Читать предыдущую часть
«Чтобы вы оба сдохли!» — пронеслась мысль в его мозгу, непрошенная, злая, постыдная — так о родителях не думают.
В тусклом свете пыльных фонарей серые улицы сменяли друг друга, безлюдные и пустынные. Как же это несправедливо: нормальные семьи сидели за столом, ужинали и смотрели телевизор, а он, Гриша, изгнан из собственного дома. Изгнан этими оскотинившимися созданиями, которых он считал своими родителями.
«Своей матерью!» — поправил он себя, будто назвать отчима отцом даже в мыслях было непростительным поступком.
«Мамочка, любимая, родная, выздоравливай, пожалуйста! Я не хочу, чтобы ты умирала, мамочка!» — неожиданно раздалось в голове. Гриша даже остановился посреди улицы, едва не налетев на погнутое заграждение детской площадки в чьём-то дворе. Услышанное точно не было его мыслью. Он огляделся на всякий случай, но вокруг никого не было, а голос продолжал причитать:
«Мамуля, выпей лекарство, ну пожалуйста! Я не переживу если тебя не станет!»
И голос даже не его — какой-то плаксивый, женский или детский. Следом к нему присоединился еще один:
«Господи, прибери меня уже к себе! Не могу больше мучиться!»
Этот принадлежал уже старухе, и теперь двое выли в унисон прямо в Гришином черепе, от чего казалось, что виски дадут трещину, мозги размягчатся, начнут кипеть и пузыриться через эти отверстия. Гриша попятился, потом развернулся и перешел на бег, покинув пустырь детской площадки, но голоса не утихали. По мере того, как он приближался к рядам пятиэтажек, их становилось всё больше, точно бельчане выходили на балконы специально, чтобы быть услышанными. К плаксивому бабьему вою и отчаянной старческой мольбе добавлялись все новые и новые голоса.
«Давай же, сыночка, хоть ложечку, я прошу тебя!» — Вот мать пытается накормить с ложки своего великовозрастного, парализованного полиомиелитом сына.
«Когда же все это уже закончится?» — беззвучно вопрошает уже сын, едва способный пошевелить губами.
Матерится на все лады пожилой директор гастронома, катаясь по полу от почечных колик. Лежит с мигренью на кушетке проститутка, а в соседней комнате надрывает глотку ее годовалый малыш, у которого режутся зубки. И его бессловесный визг тоже разрывает сознание Гриши на части, вливается в чудовищную многоголосицу, становится последней соломинкой, что переламывает хребет верблюду.
Лихорадочно, пытаясь сохранять хоть какую-то ясность мысли в этой чудовищной какофонии, Гриша осознал — это всё обитатели домов. Пятиэтажки сжимали его со всех сторон, будто огромные сценические мониторы, наполняли мозг этой дисгармонической неразборчивой молитвой, обращенной непонятно к кому.
Поднимая пыль, увязая кроссовками в горке песка, Гриша нёсся прочь, не выбирая направления, не глядя по сторонам — лишь бы подальше от этих жужжащих муравейников, наполняющих его сознание своими трескучими просьбами, увещеваниями и мольбами. Подобное случалось в далёком детстве: тогда маленький Гриша пугался, залезал под кровать и не выходил из своего убежища даже под уговоры мамы. Но сейчас этот стенающий хор был в сотни, нет — в тысячи раз громче!
Чем дальше Гриша продвигался в сторону пустыря, разделённого маленькой речкой-вонючкой, тем тише становился шум в его голове. Будто тонкие ниточки огромного каната, голоса расплетались, отваливались один за другим, какофония становилась все тише. Когда юноша наконец добрался до заброшенного кафе, нависавшего над рогозом ржавым мусорным контейнером, канат истончился до одной-единственной, но особенно яркой и громкой нити:
«Сука, клизмочку, одну-единственную! Ни о чем больше не прошу, Господи! Один полный баян до Золотой Дозы — и в Вальгаллу! Отче наш, иже еси, что угодно сделаю! Дай мне только подняться, я свечку тебе поставлю! Сначала себе поставлю, потом тебе! Сука, как же козявит! Душу за любой кайф, Господи — хоть крок, хоть винт, хотя бы тюбик клея! Кажись, иду я к тебе, Господи! Хоть понюшку… Хоть миллиграмм, и я умру с улыбкой, умоляю!»
