в крупную рубиновую каплю, будто бы подсвеченную изнутри призрачным светом, исходящим от оберега, запульсировала, к безмерному удивлению обомлевшей девушки, в такт ее сердцу. Через мгновение рубиновая жемчужина, зловеще вспыхнув напоследок, растеклась уродливой кляксой и с ядовитым шипением впиталась в тут же угасшую поверхность оберега.
Внутри у ворожеи что-то оборвалось.
Она узнала оберег.
Черное солнце.
Солнце, что освещает мертвенным светом навье царство.
С обреченной неотвратимостью Ялика вдруг осознала, что какая-то неведомая всемогущая воля, незримо скрывающаяся где-то за гранью мироздания, только что, утолив жажду ее кровью, сковала судьбу девушки неосязаемыми, невидимыми нитями предназначения, посулив ее грядущее на откуп чему-то или кому-то, не принадлежащему ни миру мертвых, ни миру живых.
Тем страшнее оказалось задуманное.
Ялика лукавила, когда говорила Ульву о том, что, проведя ритуал, связала его душу и души его товарищей со своей жизнью. Их еще только предстояло найти, в мире навьем, чтобы удержать на самой границе двух миров и не дать перейти огненную реку, с другого берега которой, уже не будет возврата. А выпитая кровь укажет ведунье путь в междумирье.
В одном девушка не солгала.
Пока она жива, у северян действительно остается надежда на то, чтобы вернуться в мир живых во плоти, вновь увидеть столь любимое ими море, направить змееголовый драккар наперерез белопенным волнам и после долгих, полных тягот и лишений странствий в чужих краях все-таки вернуться к родным берегам.
Пока она жива…
Заворочавшееся где-то под тяжело бухающим сердцем щемящее чувство тревоги и злорадно вторящее ему ощущение неотвратимо приближающегося конца чуть было не столкнули девушку в мрачную бездну глухого отчаяния. Она вдруг, как никогда остро, почувствовала всю хрупкость человеческого бытия, неминуемо заканчивающегося цепкими объятиями вековечной смерти, иногда — спасительно-милосердной, иногда — чудовищно, невыносимо жестокой и бессмысленной, но почти всегда — непредсказуемо-внезапной. Незримой тенью, скользя по следам каждого из живущих, смерть, одинаково равнодушная и к поклонениям, и к проклятиям, неотвратимо уравнивала всех перед ликом своего молчаливого величия. И что бы ни вообразил о своей природе человек, как бы ни изворачивался в нелепых попытках самоутвердиться, подчеркнуть свое пустое перед глазами вечности могущество, как бы ни старался возвыситься над остальным миром, заботливо вскармливая в душе многоголовое чудовище напыщенной гордыни, надменной заносчивости и высокомерной спеси — смерть всегда получает свое. Вдоволь наигравшись в скорбную добродетель, она подобно сумасбродному кукловоду равнодушным, точно выверенным движением перерезает нити, делавшие агонизирующую марионетку живой, и бесстрастно, словно кучу ненужного тряпья, скармливает наскучившую игрушку жадному, вечно голодному пламени хладного небытия.
Лишь каким-то запредельным усилием воли Ялике удалось отогнать мрачные, выбивающие из равновесия мысли и взять себя в руки, справившись с нахлынувшей волной меланхоличного безразличия.
Действуя скорее по наитию, нежели, полностью отдавая отчет в совершенном, ворожея аккуратно, почти нежно, подобрала оберег и одним стремительным движением убрала в котомку. Пусть там полежит. Придет время — и с этой напастью разберется.
Пока же гораздо важнее разделаться с Моровой Девой. Едва взойдет луна, нежить явится за тем, что ей задолжали несчастные северяне. Времени осталось не так уж и много.
Ничуть не страшась того, что предстояло совершить, Ялика не спеша опустилась на пол перед бездыханными телами нордов и, скрестив ноги, глубоко вздохнула, закрывая глаза и стараясь очистить сознание от ненужных, сбивающих настрой, мыслей. Единожды она переступила порог мира мертвых, спасая детей Огнеяры от козней зловредного Кадука. Тогда для перехода ей понадобилась мертвая вода. Но мир навьев коварен и навсегда запоминает тех живых, кто, не умерев, по собственной ли воле или же по нелепой случайности становится на тропу мертвых. Уж больно такие гости, чувствующие биение сердца в груди, ток крови в венах, осязающие прикосновения воздуха к коже, помнящие удовольствия плоти и восторг духа, лакомы для изголодавшихся по живым эмоциям хозяев серой и безрадостной изнанки мира. Однажды приоткрыв, дверь в Навь уже не закроешь. Тропа мертвых всегда будет ждать где-то рядом, готовая, стоит лишь только ослабить внимание, услужливо развернуть свое монотонное, выцветшее полотно под ногами. А прячущиеся на обочине, вечно голодные тени, уродливые, исковерканные отражения живущих, с радостью лишат зазевавшегося путника даже малейшего шанса на посмертие, пожрав не только его плоть, но и бессмертную душу.
Заставив себя дышать ровно и размеренно, Ялика усилием воли попыталась успокоить встревоженное сердце, мечущееся в груди, словно приговоренный к смерти узник в тесной тюремной камере. Угомонить своевольное удалось далеко не сразу. Призвав на помощь воображение, девушка представила себя свободно парящей посреди безбрежного океана всепоглощающей равнодушной пустоты. Настолько грандиозную, древнюю и величественную, что, казалось, ни один звук, ни одно движение, будь то сбивчивое дыхание или же неосознанный судорожный взмах руки, не в силах хоть как-то повлиять на ее непостижимую, иррациональную монументальность.
Словно испугавшись этой непостижимой громады, от мрачного холода которой замерло вдруг само время, сердце девушки растерянно дернулось, замедляясь, обеспокоено сократилось еще несколько раз, и наконец, оробело замерло.
Ялика почувствовала, как дыхание могильного холода, злорадно коснувшись кончиков пальцев, неспешными ручейками заструилось по рукам. Времени на поиски северян не так уж и много. Если ледяная стужа доберется до сердца, девушка уже никогда не сможет вернуться назад. Нет, конечно, она не умрет, но и найти дорогу к оставленному где-то там, в реальном мире, живому телу не сможет, навсегда скованная и плененная бездушным холодом изнанки мира. Так и будет она скитаться бесплотным духом по бескрайним просторам, не в силах ни умереть, ни вновь почувствовать себя живой. Пока какой-нибудь обитатель Серых Пределов, привлеченный запахом ее памяти, не положит конец бессмысленному существованию лишенной тела души.
Разогнав черную тучу горестных мыслей, Ялика заставила себя медленно открыть глаза.
Мир мертвых, как и в прошлый раз, встретил ворожею густым клубящимся маревом, которое, впрочем, с первым же ее шагом испуганно отпрянуло куда-то в сторону, открыв взору девушки ровную, плоскую, как блин, равнину, словно бы выжженную невиданным пламенем. Безжизненное плато, скупо освещенное мертвенно-серым светом, безрадостно льющимся с монотонно свинцового неба, властно раскинулось до самого горизонта. Ни кустика, ни деревца, лишь редкие закопченные и оплавленные чудовищным жаром валуны, да серый пепел под ногами. Стоило лишь только потревожить его вековечный покой, как в воздух тут же поднимались искрящиеся красными мушками дымчато-хмурые вихри. Закручиваясь прихотливо извивающимися спиралями, они освобождали из своего безрадостного чрева сотни огнистых искр и обреченно-медленно опадали на землю.
Неподвижно замерев на месте, Ялика опасливо прислушалась к своим ощущениям. Внезапно сознание девушки захлестнуло мучительной волной неизбывной, болезненно-беспомощной тоски. Настолько тягучей и пронзительной, полной невыразимого отчаяния, что ворожея сразу же догадалась о ее истинной природе. Только души умерших раньше предначертанного срока, могут испытывать подобные муки, страдая от постигшей их несправедливой участи. Слишком хорошо они помнили, каково это быть живым, и оттого, попав в лишенные какой бы то ни было радости и надежды чертоги смерти, тяготились своими воспоминаниями, причиняющими невыразимые страдания. Лишь перейдя по Калинову Мосту, души умерших наконец-то обретают покой, в одно мгновение, лишившись в бурлящем пламени течения Пучай-реки, всякой памяти о прошлой жизни.
Именно этого и не должна допустить Ялика. Ей, во чтобы-то ни стало, нужно найти бесплотные души северян, задержать их на границе двух миров, не позволив совершить роковой шаг по Калинову Мосту, с которого уже не будет возврата. А выпитая кровь ей в этом поможет, указав направление.
Не в силах больше сдерживать всесокрушающий шквал горести и печали, Ялика неожиданно для себя завыла, как-то совсем по-звериному, надсадно и заунывно. На ее глазах вдруг выступили кровавые слезы. Взор заволокло красным туманом, в одночасье превратившим выцветшую, пепельно-серую реальность вокруг в огненно-яркую, пламенеющую алым пустошь. Невесомо сорвавшись с ресниц, три рубиновые капли устремились было к земле, но где-то на полпути замерли на мгновение, а потом, покружившись вокруг остолбеневшей ворожеи в неком хаотичном подобии танца, и неуловимо для взгляда, разом превратились в пульсирующие красные нити, протянувшиеся к далекому горизонту. Совсем не ожидавшая подобного Ялика едва успела подхватить кровяные жилки до того, как те безвольно опали к ее ногам.
Разбуженный то ли сильными эмоциями, захлестнувшими ведунью, то ли творимой волшбой, устилавший безжизненную равнину прах вдруг забурлил, на глазах оживая и превращаясь в кошмарные подобия скрюченных в мучительной судороге рук, тут же алчно потянувшихся к девушке.
Сбросив холодное оцепенение, насмерть перепуганная Ялика бросилась бежать в том направлении, куда вились тонкие алеющие нити, изо всех сил стараясь не разорвать их неловким движением или не угодить в цепкую хватку жуткого леса и его слепо шарящих в воздухе пепельных дланей. Яростно налетевший не пойми откуда порыв затхлого, гнилостного ветра, чуть ли не сбившего ворожею с ног, принес на своих зловонных крыльях отзвуки злого вороньего грая, то и дело перебиваемого едва слышимыми всхлипываниями, и сменяющиеся жалостливыми повизгиваниями.
К счастью растревоженный прах вскоре успокоился, а за ним унялся и ветер. Но изрядно выбившаяся из сил ворожея, не жалея себя, продолжала бежать. Ледяные ручейки омертвения все ближе и ближе подбирались к ее сердцу. Еще немного и весь ее план рассыплется, подобно песчаному замку. И даже, если ей удастся вернуться из Серых Пределов живой и невредимой, то северянам этого сделать будет уже не суждено. Конечно, Моровая Дева, не вкусив души, освободивших ее, не сможет получить безмерно желаемое могущество. Но несчастным нордам, столь отважно доверившим свои жизни ворожее, это уже не поможет. А, значит, их смерти окажутся напрасными.
По участившейся пульсации, то и дело пробегавшей по нитям и больше всего напоминавшей ток крови в венах, девушка поняла, что все-таки неумолимо приближается к своей цели. Лишь бы успеть. Лишь бы обогнать смерть, кажущуюся обманчиво неспешной и медлительной.

