Мрак до краёв гипнозом не наполнишь.
Мрак — монастырский сад размером с полночь.
Пока иглой секунд Ноль-Ноль-божок
сам вырезал в минуте-жертве полость,
мой мозг двоил в скрижалях век стишок:
«В песочные часы вселился сложный
дух авангардных двухголовых змей.
Раздулось время под стеклянной кожей —
вид всех частей прибора стал грозней:
а) узкий миг — ночной кошмар; б) колбы —
„Вчера“ и „Завтра“; в) я — горстка чувств,
сыпучий пленник этой странной кобры.
Микропустыней в дырочку умчусь;
душа же — к Лете, сильной жаждой-птицей.
Да, кануть в бесконечность я готов,
вот только дам реке во мне разлиться,
как вышедший из берегов глоток…»
Не дочитал. Пять чувств вдруг отключились
(считали от пяти до одного —
и как бы под наркозом очутились);
в глазах — священный чёрный цвет… Но вот
он стал с отливом ложного пространства,
свил из трёхмерных бликов сад с листвой,
ведомой южным ветром в трудном танце
под чей-то мелодичный, скорбный вой.
«...Деревья обретали облик статуй:
смугло-зелёный гений шелестел,
уверенно, а иногда бестактно
орудуя судьбой фальшивых стек —
изящных муляжей из хлорофилла.
Тот мастер — многорукий скульптор-маг,
чьи пассы в форме шорохов хранила
податливая масса крон... Итак,
всю Явь, как дар волхва, впотьмах-ладонях
тебе не поднесут. Несут скорей
тебя. Ты свечка. Жди и мысли, но не
о Балтазаре — об Алтарь-заре…» —
пел сон на языке галлюцинаций,
пел из углов, зеркал, картин, веществ,
как будто из разнообразных раций,
но в белом шуме солнца сник, исчез.
Я просыпался в такт лучам-помехам.
Восход громоздкой яблоней расцвёл.
Пчела будильника красивым эхом
сгущалась над кроватью; произвол
ярчайших лепестков царил на ветках,
пестрел, вступая в майскую игру.
«Эй, томный, как молчание в беседках!» —
Мир растолкал меня. Я встал. Вокруг —
предметы, как на операционных
столах, лежали на своих тенях,
холодных, серых. Утро — это сонмы
ловушек недоверчивого дня.
Вот, например, стакан: простой, прозрачный, —
но хваткой он сродни сачку, когда
тончайшей круглой бабочкой-простачкой
вдруг замирает, подрожав, вода.