Грише не нужно было даже спрашивать себя, чьи причитания вгрызались в его сознание. Почти машинально идя на голос, звучавший в голове, он уже знал, что увидит внутри — понял по гнилостному запаху разлагающейся плоти. Он перешагнул заполненную водой трясину прямо посреди пола, ставшую убежищем для комаров; захрустело битое стекло под ногами. Юноша шёл на кухню заброшенного кафе, где и обнаружил эту «громкую ниточку».
Сидя спиной к стене, мужчина профилем лица приникал к потрескавшемуся кафелю. Ноги раскинуты в стороны — в коротких шортах, тощие, испещренные «кратерами» от инъекций. Правую руку торчок баюкал у себя на груди — черную, вздувшуюся, блестящую, с короткими, будто объеденными пальцами. Источник зловония! Лишь подойдя совсем близко, Григорий услышал, что все эти слова наркоман произносил в том числе и вслух, только очень тихим шепотом.
— Эй! — Сам не зная зачем, Григорий осторожно ткнул его носком кроссовки в колено. — Эй, ты живой?
Торчок среагировал не сразу. С явным неудовольствием оторвавшись от прохладной стены, он вперил взгляд бессмысленных, стеклянных глаз в Григория, отчего тому стало не по себе.
«И зачем я сюда приперся? Еще СПИДом заражусь, да и кто его знает, что у этого наркоши в голове?» — думал Гриша.
Торчок же по-птичьи вертел головой, будто изучая незваного гостя. Не зная, что ему делать дальше, Григорий спросил первое, что пришло в голову:
— Ты звал меня?
— Тебя? — наконец прохрипел гниющий заживо бедняга.— Только если ты — Господь…
Отразившись эхом в голове Григория, это слово разбилось на множество маленьких осколков, впившихся в каждую клетку его тела, в каждый уголок сознания, наполняя его силой и четким пониманием того, что нужно делать. Искалеченное ядами существо перед его глазами распалось на слои, стало прозрачным. Похожую кавалькаду картинок Гриша видел в детском атласе по анатомии. Его привлекло сердце: измученное, обросшее рубцами и бляшками, оно нервно билось в тщедушной груди торчка. Еще немного — и остановится совсем. С каждым толчком глупый орган толкал к мозгу многочисленные тромбы, раскинувшиеся по кровеносной системе. В ужасе и благоговении Григорий наблюдал за наглядным умиранием живого существа. В какой-то момент он даже засомневался — что его напугало больше: возможность наблюдать за смертью бедняги или инстинктивное, почти неудержимое желание спасти его.
Никаких сомнений, сторонних мыслей или страхов не оставалось. Нужно было изменить состав крови торчка, чтобы у того появились шансы на спасение.
Гриша на подсознательном уровне ощущал, что эти мысли и знания ему диктует чья-то чужая, нечеловечески сильная воля, которой невозможно противиться. Словно через толщу воды или старинный пузатый кинескоп он наблюдал за своими действиями, движимый лишь одним желанием — спасти, исцелить…
Опустившись на корточки, Гриша деловито отыскал среди разномастного мусора использованный инсулиновый шприц. Придирчиво осмотрев его на предмет повреждений, он удовлетворенно кивнул и внимательно оглядел помещение. В этот момент он окончательно перестал чувствовать себя хозяином собственному телу, отдавшись чужой несокрушимой воле. Взгляд Григория остановился на старом холодильнике. Упершись плечом, он с кряхтением сдвинул его с места. Мокрицы, жуки и многоножки брызнули в стороны, застигнутые неожиданным появлением человека. С невероятной точностью Григорий схватил за бока самую жирную сороконожку и поднес ее к лицу. Перед глазами молодого человека шевелились не глазки и не усики, но скопление клеток и веществ, которые меняли свой состав по его приказу. Единственному приказу, что беспрерывно пульсировал в сознании: «Исцелить!»