Решение вновь открыть дом приходского священника в Черных Песках вызрело нелегко. Чувствовалось, что англиканская церковь в этих местах не приветствуется, хотя антипатия эта была направлена не только против церкви его величества. Точно так же здесь противились и любой другой организованной религии – с самого начала, отсчет которому можно смело обозначить четырьмя столетиями. Часовни, правда, здесь воздвигались, и католическая и протестантская, но спрашивается, что за храмы без молящихся? С таким же успехом у берега можно поставить просто хижину – от нее хоть купальщикам будет прок.

Небольшая католическая церковь была упразднена в конце прошлого века, а впоследствии и вовсе снесена вслед за тем, как пожар порушил ей крышу, а стены вычернил так, то они вполне могли сравниться по цвету с теми самыми песчинками, что дали деревне название. Протестантский дом молитв остался, но пребывал в таком состоянии, что стыдно и сказать. С оцерковлением в Черных Песках все никак не складывалось. Народ в деревне, если его поспрашивать, высказывался в том духе, что никакие церковники ему здесь не нужны, что выжила деревня и даже преуспела сугубо своими собственными трудами и силами – факт, который сложно отрицать. Береговая линия здесь коварна, со стремнинами и скрытыми смертельными течениями, однако за всю историю Черных Песков ни одна душа здесь не погибла на море, и ни одно из суденышек здешней небольшой рыбацкой флотилии не поглотили волны.

При отсутствии церковной общины часовня в Черных Песках содержалась исключительно на средства епископата, а служить туда направлялись лишь худшие и самые отчаявшиеся клирики, чтоб влачить никчемное существование возле моря. Большинство из них тихо спивалось до полного забвения, досаждая местным лишь тем, что те находили их в бесчувствии на обочинах дороги, откуда их приходилось утаскивать домой почивать.

Были, понятно, и исключения – скажем, последний из священников, преподобный Родс, к своему назначению отнесся с истинно миссионерским пылом; это продлилось с полгода, после чего его письма и отчеты в епископат стали поступать все реже. Он указывал, что его начала мучить бессонница, а открытой враждебности со стороны местной паствы хотя и нет, но ее общая апатия сильно его тяготит. Наконец в письме, что пришло от него последним, он признавался, что одиночество и изоляция сказываются на здравости его рассудка, поскольку его начали донимать галлюцинации.

«Я вижу формы на песке, – писал он в том последнем письме. – Слышу голоса, которые нашептывают мне выйти на берег прогуляться, словно само море взывает ко мне по имени. У меня есть страх, что, если я задержусь здесь еще хоть на сколько-нибудь, я выполню просьбу голосов. Я выйду на прогулку и больше не вернусь».

И все-таки он продолжал упорствовать в своих потугах убедить селян сменить свой жизненный уклад. Начал проявлять интерес к истории этой местности, разузнавать о ее прошлом. К нему прибывали посылки с книгами. После смерти в кабинете священника были найдены загадочные тома, испещренные пометками и сносками.

Тело преподобного Родса выбросило на берег близ Черных Песков спустя неделю после того, как было получено его последнее послание. Обстоятельства его кончины во многом так и остались не выяснены. В частности, оказалось, что причиной его смерти стала не гибель в волнах, а удушение. Вскрытие выявило, что его легкие содержат почему-то не воду, а песок.

***

Но то было несколько десятилетий назад, а вот теперь было вынесено решение вновь открыть церковь в Черных Песках. На ней и ее служителях лежала обязанность не допустить, чтобы община существовала без направляющего света истинной веры. Пусть даже селяне решат повернуться к нему спиной, свет этот все равно должен нисходить на них, а его носителем было поручено стать мне.

Часовня стояла вблизи берега на каменистом мысе. Вокруг были разбросаны сиротливые, обветренные могилы клириков, что справляли здесь службу на протяжении веков и свое последнее дыхание испустили под уханье здешних волн. Преподобный Родс обрел свое последнее пристанище у западной стены часовни; оно было помечено небольшим гранитным крестом. Тропа вела от задней стороны часовни непосредственно к жилищу священника – скромному двухэтажному дому, сложенному из местного камня. Из окна моей спальни открывался вид на пену прибоя, белесым платком накатывающую на черный берег. Впечатление было такое, будто волны пожираются самим песком.

Деревня представляла собой всего лишь кучку домишек, теснящихся вокруг пяти-шести проулков. Была здесь лавка, где продавалось все потребное для селян, от одежной вешалки до колесной смазки. Рядом с лавкой стояла небольшая гостиница.

В первую же неделю своего пребывания я нанес визит и туда, и сюда, уяснив, что ко мне здесь относятся с вежливой осторожностью – без неприязни, но и без радушия. Оба эти заведения принадлежали мистеру Уэбстеру, негласному голове Черных Песков. Был он высок, худ и синевато-бледен как мертвец, а держался подобно гробовщику, примеряющему на глаз особо убогого клиента для дешевого гроба. Мою просьбу разместить расписание служб при гостинице и лавке он учтиво отклонил.

– Как я говорил еще вашему предшественнику, мистер Бенсон, у нас здесь в вашем присутствии, извините, нет надобности, – сообщил он мне с полуулыбкой, когда мы с ним шли по главной улице деревни. Встречные на нашем пути тепло его приветствовали. Мне же адресовались лишь куцые кивки. Глянув один раз через плечо, я заметил, что прохожие поглядывают на меня и обмениваются меж собою фразами.

– Позвольте не согласиться, – возразил я. – Те, кто живет без Бога в душе, всю свою жизнь страждут и нуждаются, хотя сами того, возможно, и не сознают.

