77.natalia

ЧАСТЬ 2

Неприятности начались ближе к вечеру. Тётя Зина, вернувшаяся в дом закончив свои дела, заявила с порога:

- Принесла нелёгкая! Я ведь хотела только вечером сообщить, чтобы раньше времени не припёрлись!

Манюня выглянула в окно. Из припаркованной возле забора машины грузно выпрастывалась тётя Света с семейством, рядом парковалась машина дяди Славы.

- Не иначе как Веркины происки, - качала головой соседка. – Предупреждала ведь её Груша, так нет, неймётся подлой. Шакалиха она и есть! Иди к бабушке, я сама дорогих гостей встречу.

В живых из детей бабушки Агриппины осталось трое – семидесятипятилетняя тётя Света, шестидесятидевятилетний дядя Слава и восьмидесятивосьмилетняя тётя Валя. Но семья тёти Вали жила в Москве, и поэтому ожидать их приезда не приходилось. Большинство же внуков о бабушке вовсе не помнили, и Маша сейчас была рада этому.

Она сидела около гроба и почти не слушала разговоры в прихожей и сенях, пока эти разговоры, двинувшись в сторону зала не коснулись её лично.

- О господи! – Блажила тётя Света, закатывая глаза, - ну удумала, ну начудила! В доме без бальзамирования! Это летом-то! Да кто же тебя надоумил? Ну убогая и есть убогая!

Кирилл, красномордый и толстопузый тёткин сын, гнусно улыбался глядя в пол. Его законная долговязая швабра Алина ехидно ухмылялась в сторону.

- Здрасьте, тёть Свет! – Спокойно сказала Маня.

Родственница уставилась на неё возмущённо вытаращив глаза, но в этот момент в зал, отдуваясь, ввалилась вторая её дочь Катька, тоже не отличающаяся изящностью, и дядя Слава с женой. При этом Маша отметила, что ни у кого из них нет сумок с продуктами, и вряд ли родня оставила их на кухне. «Хорошо ещё, внуков не притащили», - подумала она. Очень не хотелось, чтобы молодняк устроил здесь шашлыки под музыку.

Моложавая и хабалистая тётя Марина сходу включилась в разговор:

- Ну, а вы чего ждали? Нашли, кому доверить! Кто ей звонил-то?

Тётя Света, проигнорировав вопрос, посмотрела на окна:

- Ой, ну я не могу, и закупорила ещё всё, воняет-то как, задохнуться можно! – И, опустив сумку прямо на пол, она деловито направилась к первому окну. – А нечего было её посылать!

- Всегда дурой была, дурой и осталась! – Вставил свои пять копеек дядя Слава.

- Да, - развернулась тётка к брату так проворно, словно этого и ждала, - а чего ж твоя умная Марина с твоей распрекрасной Ксюшей не поехали? Надорваться побоялись, или растаять?

- А у тебя у самой-то что, некому было жопы жирные от диванов оторвать? – Уперев руки в боки выскочила на авансцену тётя Марина.

Маша встала и выпрямилась, щёки её ввалились, под глазами образовались тёмные круги. Тихо, но очень уверенно она произнесла:

- Кому приспичило пособачиться, вон на двор, к собакам! А здесь покойная стоит! – Почему Маня сказала именно «стоит» она и сама не знала, но, похоже, это слово произвело сильное впечатление. Спорщицы замерли с открытыми ртами, а Кирилл с Катькой заозирались по сторонам. Эффект усилило суровое выражение лица тёти Зины, картинно появившейся в проёме двери.

- А чего в зале-то? – Нарушила повисшую тишину пришедшая в себя Катька, - спать-то где?

- Сени есть, - также спокойно и уверенно ответила Маша, - чердак, флигель. А больно нежные в бабушкиной комнате переночевать могут. Кто вам виноват, что так рано пожаловали? – Катька дёрнулась и округлила глаза, но ответить ей не дала тётя Зина.

- Очень хорошо, что пожаловали: поминки готовить надо. Так что, красавицы, переодевайте свои наряды и за дело. Молодые – одна на кухню, картошку чистить, а другая на двор, кур ощипывать.

- Картошку чистить? – Ошарашенно протянула Алина, глядя на свой маникюр.

- Кур ощипывать? – Почти одновременно с ней охнула Катька. – Я не умею!

- Ничего, научишься, - весело пообещала тётя Зина. – Скажи спасибо, что бо́шки им рубить не прошу!

Швабра злобно зыркнула на мужа. Тот, покраснев ещё сильнее и глупо заулыбавшись, стал канючить:

- А чего Машка-то дурака валяет? Пусть она и …

- Ты тут не командуй, не дома! – Отрезала соседка. – Между прочим, для тебя тоже работа есть – в магазин собирайся, я сейчас список напишу.

Кирилл враз побледнел.

- Так это, у мня денег нет! – Сказал он, в панике глядя на мать.

- Да что же это вы, бабушку хоронить без денег приехали?! – Вскинулась Зина. – А ты, Света, сумку-то с пола подыми: примета плохая.