Насекомое недовольно перебирало лапками, извивалось в попытках укусить юношу, но Гриша был молниеносен. Хрустнул хитин, и игла воткнулась прямо в желтовато-бурое нутро сороконожки. Поршень пополз вверх, шприц наполнялся густой, ядовито-желтой жижей. Капли крови, оставшиеся от предыдущего пользователя, растворялись в ихоре, пока насекомое медленно скручивалось в кольцо, погибая. Наконец, когда процедура была закончена, Григорий отбросил сороконожку в сторону, выпустил воздух из шприца и повернулся к наркоману.
— Не-не-не... Я себе это не вколю, и не думай! — Наркоша опасливо заелозил ногами; пытаясь отползти назад, он лишь сильнее вжался в стену.
— Я определяю, что яд, а что лекарство! — провозгласил Григорий, испугавшись звука своего голоса — ведь это были не его слова, не его мысли. Встретившись с сознанием, они отложились непреложной истиной, истиной не земной, а высшей, божественной.
Григорий резко схватил руку торчка — сначала здоровую, потом и ту, что с гангреной. Бесполезно — вены испорчены.
— Снимай шотры! — строго скомандовал он.
— Э, ты чего? — испуганно спросил наркоман, его даже немного отпустила ломка. — Я жопой не торгую!
Вздохнув, Гриша просто дернул резинку шорт, и так еле висевших на тощей талии. С деловитостью хирурга нащупав на бедре здоровую вену, он вогнал иглу и надавил на поршень. Напрягшийся до этого наркоман теперь блаженно обмякал на полу, растягивая лягушачий рот в блаженной улыбке.
— Так ты — Бог? — засипел спасённый, потянувшись к Грише «обгрызенной» рукой. Через грязные, обгнившие костяшки начало что-то проклевываться. Засочилась слизь, отпала почерневшая кожа, трухой осыпалось тухлое мясо. Из кисти наркоши полезло что-то белое, твердое, похожее на кость.
Все это Гриша видел как в замедленной съемке. Усталость накатывала тяжелыми волнами, грозя унести за собой в любую секунду в море кошмарных снов и страданий. Каждую кость ломило, словно его растягивали на дыбе, сжимало конечности до хруста, выкручивало суставы. По венам хлынул жгучий яд, подобно раскаленному свинцу, он прокладывал себе путь, запекая кровь, а кожа трескалась будто дно высохшей лужи. Не глазами — сознанием Гриша видел бесконечные мириады неспасенных, разлагающихся заживо тел, что тянули к нему свои искалеченные руки. Огромная тёмная фигура где-то на совершенно ином плане существования протянула к нему длинный узловатый жезл и коснулась почти ласково его сердца, миновав кожу, мышцы и грудную клетку. Из последних сил Гриша держался за реальность, но вот — очередная, слишком сильная волна вырвала из его рук спасательный круг, снесла пирс, маяк и бухту, накрыв его черной волной боли, повесив на шею тяжелый якорь усталости. Последнее, что Гриша успел заметить перед отключкой — как наркоман удивленно шевелит новыми, длинными и узловатыми пальцами, никак не похожими на человеческие.
* * *
Первое, что увидел Гриша перед собой — это закопченный и исписанный безвкусными граффити потолок. Спину кололи бесчисленные осколки стекла и штукатурки, а на лице пировала целая стая комаров. Согнав назойливых кровососов, юноша поднялся с пола и брезгливо окинул взглядом свое лежбище.
«Наверняка, что-нибудь подхватил! — подумал он и тут же вновь всплыли твердые, не вызывающие сомнений слова в сознании — “Я определяю, что яд, а что лекарство!”»
Наркоман, похоже, ушёл сам. Ну, или Грише всё привиделось, а тело торчка утащили его товарищи по зелью. Последние дни вообще стало казаться, что крыша решила поехать далеко и надолго. Что привиделось, а что нет — поди разбери.
Сквозь проржавевшую решётку окна в глаза бил грязно-розовый рассвет.