– Я не теолог, – заметил Уэбстер, – но мне кажется, что на свете существует множество религий и огромное же множество богов.

Я замер на месте. Это попахивало откровенной ересью.

– Да, мистер Уэбстер, богов и впрямь великое множество, но истинный Бог только один. Все остальное – это суеверие и ошибочные воззрения невежественных людей.

– В самом деле? – удивился Уэбстер. – Я, по-вашему, невежа? А, мистер Бенсон?

– Э… этого я утверждать не берусь, – ответил я в некоторой растерянности. – Во многом вы мне кажетесь весьма эрудированным человеком. Однако в вопросах религии вы олицетворяете самоуверенную слепоту. Жители этой деревни смотрят и равняются на вас. Неужели ж вы используете свое влияние на то, чтобы…

– Чтобы что? – перебил он, и впервые в его глазах вспыхнули огоньки неприкрытого гнева, хотя голос оставался пугающе спокойным. – Для поощрения этих людей идти за богом, который им даже невидим? Который не сулит им ничего, кроме страданий в этой жизни ради надежды на какую-то там загробную идиллию? Как я уже сказал, мистер Бенсон: возможно, помимо вашего бога, существуют и иные. Подревнее.

Я сглотнул.

– Вы хотите сказать, что жители этой деревни… практикуют язычество?

Гнев из его глаз исчез, сменившись привычным спокойствием.

– Этого я вам не говорю. А пытаюсь донести лишь то, что у вас свои воззрения, а у других свои. И каждому, несомненно, есть свое место в существующем порядке вещей. Место для ваших, увы, не здесь.

– Тем не менее, я решаю остаться, – сказал я запальчиво.

Уэбстер в ответ пожал плечами.

– Тогда, возможно, мы еще найдем вам применение, – сказал он с невеселой усмешкой.

– Пламенно надеюсь, – заключил я.

Улыбка Уэбстера стала шире, но больше он ничего не сказал.

***

Воскресную службу я провел в пустом храме, долженствующий псалм «Господь пастырь мой» спев под крики чаек. Вечером я сидел у окна моего кабинета, глядя на странный черный песок, давший деревне ее название. Окружала меня скудная утварь моего предшественника, сейчас покрытая многолетним слоем пыли. Укладываться спать было еще рано, и я с час перебирал кипы всяких там морских рассказов, топографических изысканий и антологий якобы достоверно раскрытых сверхъестественных явлений (более уместно для низкопробного чтива, чем для библиотеки клирика).

Лишь приступив к осмотру письменного стола, я обнаружил тетрадь. Она лежала в недрах одного из ящиков, среди сохлых трупиков насекомых. Исписано в ней было не более двадцати страниц, однако четкий убористый почерк, знакомый мне по доставшимся в наследство церковным документам, безошибочно указывал на принадлежность рукописи преподобному Родсу.

Здесь содержался его своеобразный отчет об исследованиях истории этого края. В целом анализ был не сказать чтобы последовательный: разные истории о том, как все начиналось, легенды и мифы, феодальные распри. Родс, в частности, выяснил, что Черные Пески были на самом деле гораздо старше, чем трактовало обычное прочтение местной истории. Сама деревня и вправду существовала с начала семнадцатого века, но земли здесь находились в пользовании еще задолго до этого. Родс считал, что ему удалось установить местоположение круга камней, стоявших некогда вблизи берега, а сейчас его центр помечало возвышение в виде каменной плиты, когда-то, вероятно, служившей алтарем. Но какой цели служил тот алтарь? Над этим ответом Родс, вероятно, и бился.

И обнаружил следующее: раз в двадцать лет (плюс-минус неделя от юбилея официального основания поселения – 9 ноября 1603 года) кто-нибудь тонул в водах близ Черных Песков. Записи были неоконченные, и иногда Родсу не удавалось ввести в фазу цикла имя, но в целом схема была ясна. Каждые два десятилетия кто-нибудь пришлый находил здесь свою кончину. Иногда подобные происшествия случались и в промежуточные годы, но в целом смерти со странной последовательностью происходили именно в ноябре. Последней в этом перечне значилась некая Эдит Адамс (2 ноября 1899 г.), однако ее гибель в череде смертей на Черных Песках была не последней. Последней стала смерть самого Родса.

В ту ночь я не спал, а все вслушивался в глухой, ухающий шум моря. В какую-нибудь иную пору он бы меня убаюкивал, но не на этот раз и не в этом месте.

***

Шепот начался в ночь на 1 ноября, День Всех Святых. Поначалу он звучал как шелест ветра в траве, но, когда я подошел к окну, ветви деревьев там были недвижимы. Тем не менее шепот продолжался – тихий, местами заунывный, с причитаниями, неразборчивыми на слух. Я возвратился на кровать и зажал себе уши подушкой, но шум не утихал до первого света.

Эти же голоса продолжали меня посещать и каждой последующей ночью, приближающей юбилей основания общины; я слышал их, и мне казалось, что они крайне громки и настойчивы. Я просыпался среди ночи и, завернувшись в одеяло, стоял у окна и не моргая смотрел на черный берег. И хотя воздух был безмолвен, мне казалось, что я различаю пряди песка – они взвивались и ветвисто змеились в воздухе, словно предсмертные видения.

Наверстывать сон я пробовал днем, но восстановить ресурсы тела и ума было не так-то легко. Мне досаждали головные боли, а также странные сны на грани пробуждения, где я стоял на черных песках и ощущал за спиной некое присутствие, но, обернувшись, видел лишь пустую дорожку, ведущую к морю. Один из таких снов был настолько тревожным, что я очнулся, мечась в своих спутанных простынях, и уже не смог возобновить отдых. Я поднялся и прошел на свою маленькую кухню в надежде, что кружка теплого молока восстановит во мне собранность. Уже сидя за столом, я вдруг углядел какой-то очажок света, плывущий по мысу к северу – туда, где лежали старые камни, свидетельство каких-то прошлых вер. Оставив молоко, я спешно оделся и, запахнувшись в темный плащ, двинулся через поля к тропинке, что вела к тому древнему капищу. Я был уже невдалеке от нее, когда какое-то неосознанное чувство заставило меня пасть наземь. По мне проплыли две тени – чуть сгорбленные силуэты людей, молчаливо идущих по направлению к камням. Повременив, я встал и тронулся следом; держался я в стороне от тропы и так постепенно добрался до места, откуда был виден алтарь. Возле него стоял в ожидании Уэбстер, а рядом на камне светил фонарь. На Уэбстере было его обычное пальто, фалды которого трепетали на ветру.

– Ну что, принес? – спросил он.

Один из тех, кто пришел – мрачного вида фермер по фамилии Прейтер, – протянул ему коричневый бумажный пакет. Уэбстер полез в него и достал что-то белое – оказывается, столу. Одна из них на неделе загадочно пропала у меня из бельевой корзины; я терялся в догадках куда. Теперь понятно.

– Так ведь все надо совершить честь по чести, – сказал Прейтер. – Так заведено.

Уэбстер кивнул.

– Да, это так. Но настанет время, когда это уже не будет возможно, – сказал он. – Скоро продолжать это будет уже слишком опасно.

– И что тогда? – спросил третий, чьего имени я не знал.

– Тогда, возможно, старые боги умрут, – лаконично ответил Уэбстер. – А с ними умрем и мы.

Он взял столу и вместе со своими спутниками пошел вниз, на песчаный берег. Там они выкопали в песке ямку, куда поместили предмет моего церковного облачения, и закопали его, насыпав сверху бугорок. После этого они отправились обратно к деревне.

Какое-то время я выжидал – а вдруг они вздумают вернуться, – после чего их же тропой спустился на берег. Найти оставленный ими бугорок было минутным делом. Я стоял над ним в нерешительности – в самом деле, как быть? Я верил в Господа – моего Бога, – но вместе с тем ко мне прихлынули образы из моих тревожных снов; вспомнилось и о смертях, выявленных моим предшественником и упомянутых Уэбстером. Меня снедал страх, и я просил, чтобы Господь указал мне путь, направил меня своей десницей, но Он отчего-то медлил.

И вот я, чувствуя, что предаю веру, которую сам же столь пылко отстаивал перед Уэбстером, начал как тать в нощи копать руками, пока не нашел столу. Я вытащил ее из ямы, отряхнул от черного песка и засобирался было домой, но отчего-то вернулся и ту яму закопал. При этом я обнаружил, что пески вокруг меня тихо пришли в движение, образуя формы и очертания, которые моему распаленному уму показались чуть ли не человекоподобными. Стыдясь себя, я удвоил усилия для сокрытия своей невольной кражи.

