Bunnymun

Ещё несколько затяжек, отброшенный в сторону урны бычок, новая сигарета. Кажется, порядок.

***

По сути дела, Никлас сам себе создаёт проблемы на ровном месте, и кто виноват в том, что его бредовые идеи не находят поддержки у коллег, тем более - вышестоящих. Ну кто его тянул за язык, когда на сегодняшней планёрке шеф озаботился ходом расследования преждевременной кончины этих двух недоносков - Филле и Рулле? Хлоя Персонен с самого начала, когда их тела только-только были обнаружены на чердаке одного из малоэтажных домов старого квартала, предложила держаться версии с разборкой между бандой местных неофашистов, к коей Филле и Рулле несомненно относились, и группой боевиков, выкристализовавшейся из крупной общины мигрантов из Экваториальной Гвинеи. Проще некуда, на этих юрких чернокожих парней в обносках из эконом-магазинов списывалась львиная доля безобразий, творившихся в Стокгольме в последние несколько лет, и, что примечательно, чаще всего, обоснованно. Но если тело Рулле, подвешенное на балке, на нескольких связанных между собой простынях, просто кричало о насильственной смерти, то с Филле всё было куда сложнее.

- Что - его тоже придушили? - Никлас удивился сам себе: когда его голос стал передавать безразличие отношения к жертвам преступлений?

- Точно - нет. - Олаф, как обычно, говорил негромко, и Никлас сперва решил, что всё же что-то расслышал неправильно.

- А?

- Этот умер сам. Ну, я не вижу других причин - внешних причин. Инфаркт, инсульт, приступ мигрени - всё, что угодно, но это убило его изнутри.

- Оли, ты себя слышишь? - Содерсберг закипал мгновенно. - Два дохлых бандоса: одного точно повесили, а другого скрутил сердечный приступ? Ну как так-то?!

- Я понимаю, тебе будет сложно объяснить картину произошедшего, но, что есть - то есть. Одного задушили. Второй умер сам. Допускаю, что от страха - посмотри, как искажены все лицевые мышцы.

- Нах тебя и твои мышцы! - громко топая по ветхим доскам чердака, Никлас покинул место преступления.

В подъезде Хлоя неторопливо и заунывно допрашивала возможного свидетеля - единственного жильца пятого этажа, последнего этажа этого дома. Бросив взгляд на свидетеля, Никлас уверился в бесперспективности занятия коллеги. Этот алкаш может как услышать и увидеть что угодно, так и пропустить само Второе Пришествие. В зависимости от формы опьянения. Полагаться на его свидетельства может только начинающий следак. Никлас и Хлоя не были начинающими.

Уже в машине, спустя четверть часа, когда Хлоя закончила петлять по улицам Васастана и выехала на прямую Кларастрандследен, Содерсберг разлепил веки и посмотрел на старые наручные часы:

- Ох ты ж! Завозились мы с этими гадами! Что там с соседом - пусто?

- Он говорит, что ночью на чердаке часто собираются всякие тёмные личности. Бывают, что и шумят, кричат, ещё что-то. Он в это время старается не высовываться. Думаю, что если бы и захотел, то не смог бы. Ставлю сотню, что уже после пяти вечера он в дрова.

Никлас нипочём бы не решился перебить её ставку. Он хмыкнул и задумчиво почесал переносицу:

- Что, так и сказал: "тёмные личности"?

- Представь себе. Ничего, да?

- Не перевелись, оказывается, романтики. Даже среди синяков.

- Мне кажется, что только среди синяков и прочих наших "друзей" они и остались. Прогресс и цифровизация, мать их!

- Да, не забудь ещё густой флёр экобунтарства...

- Никлас, дело к ночи, завязывай!

- Ну да, ты права, как и всегда.

- Что собираешься делать?

- Думаю, выпью.

- Ты же понимаешь о чём я? Что с Филле и Рулле?

- Говорю же - выпью. А потом буду думать. Если ничего не придёт в голову - завтра-послезавтра наведаюсь в Ринкебю.

- Что, совсем плохо с идеями?

- А у тебя они есть? Два жмура, один со следами насильственной смерти, другой окочурился, это говорит Олаф, от страха. Никто ничего не видел. Мы знаем, что ублюдки давно ходили по краю, мутя с нациками, которые крепко сорятся с африканцами. Ну и что ещё?

- Правда, негусто... О, вспомнила! Этот бухарь между делом вспомнил, что последние пару ночей слышал с чердака какое-то жужжание.

- Поясни.

- Если бы я сама понимала. Говорит, что такой равномерный монотонный треск, как от работающего вентилятора.

- Даже предположить не могу, что тёмные личности ночью на чердаке делают с вентилятором.

- Он тоже не может. Ещё говорил... Гм...

- Так плохо всё?

- Видел, дескать, пару дней назад из окна, как уже в сумерках с соседней крыши на крышу его дома кто-то перелетел. Грузная такая фигура, но летела очень быстро. Да, так и сказал - я ж не буду придумывать.

- Я тебе верю. Значит, скорее всего, завтра в Ринкебю.

- Я с тобой.

- Хрен тебе! Это приказ...

***

Заехать в социалку Никласа сподвигли слова Кромсателя Нгобо, сына старика Лу Тонго, формального главаря банды гостей из солнечной Африки. По мнению детектива, очень уж загостившихся.

Сегодня визит в Ринкебю может выбить из колеи любого добропорядочного гражданина Стокгольма. На Содерсберга эта суровая данность не распространялась. Во-первых, мало кто, из хорошо знавших Никласа, смог бы назвать его "добропорядочным". Во-вторых, после смерти Марты Никлас окончательно распрощался как с чувством страха, так и с чувством самосохранения. Пожалуй, только Ханна знала истинную причину бесшабашности старшего партнёра, и, хотя и не одобряла такую бесшабашность, но быстро сдалась в попытках воззвать к разуму Никласа. Уход Марты из этого мира не отдалил её от него, а, наоборот, приблизил, дав почувствовать едва ощутимую толщину грани между тем и этим светом. И своей дерзостью, граничившей с безрассудством, Содерсберг будто стремился прорвать преграду, отделяющую его от жены.

Странно, но чем больше Никлас лез на рожон, тем легче он рожон этот преодолевал. Словно сама смерть пасовала перед его дерзостью. Например, попытка поговорить со старым Тонго без предварительного согласования места и времени, принесения даров или, на худой конец, предъявления ордера вкупе с отрядом спецназа, закончились бы для переговорщика, минимум, больничной койкой. Никлас поговорил и уехал невредимым. Никто даже колеса не удосужился проколоть.