— Сколько ж я дрых! — протянул Гриша задумчиво, желая услышать звук своего голоса — нормальный, знакомый, немного писклявый, но зато его собственный.
Посмотрев на наручные часы — подарок матери на одиннадцатый день рождения — Григорий порадовался: на учёбу он все же успевает.
Лишь потом, выйдя из заброшенного кафе и зашагав в сторону ветучилища, он задумался — а был ли смысл после всего произошедшего возвращаться? Избиение напарником, побег из дома, потом это странное, почти галлюциногенное приключение с гниющим торчком. На секунду Гриша засомневался — было ли всё это на самом деле, не пригрезилось ли после тяжёлых ударов остроносым ботинком по голове, но сомнения даже не успели сформироваться и угнездиться в сознании — всё было взаправду. И покрытое бляшками сердце, и волосатый лобок торчка, и его почерневшие, мёртвые вены и стеклянные глаза. И все эти голоса.
Застыв ненадолго посреди тротуара, он согнулся пополам, сблевав немного желчи: было жутко хреново. Казалось, что болит буквально каждая клеточка тела. Но Гриша он всё же принял решение пойти на занятия. Побег из дома не обязательно означает, что нужно тут же бросить учёбу. Возможно, удастся перекантоваться в ветклинике, можно шабашить на рынке, чтобы заработать на еду — многие парни с его потока так и делали. Чем жили девчонки с его потока, Гриша предпочитал не задумываться, однако проблем с деньгами у них обычно не было.
«Окончу училище и свалю куда подальше из этой дыры! В Бухарест!» — решил он окончательно и ускорил шаг; занятия начинались уже через двадцать минут.
Стоило Грише отворить обшарпанную дверь с облупившейся белой краской, как стоящий неподалеку ректор — осунувшийся мужичок лет пятидесяти с блестящей лысиной — мрачно подозвал его к себе.
— Кожокару! Идём со мной!
Григорий неохотно плёлся следом за широким и коренастым Андреем Павловичем к единственной двери на этаже, обитой дерматином. Уже заходя в прокуренный кабинет, молодой человек почувствовал чей-то взгляд и обернулся. У подоконника, ровно там, где до этого стоял ректор, опирался на костыль Влад. Со странной смесью страха и злорадства он наблюдал за Гришей. Вздрогнув от такой неожиданной встречи, юноша нырнул в кабинет.
Ректор уже занял своё место за широким столом с потёртой полировкой. Коренастый мужчина выглядел гораздо старше своих пятидесяти. «Подкова» волос торчала белесым пухом, лицо печально обвисало, под глазами гнездились тяжёлые тёмные мешки. Он побарабанил пальцами по кожаной подложке, растерянно погладил старый эбонитовый телефон, потом резко поднялся, приоткрыл окно и отер лоб рукавом. Лишь после этого заговорил:
— Присаживайся, Кожокару. Разговор предстоит долгий. — Слова Андрей Павлович выплевывал, будто речную гальку, после чего замолкал, делая огромные паузы между фразами. Дождавшись, пока Гриша займёт место на неудобном колченогом стуле для посетителей, он продолжил. — О твоём поведении в ветклинике ходят нехорошие слухи. Может, объяснишься сам?
— Я не совсем понимаю, о чём вы, Андрей Павлович, — растерянно ответил Григорий. Его взгляд привлекла фотография в рамке — на ней ректор казался круглым, пышущим здоровьем и внутренней силой. Его рука лежала на плече черноволосой кареглазой девчонки чуть младше Гриши.
Проследив за направлением взгляда студента, Андрей Павлович резко, будто спохватившись, повернул рамку к Григорию, чтобы было лучше видно.
— Моя дочь, — сглотнув, проронил он, — в этом году должна была поступать в медицинский.
Коротким мозолистым пальцем Андрей Павлович нежно провел по фотографии, впал в секундный ступор, тут же одёрнул себя, откашлялся и с прежней строгостью взглянул на Григория.
— Значит, рассказать тебе нечего? При последней описи в клинике были обнаружены перерасходы некоторых препаратов для усыпления. Ты что-нибудь об этом знаешь?
