Хоть бы выругайся что ли
Осталась бабка один на один с инвалидом внуком. Как осталась? Что с родней произошло? Нам доподлинно неизвестно. Но однозначно было, что жила она одна с внуком, и годы никто ее не посещал, и сама она ни с кем особо не общалась. Только с внуком своим много общалась, а он ей в ответ мог говорить лишь обрывки предложений. Болел ее внук такой болезнью, когда контроль над своим телом и сознанием теряешь — говорить становится труднее, ходить, и даже мыслить. Наверняка, у этой болезни есть и умное название, но нам в то время это было совсем не важно. Бабка тогда говорила попросту — дурачком уродился.
Так и жили, бабка лет 70 и внук ее, инвалид, лет семнадцати, и никого другого в их жизни. Всю свою жизнь бабка на внука тратила. Гуляла с ним, в доме с ним возилась, неуклюжим, да по врачам ходила рецепты собирать. И продолжалось это годы. Так, увидишь их со своего балкона — бабку, да скукоженого подростка, с трудом передвигающего ноги, — так даже и внимания не обратишь. Казалось, что это было всегда и всегда будет. Часть жизни нашего двора.
А болезнь внука, со временем, прогрессировала. В ранних моих воспоминаниях, внук отвечал бабке осмысленно, хоть и отрывками, вырывая мысли из своего затуманенного сознания. Ответы его были простые, такие какие дал бы ребенок лет восьми. В то время бабка с соседями еще общалась, были какие–то интересы. Хотя, отравляла уже бабку болезнь внука, не могла она уже радоваться, да улыбаться.
В какой мере болезнь внука прогрессировала, в такой же мере накладывалась она и на бабку. Ей становилось хуже, как будто она с внуком тяжелую болезнь на двоих разделила и несет теперь эту ношу. Больные с этим синдромом, на поздних стадиях болезни, известны тем, что теряют способность отвечать осмысленно, а вырываются у них только самые резкие слова, которые острыми колышками остались на памяти ребенка. Ругался он, в общем, да серьезно. Сидят они у подъезда, бабка ему что–нибудь говорит, он в ответ напряжется, да выругается матерным словом, или двумя, и замолчит снова. И без причины бывало — возьмет и ругнется, да таким горьким постыдном матюком, что бабка от стыда отсаживалась в сторонку, да отворачивалась. Может быть думала она, что так меньше на нее будут косо смотреть, мол не она виновата. А ни в чем она не была виновата. Помнится все во дворе, даже дети известные своей жестокостью, не смеялись над ними, и молча провожали взглядом. Но бабку это все равно волновало очень, стыдно ей было за то, что внук ругается. Начала она в то время плакать и зацикливаться на внуке своем, переставая замечать жизнь вокруг. Много с ним она говорила, вытягивала последние осмысленные фразы, пытаясь вернуть уходящее сознание внука. Сознание иногда цеплялось за края темной норы, и внук отвечал что–то связанное с жизнью, но все дальше он сползал в темноту, и уже перестало быть видно там, в темноте, его хватающие за уступы руки, и цепляются ли они все еще.
Так внук и вовсе перестал говорить, и ходить, а только кривлялся неосознанно, да двигал руками и ногами. Вот тогда бабка отключилась от окружающих, эмоции ее выгорели. Длился этот период большую часть моих детских воспоминаний. Вот он, молчаливый внук в кресле–каталке, вот бабка без конца тороторит с ним, идут и едут вдоль двора. Говорить с ним она стала тем больше, чем больше умолкал ее внук. Как тогда, когда–то, надеясь вытащить из своего внука частичку сознания, она начала с ним говорить чаще, так сейчас увеличила свои усилия, чтобы вытащить хоть искорку жизни из своего внука. Однажды она разрыдалась и накричала на своего внука — хоть бы выругайся что ли, сказала она. Мне это особо запомнилось. Раньше для нее это было стыдом, но теперь стало надеждой. Но он уже молчал.
Потом они исчезли. Поговаривали во дворе, что внук умер, а бабка из дома теперь не выходит. Так болезнь испепелила ее чувства, что смысл жизни ее пропал вместе с внуком, не осталось никаких зацепок для существования. Через какое–то время и она умерла, помню приезжали из пожарки вскрывать ее дверь. А потом в этой квартире начали жить другие люди.