Другое дело, что общение с Лу Тонго не принесло никаких подвижек в деле расследования смерти Филле и Рулле. Никлас, конечно, не ждал откровений и раскаяния от старого бандита, но не ждал и той кучи потустороннего бреда, что свалилась на него. Из многословного, часто бессвязного, то и дело повторяющегося монолога старика, он уяснил только, что чёрные отступились от борьбы за Васастан после того, как обнаружили злой дух, обитавший на одной из крыш района. Бред, щедро сдабриваемый жвачкой из ката. Фокус в том, что мистической версии седого предводителя придерживались и его младшие адепты. Сын Лу по прозвищу Кромсатель Нгобо, провожая Никласа во главе своей свиты головорезов, презрительно бросил в спину:

- Я знаю, ты думаешь, что старик спятил и несёт чушь. За эти мысли я выпотрошил бы тебя в один миг и оставил бы на прокорм местным шавкам. Но радуйся, отец запретил нам трогать белого мудака, явившегося со своими глупыми вопросами. Отец знает, что белый мудак сам столкнётся с тем, что ему кажется бредом спятившего старика. Отец считает, что белому мудаку не нужно мешать. Я уважаю своего отца. Белый мудак уедет отсюда живым и здоровым. Вали на хер, навстречу своей смерти!

Прежний Содерсберг, даже стеснённый мыслями о собственной безопасности, за такие слова походя сломал бы мальцу лицо, не глядя на его недружелюбного вида приятелей. Нынешний даже не обернулся, не торопясь втиснулся за руль и, уже заведя мотор, бросил напоследок:

- Привет папеньке! Если понадобится телефон неплохого психиатра - найди меня.

Подавив желание высунуть в окошко кулак с отставленным средним пальцем, Никлас очень неторопливо тронулся с места. Ни пули, ни камня, ни ругательства вслед - только спокойные, уверенные в своём знании взгляды тёмных глаз. Да, страх для Содерсберга давно уже стал атавизмом, отброшенным хвостом, но равнодушие на иссиня-чёрных лицах заставило его передёрнуться всем телом.

***

"Я уважаю своего отца". Этот чёрный мудень напомнил Никласу о том, что за повседневной беготнёй он чуть было не забыл о главном.

Никлас никогда не был в ладах со своим отцом. Может, в раннем детстве и был - этого он, конечно, не помнил и сейчас сильно сомневался в этом. Мать злоупотребляла крэком, её лишили родительских прав, когда Ники было три года, и она, это явственно представлялось, была совсем не против отделаться от обузы в лице мужа и малявки, мешавшей ей окончательно воспарить на облаке дури. Отец и тётка пытались заменить мальчику мать, но могли бы стараться получше. Тетка - старая дева, наполненная верой в благостность воспитания в строгости и запретах. Отец - работник железной дороги, проводник, неделями пропадавший в командировках и уверенный в непогрешимости методов сестры. Возвращаясь, он получал подтверждение ведущей теории о том, что всё положительное в Ники - результат строгого влияния тётки, а до сих пор не выкорчеванные проявления порочности - дурная наследственность. Неудивительно, что вплоть до достижения совершеннолетия Ники, порочность в нём уверенно побеждала благость, а после достижения с лёгкостью вытолкнула уже Никласа из семейного гнезда. Переехав к друзьям, а позже обзаведшись собственным жильём, Содерсберг сознательно "утратил" связь с отцом и тёткой. Родственники не слишком уж тужили по блудному чаду, носившему червоточину материнского легкомыслия. Однако, когда отца частично парализовало вследствие раннего инсульта, именно тётка сдала его в старческий приют - бюджетный дом призрения, почти что ночлежку с минимальным присмотром за пациентами. И именно Никлас, когда комиссия запретила забрать отца на поруки, обеспечил ему перевод в совсем не дешёвую, пускай, отчасти, и муниципальную лечебницу для людей с ограниченными возможностями. Никлас, оплачивая услуги постоянной сиделки, довольно часто навещал старика, хотя и вынужден был признать, что визиты не имеют смысла. С некоторых пор на огонёк к параличу заглянул господин Альцгеймер и нипочём не соглашался уходить. Отец редко узнавал Никласа, чаще принимая его за какого-то Пера, кажется, напарника по поездной работе. С Пером, как догадывался Никлас, у отца были сложные отношения: он постоянно бранил своего воображаемого знакомого, припоминая ему любые мелочи, вроде попорченной простыни или плохо отмытых чайных принадлежностей. Никлас, зная, что сопротивление бесполезно, не пытался переубеждать отца, покорно сносил его ругань, забывая иногда, что он никакой не Пер, а когда Содерсберг-старший особенно входил в раж праведного гнева, даже начинал клясть себя за легкомысленность и разгильдяйство на работе. Но только не сегодня.

Слова проклятого негритоса не шли из головы. Что он там нёс? "Ты не сможешь противиться его напору! Его смех станет последним, что ты услышишь - не самое лучшее, с чем стоит отправляться на другой берег Великой реки. Но никто уже не в силах изменить то, чему следует случиться. Ты связан с духом. Он твоя судьба, а ты - его пожива". Задумавшись, Никлас подскочил от лёгкого касания тонких, изборождённых морщинами стариковских пальцев.

- Ник...

Неожиданно. Должно ведь быть: "Пер, задница ты этакая!" Никлас уже позабыл, когда отец в последний раз обращался именно к нему. Пауза длилась, а он никак не мог найтись, чем ответить. Вместо этого Никлас накрыл пальцы отца своей широкой грубой ладонью.

- Ник... Тебе не следует идти за своими мыслями...

Ну вот - кажущееся просветление стало лишь ложной надеждой. Отец снова начинал вещать. Глупо было подбирать смысл к бреду, срывавшемуся с его пересохших дрожащих губ. Но Никлас, вопреки голосу рассудка, прислушался:

- Сын! Не забирайся высоко - до земли неблизко...

Отец находился не в этой реальности. Возможно, он и разговаривал с каким-то другим Ником, но здешний Ник напрягся.

- Па, всё в порядке, я здесь.

- Ник!

- Я - Ник, твой сын.

- Сын! - кажется, отец всё же ближе, чем думалось Нику. - Не ходи в тот дом! Оставь мальчика и его друга, чем бы оно не являлось...

Голос упал с крика до шёпота. Последние слова Ник хоть и расслышал, но не был уверен, что расслышал правильно.

- Эй, па, о чём ты? - он легонько тряхнул старика за плечо. Тот вздрогнул и очнулся. Снова в своём ином мире. Изумлённый слезящийся взгляд, и растерянная кривая улыбка:

- Опять ты здесь? Пер, сколько я тебе буду говорить, чтобы ты не шлялся в третье купе? Петух ты ощипанный, не твоего полёта эти лярвы!