Гриша покачал головой. Ему едва хватало сил сидеть на стуле ровно; все мысли сейчас были о том, как бы не наблевать на ковёр. Но он продолжал украдкой смотреть на девушку с фотографии. Вид этой молодой и красивой, стройной молдаванки с глазами цвета черешни и антрацитово-чёрными волосами вызывал у него неясное чувство тревоги. Почему-то, глядя на неё, Гриша видел не здоровую студентку, но изломанную, искалеченную тень с пугающей неровностью в районе виска.
— А что с ней случилось? — неожиданно спросил Григорий, не в силах оторвать взгляда от рамки.
— Не вздумай даже заговаривать о ней! — мгновенно взорвался ректор, брызгая слюной. — Кто тебе подсказал? Думал, разжалобишь меня? Думал, я сейчас расклеюсь, начну тебе рассказывать про аварию, про то, что она уже два месяца в больнице? Даже не надейся!
В глазах Андрея Павловича стояли слезы, но те сверкали яростью:
— Ты и правда думал, тебе это сойдет с рук? Влад Ставару тебя сдал с потрохами — он сам видел, как ты душишь кошку! Хотел списать препараты, да? Что ты потом с ними делаешь? Продаешь? Или ты еще и наркоман? А? — Вскочив с кресла, ректор метал глазами молнии, но Гриша был где-то далеко в своих мыслях. За спиной ощущалась исполинская тень с жезлом в руке, и жезл этот тянулся к фотографии.
— Проснись! — неожиданно твердо и уверенно произнес юноша, сам не узнав свой голос. Приподняв руку, он направил видимый ему одному жезл к голове девушки на фото и с силой прижал. В ту же секунду его будто бы озарило: огромная гематома, подпирающая мозг со стороны виска, готова в любую секунду открыться кровоизлиянием. Не желая видеть мерзкую картину, Гриша помотал головой, провел рукой перед глазами, но галлюцинация не ушла.
— Ты и сейчас под чем-то? Ты вконец обнаглел? — заходился в ярости ректор; его руки отчаянно шарили по столу, будто желая себя чем-то занять, лишь бы не расквасить нос наглому беспринципному юнцу. — Учёба для тебя на этом закончена, а вот твои проблемы только начинаются. Когда ты выйдешь из кабинета — снаружи тебя будет ждать милиция. Ты слышишь меня?
Но Гриша уже не слышал. Он был тончайшей иглой, микроскопическим лезвием скальпеля, окончанием жезла. Для начала нужно рассечь гематому, чтобы ослабить давление на мозг. Так, уже лучше. Теперь нужно избавиться от кровоизлияния — иначе девочка погибнет, не приходя в сознание. Минуя сопротивление организма девушки, Гриша не без труда потянул за один сосуд, другой, соединил, срастил их вместе и перенаправил кровь. Ближайшим путём вывода оказалось ухо, куда юноша и перекинул созданный им кровеносный сосуд, почти почувствовав, как по ушной раковине девочки стекает густая, темная жидкость.
Видение пропало, и Гриша откинулся на спинку стула, взмокший и изможденный. Хотя он и чувствовал, что сделал нечто нужное и правильное, ощущение тяжести и не думало уходить. Оно усилилось — руки, грудь, колени — все было словно залито свинцом. Боль придавливала его к стулу, жгла кожу, накатывала нестерпимыми приступами; всё это было неприятно знакомым — ровно то же Гриша почувствовал перед тем, как отключиться в заброшенном кафе. Разбегаясь по мышцам, судороги, словно кислота, болезненно ввинчивались в кости. Казалось, нужно скорее смыть это с себя, избавиться от чужой боли.
Неосознанно Григорий потянулся дрожащей рукой к Андрею Павловичу, но тот, словно что-то почувствовав, скорее вскочил с места и подошел к несгораемому шкафу.
— Где там твое дело! Каприяну, Коваленко, ага, вот — Кожокару! — Ректор копался в личных делах, пока Гриша спешно расстегивал манжеты рубашки. Обнажив собственные предплечья, он в ужасе уставился на то, что когда-то было его руками.