Так закончился век никому не нужных людей, упоминание о которых в этом рассказе возможно является последним в жизни. Насколько ведь тяжелую судьбу пережила бабка, такую судьбу, что редко становится на людей. И сколько еще таких людей, нам неизвестных. Прожили они годы мучений, а рядом жили люди без забот и целей в жизни. Были они на свете и вдруг не стало. И след они оставили после себя одинаковый, незаметный. И ничего после. Ведь это получается, что мир устроен очень не справедливо, если все обстоит именно так.
Так и жили, бабка лет 70 и внук ее, инвалид, лет семнадцати, и никого другого в их жизни. Всю свою жизнь бабка на внука тратила. Гуляла с ним, в доме с ним возилась, неуклюжим, да по врачам ходила рецепты собирать. И продолжалось это годы. Так, увидишь их со своего балкона — бабку, да скукоженого подростка, с трудом передвигающего ноги, — так даже и внимания не обратишь. Казалось, что это было всегда и всегда будет. Часть жизни нашего двора.
А болезнь внука, со временем, прогрессировала. В ранних моих воспоминаниях, внук отвечал бабке осмысленно, хоть и отрывками, вырывая мысли из своего затуманенного сознания. Ответы его были простые, такие какие дал бы ребенок лет восьми. В то время бабка с соседями еще общалась, были какие–то интересы. Хотя, отравляла уже бабку болезнь внука, не могла она уже радоваться, да улыбаться.
В какой мере болезнь внука прогрессировала, в такой же мере накладывалась она и на бабку. Ей становилось хуже, как будто она с внуком тяжелую болезнь на двоих разделила и несет теперь эту ношу. Больные с этим синдромом, на поздних стадиях болезни, известны тем, что теряют способность отвечать осмысленно, а вырываются у них только самые резкие слова, которые острыми колышками остались на памяти ребенка. Ругался он, в общем, да серьезно. Сидят они у подъезда, бабка ему что–нибудь говорит, он в ответ напряжется, да выругается матерным словом, или двумя, и замолчит снова. И без причины бывало — возьмет и ругнется, да таким горьким постыдном матюком, что бабка от стыда отсаживалась в сторонку, да отворачивалась. Может быть думала она, что так меньше на нее будут косо смотреть, мол не она виновата. А ни в чем она не была виновата. Помнится все во дворе, даже дети известные своей жестокостью, не смеялись над ними, и молча провожали взглядом. Но бабку это все равно волновало очень, стыдно ей было за то, что внук ругается. Начала она в то время плакать и зацикливаться на внуке своем, переставая замечать жизнь вокруг. Много с ним она говорила, вытягивала последние осмысленные фразы, пытаясь вернуть уходящее сознание внука. Сознание иногда цеплялось за края темной норы, и внук отвечал что–то связанное с жизнью, но все дальше он сползал в темноту, и уже перестало быть видно там, в темноте, его хватающие за уступы руки, и цепляются ли они все еще.
Так внук и вовсе перестал говорить, и ходить, а только кривлялся неосознанно, да двигал руками и ногами. Вот тогда бабка отключилась от окружающих, эмоции ее выгорели. Длился этот период большую часть моих детских воспоминаний. Вот он, молчаливый внук в кресле–каталке, вот бабка без конца тороторит с ним, идут и едут вдоль двора. Говорить с ним она стала тем больше, чем больше умолкал ее внук. Как тогда, когда–то, надеясь вытащить из своего внука частичку сознания, она начала с ним говорить чаще, так сейчас увеличила свои усилия, чтобы вытащить хоть искорку жизни из своего внука. Однажды она разрыдалась и накричала на своего внука — хоть бы выругайся что ли, сказала она. Мне это особо запомнилось. Раньше для нее это было стыдом, но теперь стало надеждой. Но он уже молчал.
Потом они исчезли. Поговаривали во дворе, что внук умер, а бабка из дома теперь не выходит. Так болезнь испепелила ее чувства, что смысл жизни ее пропал вместе с внуком, не осталось никаких зацепок для существования. Через какое–то время и она умерла, помню приезжали из пожарки вскрывать ее дверь. А потом в этой квартире начали жить другие люди.
Так закончился век никому не нужных людей, упоминание о которых в этом рассказе возможно является последним в жизни. Насколько ведь тяжелую судьбу пережила бабка, такую судьбу, что редко становится на людей. И сколько еще таких людей, нам неизвестных. Прожили они годы мучений, а рядом жили люди без забот и целей в жизни. Были они на свете и вдруг не стало. И след они оставили после себя одинаковый, незаметный. И ничего после. Ведь это получается, что мир устроен очень не справедливо, если все обстоит именно так.