Медсестра, шедшая по коридору, замедлила шаг, обернулась и сдвинула брови, придав своему некрасивому помятому лицу прямо-таки инфернальный оттенок, Какое-то мгновение она разглядывала иссохшего старика в инвалидном кресле и нависшего над ним немолодого, грузного, неопрятного мужчину. Содерсберг-младший распрямился, встретил раздражённый взгляд медсестры, виновато улыбнулся и пожал плечами, дескать: сами видите, с кем мы имеем дело... Медсестра не смягчилась, но смолчала, и пошла дальше.

Никлас с некоторой поспешностью вернул отца в палату и вызвал сиделку. Спускаясь на лифте, он с досадой признал, что сегодняшний день вряд ли что-то прояснил, зато добавил сумбура в его бедную голову. Он собирался убраться из этого, пропахшего старостью и смертью, места как можно быстрее, вернуться домой и надраться до синих соплей. Может, утреннее похмелье поможет разобраться в ситуации? Однако, срывая бахилы с давно нечищеных туфлей, Содерсберг невольно обратил внимание на одну пару, только что вышедшую из кабинета соцработника, принимающего заявления по предоставлению услуг. Мужчина, немного за сорок, высокий, с копной медных волос и окладистой бородой. Глаза скрывались за дымчатыми стёклами очков в массивной старомодной оправе. Он монотонно отчитывал свою спутницу, скорее всего, жену, невысокую блондинку с затравленным взглядом и высоким срывающимся голосом:

- Не вздыхай, так надо...

- Ну а может, Карлсон действительно существует?

- Ой...

Мужчина, расстроенный упрямством жены, начал переубеждать её в чём-то, а Никлас, уже толкнувший входную дверь, вернулся, достал телефон и обратился в слух, изображая попытку позвонить кому-то. Из разговора пары, отчасти приглушённого фоновым шумом в коридоре, Содерсберг понял, что речь шла о мальчике, их сыне. Малыш, так его называли родители, завёл себе воображаемого друга, некоего Карлсона, "который живёт на крыше", и которого никто, кроме Малыша, не видел. Мальчик утверждал, что Карлсон умеет летать при помощи пропеллера, вращаемого мотором, а ещё он несносный шалун и подбил однажды Малыша посетить его, Карлсона, дом на крыше. И что именно поэтому родители ищут Малышу няню, которая будет присматривать за мальчиком, пока мама и папа на работе, уберегая его от сумасбродных фантазий незримого приятеля.

В принципе, этого было достаточно. Шестерёнки в голове детектива плавно завращались, растерянность как рукой сняло, он даже забыл о своём желании немедленно напиться. Детали пазла начали складываться в какую-то пока плохо различимую, но определённо занятную картину. Содерсберг сел в автомобиль, завёл двигатель и стал ждать. Когда пара, родители Малыша, устроились в своей старенькой семейной "Вольво", он уже выезжал с парковки. Какое-то время Никлас ехал в вечернем потоке, опережая "Вольво" на две-три машины. Потом свернул на одном из перекрёстков и, объехав квартал, оказался уже позади цели своей слежки. Интуиция не подвела: не прошло и десяти минут, как он начал узнавать дома квартала, по которому проезжал. Содерсберг не часто заглядывал в центр и не мог похвастать прекрасной памятью, но чтоб ему лопнуть, если вчера он не проводил опрос свидетелей вон в том сером доме с зелёной скошенной крышей. "Вольво" притормозила через три дома от места преступления, женщина вышла и пошла к подъездной двери, настороженно оглядывая окна верхнего этажа, а её муж отъехал припарковаться. Соблюдая приличную дистанцию, Никлас последовал за ним.

***

Возвращался он пешком, затратив на вынужденную прогулку минут пятнадцать - нигде ближе бросить машину не удалось, не рискуя нарваться на штраф или же на гнев здешних обитателей. Однако он не слишком торопился: весь многолетний полицейский опыт кричал, что Никлас на верном пути, и что смерть идиотов Филле и Рулле (да, идиотов, но всё же, что ни говори, людей), не останется безнаказанной. Смущало только лёгкое, почти неощутимое, беспокойство: стариковские пророчества, недоумение криминалиста, нелепость истории о мальчике и его несуществующем друге — всё это сбивалось в плотный ком, наподобие плохо переваренных фрикаделек. Ком этот перекатывался на дне желудка и заставлял задавать себе неприятные вопросы. Почему он здесь вместо того, чтобы пить водку на своей прокуренной кухне? Что он надеется найти на этой улице? И зачем он ищет это “что”, если сомневается в его реальности? Но предвкушение близости разгадки и воодушевление охотника, поймавшего свою жертву на мушку, сводили нервозность на нет, горячили кровь похлеще водки, делали и так прозрачный и крепкий осенний воздух ещё прозрачнее, а предметы вокруг чётче и ярче.

Дом, где жил Малыш и его родители находился на исключительно "спальной" улице. В пределах видимости Содерсберга не было ни одного кафе, закусочной или, на худой конец, кебабной. Магазина, из-за витрин которого можно было бы поглядывать на окна верхнего этажа, тоже не было. Пришлось импровизировать и изображать случайного прохожего, увлечённого телефонной беседой. Людей на улице этим пасмурным вечером было немного, Никлас мог не особенно стараться, но всё же предпочёл выглядеть естественно. Он позвонил давнему приятелю, знакомому ещё по школе полиции. Позвонил он по пустяковому поводу, выдуманному на ходу, и не испытывал никаких угрызений совести, отрывая человека от домашних дел. Приятель жил один и вечера проводил однообразно скучно: пил пиво перед телевизором, курил и грустил о впустую прожитых днях. Время от времени Никлас захаживал в гости, они пили пиво вместе в его съёмной квартирке, просматривая древние клипы, а приятель выдавал свои печальные мысли в эфир. То он, противясь воле властного родителя, занимавшего высокий чин в полицейской иерархии, отказался взойти по карьерной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой - и был таким дураком! То он не сошёлся с той милой, молодой блондиночкой из муниципалитета - ну хорошо, не такой милой и не слишком молодой, зато сейчас жил бы, как у Христа за пазухой! А знает ли Никлас, как подскочила сейчас цена на импортную выпивку? И так далее, и тому подобное. Содерсберг давно научился отфильтровывать жалобы друга от действительно занятных историй, которыми он порою разбавлял свои исповедальные речи. Никлас словно прикручивал громкость, наблюдал за когда-то молодыми, а теперь уже давно состарившимися диско-дивами, отключался от своих детективских проблем и просто отдыхал. Звонки по телефону были облегчённым вариантом ритуала "послушай-ка, как я продолбал своё счастье...", и всегда случались по инициативе приятеля. Поэтому, когда Никлас позвонил сам, тот немного удивился, но вскоре вернулся в колею, и следующие полчаса Содерсберг поддерживал его монолог нейтральными "да ну!", "иди ты!", "всё так" и сочувственным "я тебя понимаю..." Этот процесс совершенно не мешал Никласу поглядывать на верхний ряд окон дома, где жил странный мальчик и его родители. Несколько раз занавески в угловом окне трепетали, будто кто-то в комнате нерешительно выглядывал сквозь щёлочку между двумя лоскутами. Детективу почему-то подумалось, что там и живёт Малыш, а его ожидание объясняется только одной причиной.