Остаток ночи я не спал, а мучительно раздумывал над тем, что я нынче видел и слышал.

***

Следующим утром я спозаранку отправился в деревню. Там я купил хлеба и сыра, после чего остановился возле гостиницы Уэбстера, где тот готовился ко дню. Смотреть мне в глаза он избегал, но я сделал вид, что не улавливаю причины такого поведения.

– Я тут подумал, а не соизволите ли вы отведать со мной чаю? А то у меня с утра, признаться, в ногах слабость, вот я и подумал: с кем бы подкрепиться перед тем, как подаваться домой?

– Если есть желание, – осклабился Уэбстер, – то я могу сыскать и кое-что покрепче.

– Да нет, достаточно будет чаю, – отклонил я его предложение.

Уэбстер удалился на кухню позади стойки, чтобы согреть воды. Отсутствовал он всего пару минут, но за это время я успел сделать все, что намеревался. Из кармана сюртука, что неизменно висел у него на крючке за конторкой, я вынул скомканный носовой платок белого цвета, моля Господа простить мне это прегрешение. Когда Уэбстер вернулся, я как ни в чем не бывало сел с ним чаевничать, опасаясь, как бы его не потянуло чихнуть или высморкаться: тогда он, чего доброго, хватится своего платка. Попив чаю, я предложил оплату, но Уэбстер проявил щедрость.

– За счет заведения, – великодушно отмахнулся он. – В подтверждение дружеского чувства.

– Не сомневаюсь, – сказал я, перед тем как уйти.

Оттуда я пошел прямиком на песчаный берег. Лишь удостоверившись, что за мной никто не наблюдает, я опустился на колени и принялся рыть жесткий темный песок.

***

Той ночью я не спал, а потому, когда меня принялись звать по имени, не испытал, можно сказать, никакого удивления.

– Мистер Бенсон! Мистер Бенсон, проснитесь!

Под моим окном с фонарем в руках стоял Уэбстер.

– Прошу вас, срочно! Вы нужны! – глядя вверх, выкрикнул он. – Там на берегу какое-то тело!

Я встал с постели, накинул одежду, натянул обувь и спустился к двери. Когда я ее открыл, Уэбстер уже бежал в сторону берега. Над ним колыхалось полукружье зыбкого света, выхватывая из темени сероватую траву.

– Прошу вас, поспешим! – подхлестнул он меня с отдаления возгласом.

Перед тем как поспешить, с подставки для зонтов я не забыл прихватить толстую березовую палку. Она неизменно сопровождала меня во время прогулок; мне же нравилось ощущать ладонью шершавость коры, а сейчас ее вес придавал мне уверенности. Я направился за путеводным светом Уэбстера и, остановившись на гребне дюны, поглядел вниз на песчаный берег. Там, где на берег накатывали волны, лежал какой-то черный сверток размером со спеленатого младенца. Получается, я зря усомнился в Уэбстере и там действительно лежит какой-то пострадавший? Отбросив свои страхи, я ступил на ведущую к морю дорожку. Песок под ногами был мягок и податлив, и ступни неприятно увязали в нем примерно на дюйм. Я пошел. Впереди Уэбстер нетерпеливо подзывал меня подойти ближе, хотя сверток у него в ногах не шевелился, даже когда я опустился рядом на колено и осторожно ткнул сверток палкой. Медленно, дрожащими руками я развернул мокрую черную ткань, открывая его содержимое.

Взгляду открылись клочковатая шерсть, черный нос и длинный розовый язык. Это была собака, дохлая собака. Я поднял голову. Фонарь Уэбстера за это время успел отдалиться; этот человек как будто спешил уйти, оставляя меня на берегу одного.

– Мистер Уэбстер! – окликнул я. – Мистер Уэбстер, что все это значит?

Я собирался встать, но тут мне на секунду как будто обожгло лицо. Я потер это место и увидел на пальцах корочку черного песка. Всюду вокруг меня смещались, двигались, вихрились песчинки. Поднимались и опадали формы, образуя колонны, которые миг держали форму и тут же рассыпались в темные облака, сеясь обратно на берег. Их очертания до странности напоминали людей, только были как-то странно уродливы и горбаты, а черты их спрятаны под толстыми складками волос. Мне показалось, что из их голов ветвятся рога – искривленные изогнутые выросты, словно обвивающие череп с дальнейшим изгибом чуть ли не до шеи. Послышалось перешептывание, и я понял, что на протяжении прошлых ночей мне слышался не голос, а движение песков – шум отдельных молекул, что терлись друг о друга, сливаясь в странные конфигурации с тем, чтобы недолгим своим союзом воссоздать на считаные секунды какие-то древние забытые образы.

Уэбстер теперь бежал к спасительному прикрытию дюн и твердокаменной плиты, покоящейся на выступе мыса; поднятый фонарь он держал перед собой, чтобы не запнуться о выброшенные прибоем водоросли или случайную корягу. Я понесся следом, досадно увязая в песке, обретшем вязкость губки. У себя за спиной я ощущал какую-то растушую исполинскую форму, а затем глаза мои и рот начал забивать песок, словно вокруг моего лица стали вдруг смыкаться пальцы. Я отчаянно плевался и отирал лицо рукавом, но не оглядывался и не прекращал бежать.

Уэбстер впереди постепенно выбивался из сил. Мало-помалу я его настигал, но до дюн это произойти все равно не могло. Когда расстояние между нами сократилось еще на пять-шесть футов, я изо всех своих сил метнул в него березовую палку. Удар пришелся ему по затылку и получился крепким: Уэбстер тяжело и нелепо опрокинулся, фонарь выпал у него из рук, а пролившееся наружу масло вспыхнуло на песке. В этом внезапном взблеске огнистого света я увидел, как остекленело расширились его глаза; однако смотрел он не на меня, а на то, что за мной. Он попытался подняться, но я, перескакивая, ударил его вскользь ногой, и он снова распластался. Уже близок был крутой скат дюны, ноги мои скользили по более легкому и плотному песку. Ухватившись за пучок песчаного тростника, я по инерции вздернул себя наверх и уже оттуда глянул вниз на черные пески.

– Тебе не уйти, – сквозь одышку выдавил снизу Уэбстер. – Это старые боги, боги подлинные.

Встав, он нервными движениями отряхивал песок с одежды. Приближение тех форм он встречал настороженно, но не боязливо.

– Пади им в объятия, – призвал он хрипло. – Такова твоя участь.

– Нет! – выкрикнул я. – Эта участь не моя, равно как и боги.

Из кармана я выдернул свою скомканную столу и показал ему.

– Проверьте-ка свои карманы, мистер Уэбстер. Думаю, вы обнаружите небольшую пропажу.

Он все понял, это стало ясно по его лицу. Он стоял, окруженный пятью или шестью столпообразными смерчами из песка. Видно было, как он пытается прорваться, но неистовость их движения нарастала, ослепляя его и оттягивая назад. И тут они внезапно сгинули, и все стихло. Худой силуэт Уэбстера, обвиснув подобно тряпичной кукле, стоял один-одинешенек в гаснущем свете пролитого фонарного масла. Всякое движение на берегу прекратилось. Уэбстер неуверенно поднял голову в мою сторону и протянул руку наверх. Я в ответ машинально тоже вытянул руку, вниз. Не важно, что он замысливал со мною сделать, я не мог оставить его в опасности.

Наши пальцы почти уже соприкоснулись, когда возле ног Уэбстера обозначилась какая-то форма. Я увидел, как кверху вздымается некий овал с двумя дырами посредине, напоминающими пустые глазницы. Между ними уродливо вытягивалась перепонка носа, окруженная по сторонам неровными угловатыми скулами. И тут вокруг ступней Уэбстера разверзся зев: я разглядел губы и мелькнувшее подобие языка, все это из черного, беспримесного песка. Уэбстер поглядел вниз и зашелся последним воплем, в то время как зев начал втягивать его в себя. Уэбстер лупил кулаками, цеплялся пальцами, судорожно пытаясь как-то замедлить свое сползание, но вот он ушел уже по грудь, затем по шею. Рот вновь раскрылся, но уже беззвучно – его заполнили сонмы песчинок, – и голова скрылась под песком.

А вслед за этим распалось и лицо, оставив лишь мелкую впадину там, где отверстая дыра поглотила человеческую жизнь.