— Ты чего там… Твою мать! Ты видишь, что ты с собой сделал? Видишь? Будешь отрицать? — ярился ректор, схватив Гришу за запястья и тряся ими в воздухе. — Ты понимаешь, что это — амба, финиш?
Андрей Павлович всё орал что-то, а Григорий не мог поверить, что эти почерневшие и иссушенные конечности — действительно части его тела. Фиолетовые вздувшиеся вены бугрились под кожей, точно пытаясь вырваться наружу, а по коже, похожие на лиловые бородавки, были разбросаны вспухшие, уродливые абсцессы.
— Твои родители должны сдать тебя в клинику, понимаешь? Ещё не поздно! — сменив гневный рык увещеваниями, принялся убеждать ректор. — Сейчас я им позвоню, и мы вместе всё им объясним. Знаешь, это ещё не конец. Это болезнь, а болезни лечатся.
Пока Гриша пытался прийти в себя, рассматривая свои изуродованные, испорченные руки типичного торчка, Андрей Павлович уже было взялся за телефон, но тот первым наполнил помещение гадкой, звонкой трелью. Растерянный, ректор поднес эбонитовую трубку к уху, и его лицо в этот момент выразило сразу бурю эмоций.
— Алло? Да! Наташа? Когда? Не может быть! — Едва не потеряв равновесие, он присел на угол стола, на его лице сама собой расплылась рассеянная улыбка. — Это же чудо! Я немедленно выезжаю! Да-да, я понимаю, только пришла в сознание, ей нельзя перенапрягаться! Я мигом, через полчаса буду в больнице! Ждите!
Не с первого раза Андрею Павловичу удалось уложить трубку на рога. Окинув Григория совершенно сумасшедшим взглядом, он на секунду посерьезнел и наказал:
— Сиди и жди меня. Кабинет я запру. Не думай, что ты здесь самый умный. Вернусь — мы продолжим разговор. — Ректор ткнул пальцем в горящие огнем запястья юноши и выбежал из кабинета. Заскрежетал ключ в замке, и Гриша остался в одиночестве.
Дожидаться ректора и милицию решительно не хотелось. Он для верности подергал дверь, непонятно на что надеясь. Безуспешно! Руки горели огнём, касаться чего-либо было неприятно и болезненно — точно кожу кто-то проскрёб наждачкой и прошёлся по нежно-алому мясу. К окну Гриша подошел больше для очистки совести: сигануть со второго этажа училища — верный способ переломать ноги.
Свежий вечерний ветер, словно бы в насмешку, наслаждался своей свободой — шумел в деревьях, качал белые занавески на окне, трепал рыжие волосы какой-то девчонки, мечущейся меж гаражами…
Сердце Гриши подскочило, когда в тощей невысокой фигурке он признал ту самую пацанку, что вступилась за него во дворах. Он уже было собирался позвать её, окликнуть, попросить его дождаться, когда заметил три бесформенные фигуры, что теснили девчонку в узкий проем между гаражами. Даже со второго этажа Гриша мог различить нездоровый, коричневатый цвет кожи ублюдков, а ветер услужливо доносил до носа знакомый, привычный запах разлагающейся плоти.
— Эй! Я сейчас милицию позову! — крикнул Гриша, уже зная наперед, что это ни к чему не приведет. — Оставьте её в покое!
Один из бродяг обернулся и вперился в молодого человека единственным гноящимся глазом. Будто удостоверившись, что кричавший ничем не сможет им помешать, бомж вновь принялся надвигаться на рыжую.
Повинуясь какому-то заложенному в глубинах подсознания инстинкту, юноша забрался на подоконник и свесил ноги. Было ли это вбитое ещё в детском саду «девочек надо защищать», первобытное желание отбить самку, христианский порыв помочь ближнему или же просто чистое устремление не бросать человека в беде, Гриша не знал. Усилием воли он отбросил в сторону малодушное желание остаться в стороне, отпустил оконную раму и спрыгнул вниз.