Вот оно! Занавески в очередной раз затрепетали, раздёрнулись и у тёмного прямоугольника окна (несмотря на темноту, свет в комнате не включали) возникло светлое пятно лица. Пауза, не более нескольких секунд, затем створки распахнулись, и... Произошло ли что-то ещё Никлас не мог сказать наверняка, по спине пробежал холодок. Торопливо прощаясь с собеседником, он спрашивал себя: насколько велика вероятность, что поразительно гибкая полупрозрачная фигура соскользнула с крыши в призывно распахнутое окно. Не глядя, Никлас нажал отбой, отключил экран телефона и сунул его в задний карман брюк - всё внимание его было приковано к чёрному провалу, откуда неуютно веяло загадкой и дурацкой мистикой. Содерсберг мог поклясться, что ни один человек в мире не сумел бы проделать подобный трюк с проникновением в комнату, если бы сам не стал свидетелем такого проникновения. Он задавался вопросом: не стал ли жертвой игры утомлённого дневными переживаниями сознания, но почти сразу забыл о своих сомнениях, потому что там, на высоте полутора десятков метров начало происходить что-то совершенно невероятное.

Сумерки и фонарный свет позволяли рассмотреть не так много, но достаточно: переливающаяся тень и детский силуэт в её глубине появились в приоткрытом окне. Раз - тень взмыла вверх и исчезла за коньком крыши. Детектив мог поклясться, что тень плотно стискивала в объятиях мальчика. Не успев даже осмыслить всю бредовость видения, он сорвался с места, перебежал через улицу, проскочив перед самым бампером фургона с рекламой доставки на кузове. Никлас знал, что на последнем этаже каждого дома на этой улице есть технический люк для выхода на крышу. На четвёртый этаж он забежал меньше чем за полминуты, что для его комплекции просто невероятно и, возможно, скажется позднее на сердечной мышце. Плевать! Задыхаясь и сипя, Никлас толкнул крышку люка, та подскочила на полсантиметра и вернулась на место. На какой-то миг Никласу показалось, что крышка заперта на замок, но тут же рассмотрел, что на месте её удерживает обычная щеколда. Откинув крышку, детектив выбрался на наклонную поверхность крыши.

Подсвечивая себе фонариком смартфона, но всё равно то и дело оскальзываясь на влажной черепице, Никлас преодолел скат крыши и перевалил на другую сторону. Вытяжные трубы, каминные тубы и... Ничего? Содерсберг остановился и присел. Какого хрена он забыл на крыше чужого дома этим вечером? Он свихнулся, и... Взгляд уловил движение на дальнем краю крыше, за особенно широкой каминной трубой. Мальчик стоял возле тёмной неряшливой груды, которая могла быть как свалкой старой мебели, которую жильцы дома незнамо зачем выволокли на крышу, так и... небольшим приземистым домиком? Домиком из низкопробного американского хоррора, тут же поправил себя Содерсберг, настолько дешёвого и любительского, что пряники, из которого он был построен, давным-давно высохли, растрескались и грозили рассыпаться кучей крошек... Никлас осторожно продвигался по склону, стараясь как можно меньше шуметь, обратившись во взгляд и слух. Мальчик что-то говорил, негромко, неразборчиво, его высокий голос скрадывался бездонной темнотой, наваливавшейся на крыши домов. Никласу почудилось сначала, что детский голос эхом отражается от лабиринта труб и той чёрной груды, но тут же уловил иную тональность звука - Малышу что-то отвечало. Тоже негромко, речитативом, глухо, как из трубы - голос, если это вправду был голос, заставлял ёжиться и вспоминать истории, рассказанные ещё подростком у походного костра. Содерсберг чувствовал, что рубашка прилипла к спине и просто истекает влагой. Никлас достал пистолет и ещё на несколько метров подошёл к Малышу.

- Пошалить? Карлсон, а как это? - голосок мальчика звучал неуверенно, но дрожал от предвкушения близкой забавы.

- У-у-у эао ффу-аа...

- Где, ты говоришь, он стоит?

Никлас не понял, о чём говорит мальчик. Осветив маленькую фигурку и часть сооружения, возле которого она стояла, детектив увидел, что Малыш смотрит прямо на него. Прикрыв глаза ладонью, мальчик улыбнулся:

- А он тоже жулик, как и те двое?

- Эууу-аа-оо ошшшааа-ффууо...

Никлас шагул вперёд, потом ещё.

- Эй, мелкий! Не волнуйся, стой, где стоишь! - рука Содерсберга уже почти что ощущала шероховатость ткани свитерка Малыша. - Я возьму тебя за руку, и мы спустимся вниз, к твоим родителям...

Мальчик отступил, не позволяя пальцам детектива дотронуться до себя. Повернулся к груде старых досок (они могли быть домиком, когда-то очень давно) и почти что выкрикнул:

- Да, Карлсон, он такой же, как они! Давай пошалим!

Никлас ещё пытался ухватить мальчика за руку, шестым чувством осознавая, что этого делать не следует, когда от кучи гнилья и ветоши на него дохнуло холодом и странной смесью запахов. Здесь была лаванда, старое сено, ноябрьская дорожная грязь и ландыш, роза и тухлая селёдка. Никлас отшатнулся, нога соскользнула по ребру черепицы, пытаясь предотвратить падение, он выпустил телефон из рук и, уже шмякнувшись на бедро, начал цепляться за скользкую керамику. Содерсберг проехал мимо большой каминной трубы и затормозил на самом краю крыши, распластавшись словно краб в полосе отлива. Запах догнал его лишь мгновение спустя. Никлас рассмотрел среди вечернего мрака слабое мерцание, небольшое пульсирующее пятно, серое, точь-в-точь рябь помех на допотопных чёрно-белых телевизорах со слабым приёмом сигнала. Не пойми откуда в голове появился образ зависшего в воздухе пухлого человечка в рубашке и старомодных штанишках с помочами. За спиной человечка размеренно вращался винт, помогавший человечку удерживаться в воздухе. Никлас тряхнул головой, прогоняя образ. Мерцание-пятно-запах навалилось на него. "Спокойствие, только спокойствие! Сейчас я вас настигну — вот тогда и похохочем..." Детектив не чувствовал никакого давления, но щекотание бесплотных пальцев в области живота и подмышек подбросило его подобно увесистому электрическому разряду. В голове, так же, как и прошлый образ, появились слова "низводить" и "курощать". Уже чувствуя пустоту под ногами, Никлас, захлёбываясь от принуждённого хохота, вскинул руку с оружием, ещё пытаясь поймать на мушку пятно, мелькавшее перед ним. Выстрел, второй, захлёбывающийся смех и короткий вскрик перед тем, как Никлас тяжело рухнул на асфальт тротуара...