***

Не бывает спасения без жертвы. Сам Господь послал в мир своего единственного сына, чтобы доказать правдивость этой максимы. Но есть и такие, кто постиг ее на свой лад. Археологические раскопки на месте того каменного алтаря явили взору множество костей, предшествовавших рождению Христа и до возникновения той деревни, – подношение странным божествам, которым поклонялись здешние жители.

Церковь в Черных Песках снова стоит в запустении, а у деревни теперь новый голова. В 1941 году на тот берег упала немецкая бомба, но почему-то не взорвалась. Вместо этого она утонула в песке, а извлечь ее обратно так и не получилось. Напрашивается вывод: если в тех песках утонула авиабомба, то почему там не может сгинуть человек? И тогда тот кусок побережья обнесли колючей проволокой и поставили знаки «вход воспрещен».

Уэбстер ошибался: старые боги забываются не так уж легко. Иногда на том пустынном отрезке берега задувает безлюдный ветер, и тогда над песком там взвиваются причудливые косматые фантазмы, удерживая форму на считаные секунды, прежде чем развеяться и пасть наземь безымянными кучками. Пройдут, возможно, годы, а то и десятилетия, но процесс завершится, и они все-таки добьются своего.

Ибо медленно, но верно они съедают те запретные знаки.

Сегодня уже писать про госпиталь не буду- дам вам почитать мой старенький рассказ. В принципе, один из самых моих любимых.

Просьба - не акцентировать внимание на "вере". Это просто рассказ.

Перунова дочь (рабочее название)

Я выпрыгнул из тамбура электрички, поправил на плече ремень своей спортивной сумки и пошёл по тропинке в сторону леса.

Последний раз я был в этих краях год назад, когда бабка умерла. А до этого… Да как с армии пришёл, а это ещё пять лет. Всё был в работе, в делах… Зато сейчас свободен, как ветер…. Я грустно улыбнулся своим мыслям. Да, свободен, но беден.

В лесу я остановился, глубоко вздохнул. Над головой шумел в листьях не по-апрельски тёплый ветерок, птичий щебет заглушил даже визг уходящей электрички. Да и вообще, весь апрель, как говорят метеорологи, был аномально тёплым - уже с полмесяца как вылезла трава, а деревья оделись в листья. Да и апрель на исходе, завтра первое мая.

Я постоял ещё минуту, и пошёл дальше, вспоминая прошлый, недавно закончившийся отрывок жизни…

Как всё хорошо начиналось после армии… Отслужив в Пермской области два года, с земляком вернулись домой. Он и помог мне устроиться к своему знакомому.

Так я познакомился с Николай Иванычем. Хотя звал я его, просто, Деда, так как ему было далеко за семьдесят. Деда тогда работал на шабашках, «новым русским» дачи под старину расписывал. Но возраст давал знать своё, вот и пришлось ему подмастерье брать, то бишь меня. Так четыре года мы вместе с ним строили терема, с резными колоннами, наличниками, и другими украшениями. А потом Деда умер.

Почти неделю я пьянствовал, но когда отгоревал, занялся делом. Открыл свою фирму, нанял плотников, столяров, резчиков, и мы начали работать с ещё большим размахом. Последние два года я работал как проклятый, копил деньги на деревообрабатывающие станки. Накопил, блин, купил…

Всё уничтожила гроза, за одну ночь. В цех, где стояли ещё не распакованные станки и большой запас древесины, ударила молния. Всё выгорело дотла…

Прежде чем начинать всё заново, решил съездить на родину, в деревню, где я родился, и куда каждое лето приезжал на каникулы…

Отмахав почти километр по лесу, я вышел к деревне. Хотя, какая это теперь деревня, так хутор. Одна улица, и десяток дворов, почти половина из которых пустует. Я подошёл к колодцу, что стоит в начале деревни, и посмотрел на часы. Шесть вечера. Поправил сумку, и медленно пошёл по улице.

Перекошенный домик бабы Дуни, с давно заколоченными окнами, оставил ощущение заброшенности этого места. Полусгнивший забор, развалившийся почти полностью сарай.

Подойдя к следующему дому, я сильно удивился. Год назад, когда я последний раз тут был, в нём ещё жили. А сейчас дом явно пустует. Когда-то, выкрашенный в ярко-голубой цвет, дом смотрелся красиво. А сейчас смотреть на него было неприятно. Из-под облупившейся за зиму голубой краски проглядывало тёмно-серое, гнилое дерево. Ставень, оторвавшийся от нижней петли, глухо стучал в оконное стекло. Меня аж передёрнуло, блин, да что тут такое, прям как в Чернобыльских деревнях! Здесь вообще живой кто-нибудь остался? Я ускорил шаг, и придерживая рукой сумку, миновал недавно покинутый дом.

А вот в этом доме, уже больше пяти лет никто не живёт, как бабка с дедом умерли, я даже не помню, как их звали, так и пустует. И он последнюю зиму не пережил… Крыша провалилась, и передняя часть бревёнчатой стены, не выдержав тяжести снега, рухнула почти на дорогу. Внутри дома виднелась всё ещё целая печь и остатки домашней утвари. Я пригляделся - на упавшей стене лежала икона. Забрать, что ли? Некрасиво, когда такие вещи гниют…

Наступил ногой на внутреннюю часть упавшей стены – под кроссовком заскрипела отсыревшая глина со следами побелки, и сделал ещё шаг. Взял икону в руки - на потемневшем дереве всё ещё различалось изображение Богоматери. Может, это мне знак какой? Я оглядел улицу и с иконой в руках вернулся на дорогу.

Подходя к следующему дому, я заранее настроился на что-нибудь плохое. Дом бабы Нюры, вросший в землю по самые окошки, казался большим грибом, вылезающим из земли. Крыша, когда-то давно крытая шифером, обросла зелёным мхом, свисающем чуть ли не до окон. Тёмно-коричневая краска, которой выкрашен дом, неприятно оттеняла старую поленицу у забора, от времени принявшей вид серой крепостной стены. Тёмные проёмы двух застеклённых окон недоброжелательно смотрели на меня. Я встал около поленицы, и посмотрел во двор. Никого.

-Что ж ты ирод, делаешь то! Мародёр! Вредитель!

От пронзительного крика, раздавшегося совсем рядом, сердце дало сбой. А за поленицей стояла баба Нюра, маленькая сгорбленная старушка, и грозно замахивалась на меня своей клюкой. Блин, я так заикой могу стать! Всё-таки я здорово испугался.

-Баба Нюра, это же я, Сергей, Ефросиньи Петровны внук!

Старушка подслеповато прищурилась, подошла ко мне, и всмотрелась в лицо.

-Правда что ль, Серёжка, ты? – спросила она недоверчиво.

-Правда, правда, баб Нюр!

-Отвечай мне, зачем к Бобылям в дом лазил? – похоже баба Нюра мне не верит.

-Баб Нюра, икону увидел, вот и полез посмотреть – тут я заметил икону, которую до сих пор держал в руках. – Вот, икона там лежала, вроде как нехорошо это, я и подобрал. Возьмите. – протянул ей дощечку. Она взяла, двумя руками поднесла к лицу, и перекрестилась. Беззубо улыбнулась мне:

-Значит забирай себе, Серёжка. –ну слава Богу, признала! Протягивает мне икону. –пошли в избу. Хоть чаем на травах тебя напою.

-Баб Нюр, да я вроде как…

-Знаю. –перебила она. –Успеешь ещё встренутся. А пока заходи.

Баба Нюра развернулась, и мелко семеня ногами, зашла в дом. Мне ничего не оставалось, как пойти за ней. Отказать неудобно. Я положил икону в сумку, и низко, почти до пояса согнувшись, чтобы не удариться головой о косяк, шагнул в дом.

Вот здесь уже можно и выпрямиться. Я посмотрел вокруг. Всё так же, как и десять лет назад – полосатый половичок, ведущий от двери на кухонку, чисто выбеленная печь. Это я помнил с детства, когда ещё пацаном приезжал к своей бабушке, и мы с ней ходили по гостям. Они с бабой Нюрой пели старые русские песни, а я пил чай и слушал…

Большая старая икона в «красном» углу, горящая лампадка перед ней… Железная кровать, с высоко взбитой периной, и пирамида подушек, одна другой меньше. Небольшой круглый стол у окна, накрытый белой, кружевной, и явно самодельной скатертью. У меня сложилось такое ощущение, что внутри этого дома время остановилось.

