Жан Поль работал в Париже на заводе «Рено» оператором компьютера по подметанию двора. Много раз слышал он о богатом заграничном городе Москоу, где дворцы и музеи, отели и театры — Большоу и Малий, и вместо переполненной вонючей подземки людей везут сверкающие автобусы с мягкими креслами и вежливыми гидами, и за несколько франков можно купить все, что угодно.
— Хорошо там, за кордоном, хорошо-то как! — плакался ему эмигрант Гришка, полуболгарин-полувенгр, родившийся в Москве и страдавший от ностальгии по России, Болгарии и Венгрии одновременно. — Кабы мог, на коленях бы пополз в Белокаменную, да нельзя, я здесь анекдоты рассказывал. Такое не прощают.
Разговоры томили и бередили душу. Ночами снились погруженные в облака небоскребы с золотыми куполами, крахмальные официанты с подобострастным «Пли-из, товарищ», оборванцы перед «Интуристом», танцующие за пару медяков, седой митрополит в буденновке, поднявший над толпой пятиконечный крест...
И однажды с утра Жан Поль решился. Он умоляюще посмотрел на свою располневшую супругу, простился с мыслью о двух автомобилях к рождеству и отпуске на Гавайях и пошёл писать заявление.
Выехать за рубеж оказалось непросто. Жан Поль полгода стоял в очереди в отделе виз и разрешений советского посольства.
— Цель поездки? — спросили его строго.
«Надо что-нибудь революционное сморозить», — подумал Жан Поль.
— Мы здесь забастовку организуем, едем к вашим рабочим
Воцарилось молчание. Оно длилось долго, недели две, пока Жан Поль не принес плохую характеристику от парткома буржуазной партии.
И вот под брюхом самолета зашуршал о шасси мокрый бетон Шереметьева. На таможне выяснилось, что то, что можно вывезти из Франции, нельзя ввезти в Россию, и наоборот.
— Все в автобус, все в автобус! — вежливо заорала гид, и они поехали.
Москва нахлынула внезапно из-за поворота шоссе и окружила автобус со всех сторон. Красивые новостройки и новые проспекты были украшены полосками материи с надписями. «Слаба», — прочитал Жан Поль. Экскурсовод объяснила, что французское «б» — это русское «в», поэтому, что для вас «слаба», то для нас «слава».
Жан Поль ехал, любуясь городом. Все вокруг восхищались Москвой, и только затесавшийся в тургруппу представитель желтой прессы всё зудел про тяжёлую жизнь местных рабочих, которую не показывает «Интурист» и уверял, что здесь даже инженер месяц копит медяки на подержанный «Панасоник».
— Они борются с нашей идеологией, — нашептывал он. — Есть у них секретная служба, ОБХСС называется.
Автобус затормозил у «Националя», и завертелась роскошная заграничная жизнь. Сувениры, открытки, рекламные проспекты — Калининский, Кутузовский, Ленинградский. Ночные девочки в гостинице:
— Хэллоу, бой! Вы такие неопытные в этом Париже...
И ресторан... Ресторан сиял роскошью, вокруг стояли статуи рабочих, но ни одного живого рабочего не было.
— Для них главное — выколотить франки-доллары! — нашёптывал представитель желтой прессы. — Это чуждая нам идеология. Для них доллар превыше всего!
Жан Поль никогда в жизни не был в ресторане и не знал, как себя вести, а официанты улыбались и вытирали салфеточкой икру с лацкана его пиджака. А Жан Поль вспоминал родной завод и домашнюю закопченную сковородку с яичницей, и ему становилось грустно.
Роскошь отелей, подобострастие официантов, автобусы, мчащиеся из дворцов в рестораны — все было заграничным и неудобным как новые лаковые ботинки. Вокруг пировали, кутили, веселились не наши, не французские люди, и некого было взять за свитер и сказать «Месье...»
Жан Поль затосковал. Он все чаще вспоминал жену и детей, маленькую комнату на десятом этаже — и к сердцу подступала тоска по родному, задрипанному Парижу.
— Нет, заграница не для нас... — вздохнул Жан Поль. — И хорошо, а всё чужое... Не могу я без родного завода.
И пошел проситься домой, в голодный и ободранный Париж.
