Конечно, все это время я не переставая думал о семье. Собственно, все мои мысли были посвящены только жене и детям. Происходящее не воспринималось мной как реальность, это было похоже на кошмарный сон, который никогда не закончится. Я почти не переживал о себе: что я поем, как я буду спать, что произойдет со мной завтра в этой новой реальности. Но постоянно думал о будущем моих родных. Как они справятся, если я застряну здесь надолго? На что будут жить?
Жена узнала о моем аресте, только когда меня уже увезли в отделение. Я хотел позвонить ей сразу же, но мне не разрешили. Потом уже приехала Надежда с адвокатом, мы спросили, можно ли ей воспользоваться телефоном? Ей разрешили. Она набрала номер и включила на телефоне громкую связь. Я сидел в каком-то кабинете, прикованный наручниками к металлической трубе, и кричал в трубку жене о том, что случилось. Не помню точно, о чем тогда мы говорили, что я ей сказал, что она ответила… помню, что разговор был эмоциональный и дальше я сказал: буду пытаться связываться с тобой.
В тюрьме, в общем зале, который служил то столовой, то комнатой отдыха (хотя, какой отдых за решеткой?), на стене висел старый телефонный аппарат. Он стал для меня точкой связи с другим миром, тем, где остались мои родные. Звонить можно было только по карточке, и только на аргентинские мобильные. Я попал в тюрьму накануне выходных, когда передачи не принимали, и мне нужно было провести эти два дня без связи с внешним миром. Но меня снова выручил Чарли. Он отдал мне свои телефонные карточки и помог дозвониться до Натальи. Там была сложная для меня система: нужно было набрать номер, прослушать длинное-длинное сообщение на испанском, затем ввести номер карты, нажать единицу, и только после этого набирать аргентинский номер. Чарли проделывал все эти операции и передавал мне трубку, когда уже шли гудки. Он же договаривался с другими заключенными, чтобы выгадать мне время для звонка, поскольку к телефону всегда была длинная очередь.
Поначалу, я наговаривал Надежде длинные сообщения для жены, которые она затем ей отправляла. Но ответ я мог получить только на следующий день, поэтому связь была с большими паузами. Но уже через несколько дней я придумал другой способ: звонил на мобильный Наталье, она на втором телефоне набирала жену, включала оба на громкую связь и подносила друг к другу. Так мы с женой могли говорить друг с другом.
Можно было бы подумать, что в тюрьме, где столько свободного времени, меня охватит тоска по близким и я буду вспоминать наши счастливые моменты. Но на самом деле, сил на сентиментальные чувства у меня совсем не было. Я действительно думал о семье каждую свободную минуту. Но думал жестко, по-звериному – как спасти их шкуры и не дать им умереть с голода. Я чувствовал, что семья – это часть меня, и она для меня важнее, чем другая часть – я сам. Это не значило, что я не хотел прижаться к макушке ребёнка – я не знал, когда их увижу, может, через много-много лет. Но на первый план вышла именно безопасность. Потому что больше всего я боялся, как они будут выживать. Выживание семьи для меня было важнее, чем собственное. И это не были сантименты, это была именно животная часть. Прагматичная.
Так и складывались наши разговоры с женой. Мы не тратили время на обсуждение чувств, больше говорили по технической части. Она спрашивала, что нужно сделать. Я обдумывал ситуацию и просил позвонить разным людям, моим знакомым в Москве. У меня была адвокат, с которой я раньше не работал, но был заочно знаком и наслышан о ее успехах. Я попросил Надежду, чтобы она в моей записной книжке нашла ее номер и отправила жене. Та с ней быстро связалась. Но мы не знали, что будет дальше. Думали, что будет экстрадиция. Адвокат начала поднимать документы, информацию, в ожидании, что меня экстрадируют.