Баба Нюра мышкой выскользнула из-за печи, с двумя кружками дымящегося чая, пахнущего зверобоем, душицей, и… Кроме неё никто не знает, сколько ещё трав здесь заварено. Сунула мне в руки:

–Иди, на стол поставь, а я сейчас варенья принесу.

Поняв, что от чаепития уже точно не отвертеться, снял кроссовки - в деревнях не принято по дому в обуви ходить. Сделав всего четыре шага, по пути наклонившись под маточной балкой, поставил кружки на стол. Над столом висела засиженная мухами одинокая лампочка на витом шнуре, с самодельным абажуром из алюминиевой проволоки и выцветшей обложки журнала.

-«Света» у нас, почитай, полгода как нет, провода ворюги сняли. – Пояснила зашедшая в комнату старушка, увидев, что я рассматриваю. Поставила две пиалы с вареньем, и опять ушла на кухню.

Я оглянулся, и заметил висящую на стене керосиновую лампу. Понятно. По памяти наклонился, и достал из-под стола два деревянных, уже потемневших от старости, некрашеных табурета. Сел за стол, поставил на него локти. Сквозь желтоватую от времени тюль в дом заглядывало солнце, рисуя на строганных и выскобленных досках пола квадраты окон.

Баба Нюра принесла ещё две пиалы варенья, и села напротив меня.

-Вот, ешь, внучок. Тут вот, яблочное, тут земляничное, - говорит, показывая пальцем на различные сорта варенья.- Малиновое, и вроде как твоё любимое, из голубики. Аль я запамятовала?

-Нет баб Нюр, всё правильно! – да, последний раз лет десять назад такое и ел. А когда в прошлом году приезжал, не до того было.

-Значит к Машке приехал… - баба Нюра сурово посмотрела на меня, её лицо, покрытое сетью глубоких морщин выражало неодобрение. –Ты пей чай. И варенья бери. – водянисто-голубые глаза не отрывались от моего лица.

Да, от таких глаз правду не утаишь… Пытаясь выгадать время, я зачерпнул ложечкой варенье, сунул в рот, и почти не чувствуя его вкуса запил чаем.

-Приворожила тебя девка всё-таки. -она вздохнула- Так бы не приехал. Бабку твою в прошлом годе схоронили. Так что только к ней, к Машке.

Да, наверное, так и есть. Приворожила. В прошлом году, на похоронах, я первый раз увидел её. Так до сих пор и забыть и не смог. Год уже прошёл, а она из головы не идёт. Маше тогда пятнадцать было, она вышла с летней кухни, что на улице во дворе стоит, с большим кувшином компота… Огромные зелёные глаза, зачесанные назад волосы, открывающие высокий лоб, каштановая коса до пояса, лежащая на высокой груди. Увидев, что я смотрю на неё, она высоко подняла голову и зашла в дом. А я как дурак пялился на дверной проём. Но потом вышла, со стаканом в руке. Подошла ко мне, и чуть смущённо сказала:

-Сергей, а я вас и не узнала, давненько вы у нас в деревне не были. Я Алексея Миронова дочка.

Тут я его вспомнил. Лёха Мирон, он чуть старше меня был, вместе по деревне носились, кур гоняли, в лес ходили, за грибами, ягодами …И это чудесная красавица, его дочь…

Баба Нюра грубо прервала мои воспоминания:

-Что зенки щуришь, как кот сметаны облопавшись? Не для тебя она! Точно говорю!- Баба Нюра ударила сухим кулачком по столу. Ну вот, сейчас меня опять жизни учить начнут. До чего я этого не люблю…

-Баб Нюр, ну старше я её на десять лет, и что теперь? Опять же и не спрашивал ещё её ни о чём, может и не понравился я ей. -Я глотнул чаю, и тут же вздрогнул от старческого крика:

-Хоть на двадцать! - успокоившись, она продолжала поспокойнее – Не нашей веры она, внучок.

Вот как, мусульманка что ли? Или староверка?

-И в какого бога она верит, бабушка? В Аллаха что ли? –удивлённо спросил я, так как смешанные браки давно не редкость, а баба Нюра вдруг так разволновалась.

-Не в бога. А в богов. Что до Христа были. – она зло сплюнула на пол, но тут же устыдилась своего поступка- Прости, меня грешную, Господи. –перекрестилась на икону. Мне что-то смутно, из книг припомнилось –Перун, Волос, Один… Хотя нет, Один из другого пантеона, вроде как скандинавского.

-Я тебе щас всё расскажу. –Баба Нюра на мгновенье поджала губы. –Не родня она Мироновым! Подкидыш она. Как раз когда Миронихе младшей время рожать пришло, Лексей с охоты девку в корзинке ивовой притащил. Нагишом лежала, около идола, в лесу им найденного! Посоветовались они, и решили всем сказать, что двойню Катерина родила. Это он мне сам, за три дня перед смертью сказал, когда я его травами лечить ходила. –она тяжело вздохнула. –А ещё Лексей говорил, что часто убегала в лес она, и, то молока тащит, то хлеба туда. Лексею-то тогда интересно стало, куда она бегает, а он же охотник, по следу ходить умеет. Так и нашёл, куда она бегала…. –она посмотрела мне в глаза. – Идолу своему молится, хлеб и молоко ему оставляет! –Баба Нюра торжествующе подняла вверх указательный палец. -Понял теперь, а Серёжка?

Да, интересная история, почти фольклор деревенский. Но мне-то что за разница? Так я бабу Нюру и спросил. Та аж раскудахталась, от возмущения слова подобрать не может. Но справилась.

-Серёжка, ты дурачок? Али юродивый? Я тебе по русским языком говорю. – Жертвы она приносит!

-Ну и что? Пускай носит. Мне без разницы. –я уже начал тяготится этим разговором –Пойду я, баб Нюр.

-Сиди пока. Не всё я рассказала ещё. –она сидела, слегка покачиваясь из стороны в сторону, у старых людей часто так бывает. –Господи, грех то какой… Никого обвинять не буду, просто слушай. Когда Катерина родила, девчонок тех вместе, в одну люльку положили, одинаково кормили и ухаживали. Так возьми, через месяц родная дочка и помри! – многозначительно посмотрела на меня.- Дохтур, что из райцентра привезли, ничего не нашёл!

Да, я бы мог много рассказать, как здоровые люди умирают, и даже с сегодняшней медициной, не всегда причины находят…Не дав мне сказать ни слова, она продолжила:

-Потом, когда Машка свою десятую вёсну встренула, повезла её Катерина в церковь, крестить. Сколько та не упиралась, а всё равно окрестили. –она помолчала, хлебнула остывшего чаю. – Я, дура старая, прости Господи, настояла. Так вот, опять же через месяц, Катерина и померла. Стирала на речке, и утонула.

-Баб Нюр, - я решил вставить свою реплику – все люди умирают, и совпадения разные бывают.

-Эх, ты, Фома неверующий, -баба Нюра сожалеющее покачала головой. –Ну, слушай тогда, через чё Лексей свою погибель нашёл. Пил он много, последний год, до чертей зелёных пил. И как напившись раз, весь разум потерял, да к дочке названой, с грехом полез. –Баба Нюра очередной раз перекрестилась на икону.- Прости раба своего грешного, Господи, Лексея. А Машка как раз по воду сходила, да на кухне из ведра в кадку переливала. А тот её сзади и схвати! Она-то с испугу, этим ведром, да ещё эмлированым, по голове и стукнула. Он и упал на пол. Машка на него студёну воду из кадки и вылила, а сама в лес убежала. –она замолчала.

Мне уже самому интересно стало:

-А дальше то что было?

-Очухался он по утру, да всё вспомнил. На коленях у Машки прощенья просил, пить говорит, брошу.

-Так что, простила она его?

-Простить-то простила…Да, наверно, обиду то затаила. Через месяц же опять, в лесу он ногу сучком насквозь пропорол. День с ночью, на одной ноге до хаты прыгал. Меня позвал, рану то свою посмотреть. А я как пришла, батюшки святы, а у него рана то воспалилась, и гной уже идёт. И место то неудобное, срамное. Я рану то ему промыла, да скорей к соседу, что б дохтура вызвал. А когда вернулась, он мне про Машку тогда и рассказал. Как чувствовал, страдалец. А Лексея в больницу увезли, через два дня он там и помер, от за-ра-же-ния, -она по слогам произнесла это слово. -Так вот, внучок. –баба Нюра устало посмотрела на меня, этот разговор, похоже, здорово её утомил. Я задумался над её рассказом – всякое в жизни бывает. Но верить в то, что девчонка убила своих родителей, хоть и приемных, я не собирался. Ну и последний вопрос, на засыпку:

-Баба Нюра, неужели вы про неё ничего хорошего и сказать не можете?