***

- Малыш-Малыш, как же ты нас напугал...

Женщина сидит на краешке детской кровати, крепко держа за руку мальчика, лежащего под одеялом. Она, видимо, взволнована, в отличие от него.

- Ну чего вы беспокоились?

- Ну а как же иначе? Ну ты подумай сам. Ну что было бы, если бы ты упал с крыши? Хорошо?

- Не-а...

- Ну что было бы, если бы мы тебя потеряли?

- Вы бы тогда огорчились?

- Огорчились... Ты же прекрасно понимаешь, что ни за какие сокровища в мире мы не согласились бы расстаться с тобой.

- Даже за сто тыщ миллионов?

- Даже за сто тыщ миллионов.

- Значит, я так дорого стою...

- Ну конечно, дурачок ты...

- Та ты чо? Прямо ногу поломал? – незнакомец потянулся ко мне, желая получить подтверждение моего рассказа.

Я быстро выставил руки в останавливающем жесте:

- Не-не, очень больно!

Фигура кивнула и остановила движение:

- И чо, ты здесь спать будешь? В больницу не пойдёшь?

Мне было не до смеха. Я, как можно спокойнее, ласковым тоном обращения с ребёнком, ещё раз пояснил, что не могу двигаться, и мне нужна помощь. Потом, опережая очередной бессмысленный вопрос, перехватил инициативу:

- Слушай, друг…

- Толя!

- Толя, друг, выручай! Мне надо в больницу. Телефон умер, позвонить не могу. У тебя телефон есть?

Толя плюхнулся на задницу и принялся возить ладонями по мешковатому, явно не по размеру, пуховику. Расстроено хлопнул себя по бесформенной шапке:

- Ё…а! Нету. В машине, наверно, забыл… - и негромко забулькал-засмеялся, довольный собой.

Я принуждённо улыбнулся, хотя едва ли Толя мог разглядеть мою улыбку.

- Ну да, я понял… Слушай…

С огромной осторожностью я немного изогнулся и взялся за небольшой рюкзак, покорно переносивший все злоключения вместе с хозяином. Толя заметил моё движение, его громоздкая тень задрожала в предвкушении. Проникнув в скрытый карман, я на ощупь вытащил одну из бумажек – остатка разменянной утром пятитысячной купюры.

- Вот, возьми, пожалуйста… - будто его нужно было ещё и просить о таком пустяке! Быстрое движение, прикосновение грубой шероховатой кожи к моим пальцам – бумажка уже скрылась в глубинах пуховика.

- Сходи, пожалуйста, на станцию. Там же есть кто-то?

Толя молча ждал.

- Ну, Толя, скажи там про меня. Что человек упал с платформы, ногу сломал. Пусть скорую вызовут, спасателей. Они знают, что делать.

Толя всё ещё не двигался. Я начал понимать, чего он хочет. Попробовал стимулировать его обещанием.

- Сходишь, вернёшься – я дам ещё одну. Ну, Толь, хорошо?

- Дай сейчас!

Я смотрел на его пятерню и нахмурился. Денег было не жалко, но пугала алчность бродяги. У него времени вагон, он может доить меня и дальше. А я могу и загнуться тут, в этой, в прямом смысле, дыре, если Толя продолжит свой шантаж. Но разве у меня есть выбор? Не скрывая раздражения, но всё так же осторожно, я ещё раз запустил руку в карман рюкзака.

- Вот, держи! Иди побыстрее, окей? Мне холодно и очень больно.

На этот раз Толя помусолил купюру в пальцах, покряхтел и, к моему огромному облегчению, стал на карачках продвигаться к выходу. Когда он пропал из виду, я, не позволяя себе обнадёживаться, прикрыл веки и погрузился в какой-то не то полусон, не то транс, сопровождаемый ритмичной пульсацией в ноге. Даже в этом состоянии я чувствовал, что холод начинает пробираться под одежду, вселяя другой холод в сердце…

- Эй, дядя, ты чо – живой, а?

Я заморгал, удивляясь темноте и пробирающему меня холоду, не сразу вспомнив, где нахожусь. Боль немного утихла, должно быть притупленная естественной заморозкой.

- Что? А-а, вернулся уже? Сказал?!

Я старался спрашивать безразличным тоном, боясь ещё больше искушать моего нечаянного спасителя. Удалось ли мне скрыть мольбу в последнем вопросе? Не знаю. Обратил ли Толя внимание на это? Понять было невозможно. Он снова сидел на корточках у меня в ногах и беззвучно покачивался из стороны в сторону. Я ждал.

- Тут дело вот какое… - тихое сипение, практически заглушаемое шорохом переметаемого снега. Мне показалось, или голос бродяги звучал виновато. Такое возможно? – Понимаешь… Я пошёл, да. Далеко уже ушёл, станция же далеко…

Что он несёт? По перрону до станции метров сто, меньше чем даже до дыры в заборе, через которую такие вот толи шныряют туда-сюда весь день…

- Не понимаю… - я действительно не понимал. – Голова плохо варит, замёрз, задубел весь… И нога… Ты скорую-то вызвал?

В темноте трудно было разглядеть глаза Толи, его внешность и по сей день остаётся для меня загадкой. Но, сдаётся мне, смотрел он куда-то мимо меня.

- Идти далеко, до станции. Я устал, нужно принять. Ещё дай…

Твою ж! Я пытался поверить, что от холода и непрекращающейся боли меня накрыло, что я галлюцинирую, что, может быть, я всё же благополучно добрался домой на такси и сейчас справедливо терзаюсь алкогольным кошмаром. Закрыл глаза, открыл. Та же полутьма, тот же громоздкий силуэт передо мной. Холод, тупая непроходящая боль.

- Толя, смотри на меня! – я изо всех сил старался придать своему голосу угрожающий акцент. – Ты что, сейчас опять шутишь? Не надо так шутить, Толя! Где помощь, б…я?!