Тётя Света, подхватив сумку, нехотя полезла за кошельком.

- И сами столбами не стойте – ты материн дом хорошо знаешь, спустись в подпол, погляди, что там из солений есть. А ты, Марина, на огород сходи, подкопай лучка, моркови, зеленушки нарви. Сама разберёшься, не маленькая!

Тётки недовольно поджали губы, а дядя Слава втихаря направился к выходу.

- Славик, далеко-то не уходи! – Окликнула его раздухарившаяся соседка, - по домам пройти надо. Лавки там, доски для стола принести.

- Дак отдохнуть бы с дороги, - опешил от неожиданности дядька.

- Это с какой же дороги-то? Живёте в тридцати километрах, да и те, небось, не пешком шли. Или хотите, чтобы деревня потом три года судачила, как вы мать в последний путь провожали? Из вас хоть один к ней подошёл попрощаться, хоть слезинку из себя выдавил? Ох, не злите меня лучше! – И тётя Зина стремительно вышла из зала. Вслед за ней рассосалась и озадаченная компания.

Маша снова осталась одна. Если бы она не была так вымотана, её бы очень удивило собственное холодное спокойствие, но сейчас сил на удивление у неё не было.

***

Отпевание и похороны прошли на удивление достойно, даже «крокодиловы слёзы» Манькиной родни выглядели почти убедительно. С Агриппиной Васильевной Воробьёвой пришло проститься огромное количество земляков, некоторые даже приехали из соседних деревень.

Не пришла только Злыдня-Верка. Её соседка, баба Дуня, рассказала, что ещё вчера вечером Верку разбил радикулит. Да так, что та еле-еле доковыляла до кровати.

День был тёплый и солнечный, поминки накрыли прямо во дворе. Маша услышала много тёплых и благодарных слов в память о бабушке Груше. Она не плакала и не причитала, как будто замороженная в своём горе, но каждое доброе высказывание впитывала как губка.

Когда часть людей разошлась по домам и за столом остались только родственники и близкие друзья покойной, щедро поддавший дядя Слава озвучил, видимо, очень интересовавший его вопрос:

- С домом что решать будем?

- А что тут решать, - строго ответила тётя Зина, пробуравив мужика прищуренным взглядом, - Груша Марии его отписала, всё по закону. Если интересно, в управе справиться можете.

Брякнули по тарелкам вилки, на долю секунды повисла гробовая тишина. Обделённые родственники ошарашенно переглядывались.

- Вот ведь тварь! – Прошипела Катька и тут же, взвизгнув, прижала ладонь ко рту.

- Доча, что, подавилась? – Встрепенулась её мамашка.

- Ы жик, ы жик! – Стонала доча. Из её рта прямо на тарелку вываливался полупережёванный салат, окрашенный алой кровью.

Не сумев вынести это зрелище, Маша встала из-за стола и пошла в палисадник.

***

Девять дней пролетели незаметно. Соседи помогли растащить всё по местам и навести порядок в доме. Поминали бабушку на девятый день узким кругом. Родня не явилась, да никто об этом и не пожалел. Только понурая Верка-Шакалиха прихрамывая припёрлась на кладбище и долго договаривалась о чём-то с могильным холмиком.

Маше не хотелось возвращаться домой, она вообще не понимала, что с ней происходит, как справиться с пустотой, поселившейся внутри, с тревогой, нарастающей с каждым днём. Но, тем не менее, женщина представить себе не могла, что будет делать в деревне. Как не крути, её жизнь была там, в городе, где она прожила столько лет.

***

Чтобы сбросить с себя непомерную тяжесть прошедших дней, Маня изо всех сил включилась в работу, к вящей радости Тенгиза, который считал дни до её возвращения. Привычные будни покатились своим чередом. Работа – дом, дом – работа, звонки Тусе и Нюсе, которые ахали и охали, искренне жалея подругу. Но Машка на каком-то уровне чувствовала, что жалеют они её совсем по другому поводу, однако объяснить, что и как не могла. Она сама не до конца понимала, что это за как.

В тот вечер, отработав все пропущенные смены, Маня рухнула на кровать в надежде хорошенько выспаться в свой долгожданный выходной, но посреди ночи её разбудили громкие звуки, доносящиеся с кладбища. Как сомнамбула Маша поднялась с кровати, ещё не до конца проснувшись натянула поверх ночнушки огромный махровый халат в жуткую чёрно-бордовую клетку, оставшийся от очередного сбежавшего прихлебателя, всунула ноги в резиновые боты, которыми пользовалась для работы на складе, и, немного подумав, накинула сверху брезентовый плащ-палатку, висевшую с незапамятных времён в прихожей.

Только выйдя на улицу она подумала, что надо было прихватить фонарик, но, к собственному удивлению, обнаружила, что идти по ночным улицам может и без дополнительного освещения. Окончательно проснувшись от зябкого ночного ветра и мелкого противного дождика Манюня сообразила, что в это время суток кладбищенские ворота закрыты. Она осмотрела живую изгородь, закрывающую забор и взгляд её безошибочно остановился на разлапистом кусте боярышника.

