Вот и девятое января коллеги!
Всех отмечающих с праздниками! Счастья там это, здоровья, ну и так далее...
Шёл вчера вечером домой и увидел, как мужик, зашуганно озираясь, тащил ёлку на мусорку. Я не придал этому большого значения, но бессонницей задумался - а почему тащил? Ведь только восьмое число? По древним поверьям принято же хотя бы до 14 не выносить её? У самых стойки она стоит до Восьмого Марта и далее? Почему он озирался? Почему ждал темноты? По тем же поверьям темнотой мусор выносить нельзя. Он забрал её у детишек и снял игрушки? Он забрал её у чужих детишек и принёс голодным своим чтобы устроить им праздник хоть таким образом, но милиция напала на его след, и он избавился от улик? Это Дед Мороз на пенсии, который работает уборщиком, и ему стыдно, что его кто-то увидит за таким неподобающим ему занятием?
Не найдя ответа, моя мысль устремилась в прошлое, в детство.
У нас буквой Гэ стояли две девятиэтажки, образуя обширный двор. Дома заселялись одновременно, и как следствие, детишки примерно одного возраста из двух домов были одной толпой.
Мы ждали эти посленовогодние дни, потому что в дальний угол двора начинали выносить ёлки. И дохуища их было, я вам хочу сказать! Искусственных же тогда почти не было, а ёлки выдавали чуть ли не на предприятиях. Мы тусовались там целыми днями. Девочки играли в Снегурочек, находя обрывки дождиков и мишуры. Мальчики строили леса и укреплённые крепости. Каким счастьем было найти забытую штампованную белочку или - ваопсче сказка! - игрушку, пусть и треснутую!
Приходили мы домой все в иголках и смоле, получали несильных пиздов от родителей, раздевались перед дверью ("куда пошёл, не тяни в дом!") и шли в ванную отмывать руки. Чтобы завтра сразу после завтрака мчаться опять во двор. Там после несильных споров, кто что вчера строил ("Мы начинали с Сенькой, потом подошли ещё, потом Сенька ушёл, потом ушёл я, а тебя вообще не было, значит Крепость моя!" - "Нет, я пришёл, тебя уже не было, потом все ушли, а я ушёл последним, значит, ты предатель и трус, замёрз и убежал греться к мамочке, маменькин сынок, а я охранял Крепость до последнего, пока папа ремнём из форточки не помахал!") всё начиналось снова.
Но всё имеет и конец. Иголок становилось меньше, одно и то же уже не вызывало той первой радости, всё больше детей играло уже вне ёлок, и тогда кто-то говорил: "Ну что, пора?"
Старшие приносили спичек, мы все стягивали елки в кучу, и получался большой костёр. Кто-то приносил картошки, хлеба, сала, бухла и курева, и мы до позднего вечера провожали сезон Новогодних ёлок. С перемазанными ебалами, пропахшие дымом, немного грустные мы приходили домой. И тогда уже наши шмотки можно было отправлять в стирку.
Фотка не моя, естесственно.
Всем добра!