- Дядя, ну сказал же: я устал, нужно выпить. Сил нету, как надо! У барыги палёнка дорогая, идти далеко – нужно денег, чтобы скорую вызвать…

Из этого несвязного бормотания я уяснил лишь одно: Толя решил вычерпать меня досуха. Усталость, головная похмельная тяжесть, боль в ноге тихонечко отступали назад. Я начинал закипать. Но сделал последнюю попытку воззвать к совести бродяги:

- Толя! Я. Сейчас. Дал. Тебе. Достаточно. Потом, когда мне помогут, я дам ещё, мне не жалко. Но сейчас у меня просто ничего нет! Ничего. Всё что было, я отдал. Тебе, б..я, Толя!

- Не, не пи…ди! – в Толином голосе неожиданно послышались чувственные оттенки, кажется, он улыбался. – У тебя, с…ка, ещё есть! Там, в кармашке поищи. П…добол, б…я!

Чтобы сильнее подкрепить своё заявление, Толя хлопнул ладонью меня по ноге. По левой ноге, чуть повыше лодыжки…

В этот раз я остался в сознании, хотя красная пелена покрыла всё окружающее, а ярчайшая вспышка там, внизу, заставила меня извиваться на мёрзлом грунте подобно угрю, выброшенному бесчувственным рыбаком на дно лодки. Одна рука безостановочно била по земле, будто стремясь заполучить боль ещё более значительную, которая поможет смягчить мои страдания. Другая сжалась в кулак, ногти вдавились глубоко в мягкую плоть. Зубы скрипели, грозя искрошиться от страшного напряжения. Уже ставший привычным холод сгинул прочь, всё моё тело покрыла испарина.

- А-а-а!!!

Да, я не могу похвастать сильным голосом, но сейчас легко посоревновался бы за призовое место в конкурсе на самый громкий крик, проводящемся каждый год где-то в Японии. Мой взгляд метался от тени к тени, стараясь ухватиться хоть за что-то, что позволило бы сохранить рассудок, не сойти с ума от разрывающей на части пульсации. У меня получилось.

Толя, оглушённый моим приступом, испуганно пытался отползти к дальней стенке. Он был и смешон и жалок одновременно, но я, закрепив своё внимание на его раскоряченной тени, испытывал к нему совсем другое чувство, куда более сильное, чем веселье и сочувствие. Я ненавидел его!

Не знаю, что именно убило бродягу: моя ненависть или моя боль. Или и то, и другое вместе. Нет, ни физически, ни эмоционально я не мог навредить Толе, но я, как выяснилось тут же, смог гораздо больше:

- Тебе, б…дь, смешно?! Уё…ще, ты смеёшься, да?! – я орал плачущим, надтреснутым от напряжения голосом. – Куда, б…я, пошёл, тварь?! Мразь е…ная…

Если мне и показалось, что это мой окрик остановил собравшегося удрать бродягу, то лишь на мгновение. Он был напуган моей реакцией, моим страданием и бешенством, но сейчас он не обращал на меня ни малейшего внимания. Белки его глаз светились, как две начищенные монеты, размером не уступая советским пятикопеечным. Застыв, подобно кролику перед удавом, или жене Лота перед картиной падения Содома, мелко сотрясаясь всем телом, Толя уставился куда-то в потолок (верх каменной коробки, служившей нам прибежищем).

…и доберусь до тебя, с…ка!!!

Всего-то секундная пауза, когда нужно втянуть побольше студёного, пахнущего землёй и солидолом, воздуха для усиления потока брани, лившегося из моей глотки. Секунда, в течение которой я ощутил, что все мои грязнейшие ругательства, оскорбления, вся ненависть к этому дрожащему в паре метров от меня человечку уже не нужны. Что каким-то образом я уже наказал его за обман и муки. Неясно как, но я почувствовал и то, что наказание, ещё даже не свершившееся, чудовищно, совершенно несоразмерно провинности…

Мой крик выключился, как при нажатии кнопки “mute” на пульте от телевизора. Испугавшись, может быть не меньше Толи, я посмотрел в ту точку, куда был устремлён взгляд бродяги. Сначала я не увидел ничего, даже был обескуражен, потому что там не могло быть “ничего”. Всем своим существом, каждым нервом я чувствовал что-то. Это не была вибрация, но “вибрация” – наиболее близкое определение ощущению, испытываемому нами обоими. Дрожал сам воздух, незримо, в каком-то ином спектре, недоступном человеческому глазу; пустота тяжелела, набухала, натягивалась – как мыльный пузырь из раствора, где пропорция нарушилась в сторону водной составляющей. И эта растущая упругая пустота, невидимый пузырь появился не вдруг. Что-то “надуло” эту часть пространства, важнее – это что-то стремилось выйти, прорвать бесплотную мембрану пространства. А потом оно вышло.

До сего момента Толя лишь таращился в потолок, но, когда пространство дрогнуло, сместилось, волнами разошлось от точки прорыва, он застонал. Он не кричал, только быстро-быстро что-то бубнил, неразборчиво, перемежая слова всхлипываниями. Молитва ли то была, заговор от атаки тварей, обычно наполняющих его горячечные видения – он пытался отвратить кошмар, что сей час должен был обрушиться на наши головы. Я просто застыл от ужаса, не в силах оторваться от того, что появилось в тёмном, холодном закутке, моём вынужденном пристанище. Поразительно, но краешком сознания, отвлекшись на какой-то миг, я понял, что боль тоже будто отвлеклась от своего занятия и затихла, будто боясь выдать себя. Сейчас мы с моей болью стали одним целым – сжавшимся от ужаса пустяком, в ожидании неизбежного…

Увы, я не смогу описать то, что явилось моим глазам. Не темнота тому виной – каким-то образом мы с бродягой рассмотрели тварь, явившуюся из ниоткуда, во всех подробностях. Вот только подробности эти… Знаете, сейчас, да и тогда, это походило на только что увиденный кошмар, когда ты ещё даже не проснулся, сердце отчаянно стучит, дыхание сбивается, ты знаешь, что стал свидетелем чего-то настолько отвратительного, но… не можешь вспомнить, ту гадость, что сводила тебя с ума всего какие-то секунды назад. Разум отказывается воспроизводить картинку, подменяя её чем-то расплывчатым, милосердно лишая кошмар пугающих формы и сути. То, что возникло над нашими головами, не имело каких-то  чётких размеров, оно явно не было большим, иначе бы просто заполнило собою всё пространство бетонного короба, но по ощущениям было грандиозным, как ни странно это прозвучит – безбрежным. Оно представляло собой бушующий океан угольной черноты с проблесками алых молний в самой своей глубине. Оно походило на тяжёлый шар, сверкающий до боли в глазах гранями бесчисленных лезвий бритвенной остроты. Оно было ещё миллионом явлений и форм, и каждая из них повергала в смятение своим бешенством и безжалостностью. Вместе с пробирающими до глубины души образами пришли запахи. Невозможно засмердело падалью, разлагающейся на жаре уже несколько дней. Волны острой сладковато-тошнотворной вони, перемежались смрадом экскрементов и какой-то химической дряни. Я испытал почти безудержный позыв тошноты, но, парализованный присутствием твари, как-то совладал с ним. Воздух вздрогнул, Оно пришло в движение…