-Хорошего? –она задумчиво пошамкала губами –Всяку скотину разумеет и лечить может. Прохоровы, что пять годов назад ферму колхозную купили, Машку не нахвалют, она им и поросей, и коров лечит. – и тут же поправилась- Так они, Прохоровы, и сами в церкву не ездют!

Понятно, на лицо классовая и религиозная ненависть. Пора идти уже, и так почти час здесь чай пью, да сказки слушаю.

-Пойду я баб Нюр. – я встал, и уже подошёл к двери, когда она перекрестила меня.

-Иди, с Богом, раз уж так случилось. И ночевать ко мне приходи! Я тебе в сенках постелю. –Баба Нюра горестно покачала головой.

-Хорошо, если на вечерней электричке не уеду, то приду. До свидания. – я одел кроссовки, взял сумку и вышел во двор. Всем телом потянулся, и пошёл навстречу своей цели. Вернее, цели своей поездки сюда. А до неё мне всего сто метров, через дом.

Следующий дом, в отличие от предыдущих, был большой и ухоженный. Оцинкованная крыша, блестящая на солнце, и аж пять окон в ряд. Вероятно, это и есть дом Прохоровых, местных фермеров.

Эх, на него бы фронтоны резные, да наличники со ставнями! Ну и сени с крыльцом украсить! Совсем бы дом по-другому смотрелся!

Мысленно составляя смету на украшение дома, я даже не заметил, как вихрастая голова подростка на мгновение выглянула из-за добротно срубленного сарая, и тут же скрылась.

А вот и её дом, Маши. Небольшой, но сразу видно, что в нём живут. И живёт не одна девушка, потому как видно, что и дом, и забор недавно покрашены, да и на крыше выделяются новые листы шифера. Может, я опоздал? Может она уже замуж выскочила?

Я медленно просунул руку в отверстие калитки, и откинул крючок. Так же медленно зашёл во двор, ожидая, что сейчас выглянет какой-нибудь мужик, и спросит, какого хрена я сюда припёрся, и что здесь забыл. Я до того разволновался, что увидел пса лишь тогда, когда он лизнул мне руку. Здоровенный лобастый кавказец, и откуда он только тут взялся, потёрся головой об моё бедро, и оставив на нём шерсти примерно на варежку, прошёл за мою спину и басовито гавкнул. Я обернулся –за калиткой стоял бородатый мужик, лет пятидесяти, и скалился во все свои тридцать два белых зуба.

-Здорово, хозяин! Вот, хозяйке передай. Гостинец. Я Прохоров, Михаил Юрьевич буду. Сосед твой.–и сунул мне в руку холщовый мешок. От удивления я даже пары слов связать не смог.

-Да я… Я не хозяин… Я в гости… -проклиная своё неуместное и внезапное косноязычие, замолчал. Бородач ещё шире улыбнулся, и снисходительно так сказал:

-Ну как не хозяин? Шарик тебя вон признал, - ни хрена себе Шарик, подумал я, а почему не медведь? -Опять же Мария намедни говорила, что ты приедешь. Ну бывай, хозяин, ещё увидимся. -он повернулся и пошёл к своему дому. Я с усилием захлопнул челюсть, и развернулся к крыльцу. А на нём уже стояла Маша.

За этот прошедший год, она ни чуть не изменилась, та же задорная, и вместе с тем, чуть смущенная улыбка, толстая, с мою руку, каштановая коса на груди. И глазищи, зелёные, как майская трава…Отличие было только в одежде, сейчас на ней был простой красный сарафан, чуть приоткрывающий голые ступни ног.

-Ну здравствуй, суженный мой. Никак, у бабки Нюры чаёвничал? –она с понимающей улыбкой смотрела на меня. – Заходи в дом, кушать будем, ты наверно с дороги проголодался.

Вот дела… Я даже сказать не успел, зачем приехал, а она уже меня суженым назвала. Может и впрямь приворожила?

-И ты, Марья, здравствуй. – я кашлянул, прочищая горло – Так ты меня уже в женихи записала? –только не обиделась бы. Резковато я как-то начал. И, пытаясь исправить впечатление, широко улыбнулся.

-А ты разве не за этим приехал? –озорно прищурилась, и нарочито теребя косу, спросила. – Не свататься разве? А я-то как надеялась!

Да, Сережа, уделала тебя девчонка! Как лихо инициативу перехватила. Вернее взяла, и не отдаёт. Будем исправляться. И подыгрывая ей, ответил:

-Маша, может ты и впрямь колдунья? Я только во двор зашёл, а ты уже знаешь, зачем я пожаловал. – Немного подумав о скорости развивающихся событий, решил, что терять мне нечего. Я подошёл к крыльцу, скинул сумку на дубовые плашки, которыми был вымощен двор, рядом положил соседский гостинец. Не думал я, что когда-нибудь скажу эти слова девчонке, младше меня на десять лет, да ещё и увидев её во второй раз:

-Маша, влюбился я в тебя. Как в тот раз увидел, так и забыть тебя больше не могу. Ты права, именно свататься я и приехал, только вот сватов у меня нет… Так как, выйдешь за меня? –уф, вот и всё, сказал. Как будто КамАЗ досок разгрузил.

Маша, увы, краснеть не стала, и инициативу перехватить не дала.

-То-то ты так быстро приехал, и года не прошло! – И ведь ответить на этот упрёк мне нечего. Почти каждый день о ней вспоминал, сердце звало сюда… Видать, мне до того стыдно стало, что Маша это заметила.

-Я подумаю… немного… -вот ехидна! То суженым называет, а теперь думать она будет.

-Хорошо, подумай, только не долго. –и не дав ей ничего ответить, перешёл в наступление. –Только вот одного не пойму, вроде как на Руси не принято гостей у порога держать! А, хозяйка?

-Ой, и правда! Заходи в дом, Серёжа. –она взмахнула руками и заскочила в дом.

Ну, вот, другое дело. Я снял обувь, по ступенькам поднялся на крыльцо. Прошёл через сени, с висящими на стенах пучками трав – может и впрямь колдунья? И перешагнув через высокий порог вошёл в дом.

Почти как во всех деревенских домах, сразу с порога попадаешь в большую комнату. Чуть синеватая побелка стен и печки, выкрашенный белой краской высокий досчатый потолок, с проходящей по нему маточной балкой. Которую деревенские называют просто –«матка». Три окна, выходящие на улицу, были заставлены цветами в горшках. Ярко-жёлтый пол, без половиков, светился свежей краской. Справа от двери, между печкой и стеной, деревянная перегородка, с занавешенным яркой шторкой входом на кухню. Оттуда выглянула Маша:

-Садись за стол, я сейчас! –и тут же скрылась.

Единственное, что казалось чужеродным в этой комнате, был большой, и почти новый диван, около которого и стоял стол. А на нём была самая настоящая деревенская еда - варёная, ещё теплая, судя по поднимающемуся парку, очищенная картошка, солёные опята с груздями, заправленные уксусом и луком. Рядом, в широкой тарелке, солёные огурцы с помидорками. Грибы я люблю, особенно опята, под водочку. Даже слюнки потекли. Но мясо я любил больше, которого на столе не было. А жаль… Почти четыре часа в электричке, да километр по лесу, я проголодался. А разве варёной картошкой наешься?

Пришла Маша, с литровой банкой, наполненной янтарной жидкостью, и большой кружкой.

-Я тебе баню стопила, так что перекуси пока, а после ужинать будем. –налила из банки полную кружку- Это квас.

Я сел на диван, отхлебнул квасу. Честно говоря, вкус необычный, терпкий, но совершенно несладкий. А баню я люблю, особенно попарится. И уж на полный желудок, действительно, в баню не ходят.

-Маша, а попариться есть чем?

-Есть, не переживай. Как зайдёшь в предбанник, так сразу и увидишь. На стенке веник висит.

Она убежала на кухню, погремела посудой, и вышла во двор. А я ел и думал. Рассказ бабы Нюры, поведение Маши… Она ведь совсем не удивилась, когда меня увидела. Сосед её, Прохоров, что хозяином меня назвал, вообще сказал, что Маша ему про мой приезд ещё вчера сказала. А ведь никто и не знал, что я сюда собрался…

Кстати, надо бы узнать, кто ей тут по дому мужскую работу делает, не сама же она на крыше шифер поменяла....