Я не заметил, как и когда Оно коснулось Толю. Может, дело не ограничилось касанием, может тварь из ниоткуда прошла сквозь бродягу и вернулось назад. Я видел только, что вот сейчас Нечто нависло над нами, подавляя волю, распространяя вокруг себя тягостные образы и вонь, и сейчас же Оно находится там же. Но что-то уже произошло, я понимал это на подсознательном уровне, что-то случилось с моим товарищем по несчастью. И хотя он всего лишь перестал бормотать и сполз спиною по холодной стенке короба, я почувствовал, что Толя всё. Мёртв. Только что он был здесь, опустившийся алкоголик, грязный, дурно пахнущий, наглый и подлый, но человек полный жизненной энергии. Через мгновение я уже не чувствовал ни капли жизни в тёмной массе, замершей в паре метров от меня. Тварь выпила его жизнь, возможно, поглотила его душу, сделала это походя и не задумываясь, как человек, быстро шагающий по лесной тропинке, не замечает жучка, сгинувшего под подошвой его тяжёлого ботинка. Я не успел даже ужаснуться судьбе Толи, почувствовать хоть что-то, потому что тварь обратило внимание на меня. Я не мог увидеть этого в мельтешении пугающих образов, но почувствовал пристальный взгляд ниоткуда и, одновременно, со всех сторон. Я подумал, что неизбежно окажусь следующим, что это Существо или явление, чем бы оно не являлось на самом деле, скорее всего не насытилось жизнью бродяги. Чувствуя невесомое, чувственное поглаживание где-то внутри головы, я уже видел, другим, перспективным взглядом, как Оно лёгким прикосновением или всепоглощающими объятиями забирает всю мою суть: жизнь, память, любовь, страсти, пороки. Больно ли будет? Смешной вопрос, если не бредовый – перед возможностью потерять саму Душу. Откуда я это взял? Не знаю, но в тот момент у меня не было подозрений – только уверенность в этой поистине дьявольской способности твари. Подумал, что надежды нет – разве что последняя – молитва. “Отче Наш” – единственная заученная наизусть и повторяемая часто невпопад в ситуациях, кажущихся сложными.  Я никогда не чувствовал откровенности, искренности в своих словах, обращаемых к Нему, хотя и считал себя верующим. Была ли во мне вера? Сейчас, перед лицом потустороннего Ужаса, у меня есть возможность проверить сие, открыть душу перед Богом, попросить по-настоящему. Запредельным усилием я зажмурился, постарался забыть о том, что считанные мгновения отделяют меня от превращения в пустую, иссушенную оболочку. Сведённые мукой (мукой паники, боль в ноге сейчас оставила меня, может быть, навсегда) губы произнесли первые слова. Я не услышал ни звука, может, мне только казалось, что я шепчу…

- Отче Наш…

Шёпот ворвался мне в голову. Слова, произносимые на неведомом языке, но понятные мне –  шелест старых выцветших газет, носимых холодным ветром над огромной дымящейся свалкой. Скрип заржавевшего металла корабля, улёгшегося на бок среди солончаков, бывших когда-то дном океана. Шорох и постукивание побелевших от старости человеческих костей, торжественно перебираемых кучкой фигур в балахонах, подсвеченных яркой луной, стоящих на коленях в кругу камней посреди поляны, заросшей высокой травой… Слова давили, рвали разум на части, гладили и уговаривали перестать сопротивляться…

- Иже Еси на Небеси…

Нечто, эта тварь, тварь, которую я так легко впустил сюда – в наш мир, в снежную декабрьскую ночь, и тварь, которая так яростно и подобострастно старалась попасть в моё “Я”, она уговаривала. Она обещала столь невероятные, столь жуткие и соблазнительные дары, одна мысль о которых повергала в трепет…

- Да святится Имя Твое. Да приидет Цапрствие Твое. Да будет Воля Твоя…

Давление умножилось. Если бы я чувствовал, что посулы твари лживы, страх был бы не столь велик, а противиться было бы куда легче. Но она обещала то, что легко могла выполнить. Она могла дать богатство и славу, власть и могущество. Могла даже дать власть над душами – понимание этого было особенно ужасно. Но более ужасно было то, что такие перспективы увлекали…

- Яко на Небеси и на Земле. Хлеб наш насущный Даждь нам днесь. И Остави нам грехи наши…

Соблазн был нестерпимо велик, и поэтому я, зажмурившись, чтобы не видеть того, что увидеть было почти невозможно, но что властвовало в моей голове, оставляя мне лишь крохотные островки способности соображать и противиться. Нужно было всего ничего: бросить упираться, открыться, цитируя пошлую шутку: “расслабиться и получать удовольствие”. И я получил бы это удовольствие, легко, не прикладывая никаких усилий. Тварь всё сделала бы за меня…

- …яко же и мы оставляем должникам нашим. И не Введи на во искушение…

Тварь не пугала молитва, ей попросту было чужды наша речь, мышление, мечты и реальность. Она хотела стать мною, и почти не обращала внимание на моё едва слышное бормотание. Но только почти… Тварь была в моей голове, давила и ласкала мой рассудок, я едва сопротивлялся этому безжалостному напору. Где-то на тонкой, полупрозрачной, свободной ещё периферии сознания я ощутил тень тревоги и страха. Не сразу я понял, что тварь тоже испытывает эмоции, она боится. Не слов молитвы, но того, что может сделать молитва. И в тот же миг я понял, что нужно сделать. Уже отдаваясь на милость чуждого холодного разума я прошептал:

- … но Избави нас от лукавого…

Я потянулся к своей сломанной ноге. Сначала ничего не происходило – я тянулся, но оставался неподвижен – то ли тело окоченело и не слушалось, то ли тварь заблокировала центры контроля. Моргнув, я понял, что дело не во мне, что замедлилось течение времени, что я всё-таки двигаюсь, рука моя медленно плывёт, едва различимая в сумеречной зыби.

Почувствовав неладное, тварь ринулась на решающий приступ, сшибая последние ветхие стены сопротивления моего разума. Она чуть не успела. Даже не кулаком, запястьем, я неловко ткнул чуть пониже колена левой ноги. Получилось, как надо. Это было похоже не на удар током, не на вспышку – темнота и боль – сойдясь в союзе, они вымыли из моей головы всё: тревогу, ужас, соблазн и обречённость. Тварь, должно быть, пыталась зацепиться, но попытка равнялась попытке ребёнка ухватиться слабыми пальцами за скользкий камень пирса перед надвигающимся цунами. Всё исчезло…

Меня мягко и умело опустили на носилки. Свежий воздух приятно драл носоглотку, а лицо и открытые запястья влажнели от тающего снега. Значит, я уже не под платформой. Хорошо. Снова отключаюсь.

Я внутри машины. В салоне, пропахшем аптекой, кроме меня никого нет. Мы никуда не едем, снаружи раздаются голоса.

- Да ладно, эта пьянь ломанная – как ваши обходчики прое…ли трёхнедельный труп, а?

- Хрень какая-то, наши киргизы целый день туда-сюда шустрят. Отвечаю – ещё утром там никого не было!

- Это вы наряду расскажете. А нам по…й, наше дело – сторона. Серёж, поехали, холодно.

Здесь почти тепло, и мне почти не больно, поэтому я снова проваливаюсь в темноту сна.

Окончательно я пришёл в себя уже днём, в больничной палате на четыре персоны. Соседние койки пустовали – наверное, никто не хотел попадать в “травму” под Новый год. Вот после – пожалуйста, а перед – ни-ни, будь ты хоть распоследним кретином-алкашём. Я, значит, ещё хуже…

Врачи меня игнорировали, зато зашли двое полицейских в штатском. Вежливо представились и попросили ответить на несколько вопросов. Нетрудно догадаться, что речь зашла о ночном инциденте, случившемся со мною, и о трупе бродяги, обнаруженном под платформой. Я не успел придумать внятную версию, поэтому рассказал правду об обстоятельствах своего падения и полностью пропустил всё, что касалось Толи. Сказал, что после того, как заполз под платформу успел позвонить на “112”, после чего телефон сдох, а я отключился. Тела я не заметил, хоть оно лежало тут же, в ногах – принял, должно быть, за мешок с мусором. Сами понимаете, мне было не до осмотра достопримечательностей… Потом я находил нестыковки в своём рассказе – Толя ведь кому-то рассказал обо мне, да и звонок на пульт службы спасения поступил не с моего номера. Немного поразмыслив, я решил, что переживать не о чем. Полиции проще закрыть глаза на эти нестыковки, чем искать объяснения, как пьяный, выражаясь словами фельдшера, “трёхнедельный труп“ ходил по станции и просил вызвать “скорую”.

“Опера” без особого интереса выслушали меня, что-то позаписывали. Один из них всё теребил в пальцах зажигалку, и, как только я закончил, вскочил со стула, что-то шепнул на ухо коллеге и не попрощавшись выскочил за дверь, зажав куртку подмышкой.

Второй, больше для порядка, поспрашивал о том, о сём, посочувствовал моей больной ноге и добродушно укорил в нарушении техники безопасности при переходе транспортных путей.

- Не Вы первый, не Вы последний. Но, с этими прыжками нужно заканчивать. Солидный, вроде, мужик – а сигает, как шпана вокзальная. Тем более под этим делом…

При помощи большого и указательного пальцев, поднесённых к горлу, опер показал, что он имеет ввиду. Мне оставалось лишь сокрушённо покивать и пообещать пересмотреть своё отношение к технике безопасности, транспортным путям и, особенно, к “этому делу”.

- Ну в Новый год-то можно чуть увлечься. - опер улыбнулся и встал. – Всего доброго, выздоравливайте!

Он похлопал по свежей гипсовой броне, пожал мне руку и вышел. Я глубоко выдохнул. Дверь палаты даже не успела закрыться, как снова распахнулась, впуская Полину. Я видел только её лицо: бледное, осунувшееся, с огромными глазами. В них страх перемешивался с облегчением. Не снимая пальто и не говоря ни слова, она быстро подошла к моей койке. Я судорожно ответил на объятие и разрыдался…

Эпилог

Знакомые, на работе и просто друзья, говорят, что я сильно изменился. Стал серьёзнее, задумчивее, как-то печальнее. Конечно, виной считают мою травму, всё, что предшествовало ей и случилось после. Я почти не участвую в корпоративах, поприсутствую для галочки и ухожу. Никто особенно и не настаивает на моём присутствии – я и раньше не слыл душой компании, а теперь моя постная физиономия может служить украшением разве что поминкам. Дома тоже почти не пью. Разве что зимой, вечерами, когда особенно морозно, и ветер бросает горстями в окна ледяную крупу. Я включаю свет на кухне, сажусь в старое кресло-качалку, наливаю в бокал виски или коньяк, раскрываю какую-нибудь книгу и тупо пялюсь в чёрные строчки, не понимая ни слова. Полина, хотя и не понимает настоящую причину моего поведения, не ругает меня, сама укладывает дочку и тихо ждёт, когда я, пахнущий алкоголем, но не пьяный, тихонько улягусь рядом и, как маленький, уткнусь лицом в её плечо.

Последнее, о чём я хочу сказать. Я больше не езжу электричкой. Совсем. Только маршрутки, автобус или такси (машину я пока не вожу). Один только раз мне пришлось нарушить свой безмолвный обет самому себе – и я буду жалеть об этом опрометчивом поступке очень и очень долго. Я сел на станции “Болшево”, и, сидя у окна, в то время, как поезд подъезжал к станции “Подлипки Дачные”, как доморощенный психотерапевт пытался убедить себя, что лучшим лекарством будет не отрицание мнимой угрозы, а встреча с нею, дабы убедиться, что угроза есть ни что иное, как морок, фата-моргана, иллюзия, возникшая в мозгу, измученном выпивкой и болью. Едва только я бросил взгляд на противоположную платформу, как уже не мог более смотреть никуда, кроме как в то тёмное пространство, где я провёл самые страшные часы своей жизни. Было ясное утро, на улице царил жаркий для Подмосковья Июль, но я дрожал, будто студёный январский ветер застал меня голым и беззащитным. Доморощенный психотерапевт умер в тот же момент, а до тех пор, пока электричка не увезла меня прочь – я чувствовал, как незримые острые коготки царапают мой разум, как тварь, до сих пор пребывающая под платформой, уговаривает, соблазняет и сводит меня с ума.

Я точно знаю, что то, что моя боль впустила в наш мир в далёкий уже декабрьский вечер, будет терпеливо дожидаться меня. И тварь полна надежды, ведь посулы её соблазнительны, а человек, испытавший однажды эти соблазны, не способен сказать “нет”.