Маша с улицы прошла на кухню, с полным ведром воды.

-Маша, прости за нескромный вопрос, а кто тебе шифер менял, не сама же? –я постарался, что бы мой вопрос прозвучал, как простой интерес... Но, судя по Машиной улыбке, мне это не удалось.

-Так то сыновья Михаила Юрьевича, у него их трое, вот и помогают одинокой девушке. –она невинно посмотрела на меня. Вот как, помогают они. На душе стало неприятно, как будто кто плюнул туда, или что похуже сделал…Хотя сам виноват, год не появлялся, а она с полгода уже одна живёт…

-И с чего же они о тебе так заботятся? –в груди клокотала ревность –Неужели за твои прекрасные зелёные глаза?

-Ну, и за глаза, наверное тоже. –она не стала меня дальше мучить, и добавила –Я им помогаю, скотину лечу, да роды у неё принимаю. У них теперь каждая свинья по десять поросят приносит, и все живые остаются. Вот и они мне всегда помогают, даже просить не надо.

Действительно, чего это я так завёлся, баба Нюра же мне об этом говорила. С души упал камень, размером со скалу средних размеров.

-Тогда понятно…-протянул я.

-А ты чего подумал? –Маша нахмурилась, и упёрла кулачок в крутой изгиб бёдер.

-Да ничего я не думал! Так, спросил только… -я стал отмазываться от своих нехороших мыслей.

-Ну ладно. Пойду Шарика накормлю, как раз Михаил Юрьевич костей и мяса передал. –и вышла на двор.

Зачерпнув деревянной ложкой последние грибочки, отправил их в рот. Вкуснотища. Сидя на диване, потянулся, и откинулся назад. Вроде и ел, а приятной тяжести, как после мяса, в животе нет. Поскучав пару минут, разглядывая большой старый комод, со стоящим на нём зеркалом, дождался Машу.

-Всё, поел, или ещё добавки принести?

-Нет, Машенька, спасибо. –я встал. -Всё очень вкусно –и покосившись на пустой стол, добавил –Было…

Она звонко, по девичьи, рассмеялась:

-Пожалуйста! А теперь иди в баню! Полотенце чуть позже принесу.

Я вышел на крыльцо, опёрся руками о перила, и глубоко вздохнул. Хорошо в деревне летом… Спустился вниз, и остановился - около будки, возле забора, сидел пёс, и внимательно на меня смотрел.

-Ну, Шарик, где тут баня у вас? – в принципе, баню я и так видел, просто хотелось увидеть его реакцию на свой голос. А то сначала облизал, а потом за ногу схватит, кто знает, что у него на уме…

Шарик меня опять удивил. Встал, лениво подошёл ко мне, виляя хвостом, на миг сунул влажный нос мне в ладонь, и вразвалочку, оглядываясь, пошёл в сторону бани. Вот ни чего себе! Он что, язык человеческий понимает? Забыв о своей сумке, где лежало сменное бельё, я пошёл за Шариком, всё ещё надеясь, что он пройдёт мимо бани. И пойдёт по каким-нибудь своим собачьим делам. Но Шарик мои надежды не оправдал, встал около двери в предбанник, посмотрел мне в глаза и еле слышно гавкнул. Я до того офигел, что так и стоял, пока Шарик не вернулся к будке. Нда, всё страннее, и страннее…Хотя не зря говорят –«как собака, всё понимаю, только говорить не могу».

Я зашёл в предбанник, прикрыл за собой дверь, быстро разделся, и бросил вещи на лавку. Снял с гвоздя дубовый веник – жаль, что не берёзовый… Заметив на руке часы, отметил время- восемь, без пятнадцати. Снял и положил рядом с одеждой. Заскочил в баню, плотно закрыл за собой дверь. Жарко! Сунул веник в алюминиевый тазик, плеснул туда кипятка деревянным ковшом. Сел на высокий полок, и дал телу пропотеть. Что ни говори, городскую ванную и душ с баней не сравнить. Сколько ни трись губкой в ванной, поры всё равно так не очистятся. Решив, что уже достаточно пропотел, я плеснул на камни кипятка. Уф, аж загудело в печи, пар моментально заполнил баню, уши и лицо защипало. Я схватил веник, и легонько прошёл им по всему телу. Первый раз сильно нельзя махать, коже привыкнуть надо. Спустился с полка, другой тазик наполнил холодной водой, и тут же вылил на себя. Хорошо…

Из предбанника послышался голос Маши:

-Ну, как баня тебе?

-Баня отличная! –ни чуть не погрешив перед истиной, ответил я.

-Чистые вещи я на скамейку тут положила. –и весёлым голосом предложила. –Может спинку тебе потереть?

Ага, знаем мы вас, скажешь «давай», ответит - не дождёшься, или ещё что-нибудь придумает… Я быстренько продумал несколько возможных вариантов ответа на это предложение, и выбрал, как мне показалось лучший.

-Нет, Машенька. Ты же пока замуж не согласилась за меня выйти, так пока и не мечтай! –Маша возмущённо фыркнула, и не найдя что сказать, захлопнула дверь предбанника. Я довольно улыбнулся –первое очко в мою пользу!

Попарившись ещё два раза, я решил, что хватит, сполоснулся, и вышел в предбанник. Моей одежды не было, но лежала стопка чистого белья, накрытая полотенцем. Я быстро насухо вытерся, и взял белую льняную рубашку, лежащую сверху, и развернул. Да это косоворотка! С вышитым во всю грудь красным солнцем, с широкими изогнутыми лучами. По вороту и на обшлагах рукавов, причудливо переплеталась виноградная лоза. Или не виноградная, сам виноград отсутствовал на вышивке. Может это хмель? Я накинул на себя косоворотку - рукава были в пору, а вот нижний край доходил до середины бедра. И где она только её достала? Хотя может, и сама сшила. А уж вышивать в деревнях женщины всегда любили, особенно зимними вечерами… Следующей вещью оказались штаны. Тоже белые и льняные, а вот трусов нет. Я усмехнулся, Машка отомстила! Ладно, хоть штаны оставила. А то пошёл бы в рубахе, как в платье. Быстро надев штаны, ладно хоть они на резинке были, оправил рубаху. Да я как былинный герой на отдыхе!

Дорогая Нат,

Прости, что не было от меня вестей так долго. Знаешь, с тех пор, как не осталось алтарей, я перемещаюсь в этот мир от случая к случаю. Это очень неудобно - я до сих пор не привык.

Будь я, как прежде, силен и могуч, я бы осыпал тебя мерцающим звездным дождем. Но где теперь взять на это сил - не знаю. Мне и молнии-то даются с трудом. А недавно - представляешь! - начало спину ломить, как у простого смертного. Стар я стар, чего уж там. Стар и немощен, никому кроме тебя не нужен.

С другой стороны, и супруга моя угасает, а значит, ты уже не станешь жертвой ее ревности. Каюсь, был я по молодости ходок! А теперь вот, сама посуди, стал романтик совсем и пишу тебе письмо. Шариковой ручкой, между прочим, как ты мне советовала!

Знаю-знаю, пора уже совсем спуститься с этой чертовой горы и остаться среди смертных. Но вот что меня корежит: раньше они верили, что я их сотворил, и я верил. А теперь получается что же? Они меня сотворили - и они же меня покинули; и я угасаю подобно братьям, подобно родителям, подобно всем, кого знал. И я так устал, так смертельно устал…

Если б я не был такой старый глупый плавучий чемодан, давно бы додумался, как вернуть былую силу. Сын мой ведь живет и процветает, адаптировался. Но и ему пришлось с горы спуститься. Может, только благодаря его усилиям и я еще жив - так и шлет эти штамповки в Голливуд пачками, и снимают для смертных эту блажь, как бишь ее? А, кино! Как по мне - дурь дурью. Хоть ты мне объясни, в чем вся соль?

Собственно, с чем пишу к тебе. Скоро премьера очередного творения обо мне и моем пантеоне, и меня наверняка выбросит в мир смертных. Я хочу остаться подольше, присмотреться, как нынче живут. Может и насовсем переселюсь. Ты уж подготовь мне все, милая Нат, и огонек затепли. Тот, голубенький, похожий на молнию.

Обнимаю тебя нежно и вхожу в свой спальный чертог с мыслями о тебе.

Навеки твой,

З.

P.S. И разузнай наконец, пожалуйста, что это за Кратос такой и почему мне им все угрожают?