Проломившись сквозь него, женщина обнаружила давно кем-то облюбованный широкий лаз. Дальше было и вовсе просто – Маня шла на голоса и свет, пока протоптанная в траве тропа не вывела её к необыкновенно большому, и, видно, очень старому захоронению. На массивном постаменте из тёмного камня высился чёрный гранитный крест. Земля возле резной чугунной ограды была вытоптана и усыпана мусором. Именно отсюда раздавались крики, ржач и музыка. Во мраке происходило какое-то движение, чёрные фигурки напоминали мультяшные персонажи. Похоже, ублюдки весело проводили время.

Маша решительно двинулась в их сторону.

Чёрный силуэт в длинном плаще с надвинутым капюшоном отделился от тьмы и шагнул на площадку. Кто-то из мультяшек шумно охнул. Повисло мёртвое молчание и только мрачная музыка, которую никто не выключил, добавляла жути этому явлению.

- Вы, гадёныши, долго ещё здесь бардак устраивать будете? – Спросила Машка хриплым спросонья голосом. – Людям спать мешаете. Мне на работу каждый день в шесть вставать, а я ваше ржание целую ночь слушать должна?

В лицо ей метнулось сразу несколько лучей света от фонариков.

- Тё-тень-ка! – Раздался голос из темноты. Послышались нервные смешки и ругань.

- Ты чего здесь делаешь, чучело? – Из тени вышел пацан в дурацком балахоне разрисованным светящейся краской, явно лидер собравшейся шоблы. – Заблудилась, или…

- Валерьянки перепила!

- Грибочков наелась!

- Анашку прополола! – Послышались другие возгласы, и компания засмеялась.

- Я тебе сейчас такое чучело покажу, засранец, до смерти не забудешь! – Разозлилась Маня.

Кодла окончательно развеселилась, упражняясь в остроумии. Парень в балахоне поднял руку и снисходительно сказал:

- Не надо смеяться, дети мои, у тёти климакс, её пожалеть нужно, - и, презрительно посмотрев на непрошенную гостью продолжил, обращаясь к ней: - Вали отсюда, пока мы добрые, или тебя через забор перекинуть, чтобы не заблудилась больше?

Компания зашлась от хохота, а Машу обуял жуткий, раздирающий душу гнев. Горячая волна шибанула в голову. Резким движением она выбросила вперёд левую руку, с пальцев которой внезапно сорвались синие искры.

Придурок в балахоне в страхе отскочил назад, но было поздно. Шнурки на его ботинках вспыхнули и пламя перекинулось на длинную полу дурацкого одеяния. После секундного замешательства адепты Сатаны с визгами и воплями бросились врассыпную. Неудачливый лидер, обозрев бегство соратников, ошарашенно глянул на Маню и задал стрекача.

Маша стояла на том же месте и с недоумением рассматривала свою руку. Кончики пальцев покалывало, в голове не укладывалось произошедшее. Вдруг в темноте, возле ограды, оскверняемой долгое время могилы, раздался тихий скулёж. Приблизившись, Маша увидела маленькую облезлую собачонку. Изо всех сил вжимаясь в ограду, она сидела на земле, и, видно от страха и неуверенности принималась то скулить, то вилять хвостиком.

«Вот отморозки, - подумала Маня, - животину-то зачем с собой притащили?». Она протянула руку к шавке, но та шарахнулась в сторону, заскулив ещё сильнее. Что-то удерживало её на месте. Женщина погладила бедолагу по голове и нащупала проволоку, обёрнутую вокруг шеи. Другим концом она была прикручена к ограде.

«Да что с ними не то, - мысленно возмущалась женщина, - поводок, что ли, купить не могли?».

Кое-как успокаивая собакена ей удалось распутать железяку на шее несчастной тварюшки. Малявка рванула было в сторону, но уже через секунду ткнулась носом в Машкину плащ-палатку.

Животных Мария любила, но, так сказать, на расстоянии. За все годы самостоятельной жизни она ни разу не завела себе питомца, почему Маша не могла теперь сказать. Если честно, она вообще об этом не задумывалась. Но это крайне несчастное создание просто не могло оставить её равнодушной.

«Вряд ли эти за ней вернутся, что же, бросать её здесь?».

Маня вздохнула и подняла с земли сотрясаемую крупной дрожью бедолагу. Несчастное создание прижалось к ней всем тельцем, и, с огромным энтузиазмом принялось лизать Машкино лицо. Кое-как уворачиваясь от слюнявой благодарности, женщина выбралась на нужную ей аллею.

Она была очень зла, выспаться сегодня ей не удалось, то, что случилось несколько минут назад сводило её с ума. От собачки невыносимо воняло псиной и какашками, и тут ещё в тусклом свете фонаря, торчащего на границе видимости, появился тёмный силуэт, несущийся прямо на неё с ружьём наперевес.

- Стой, стрелять буду! – Заплетающимся языком выдал силуэт.

- Я тебе стрельну! Сам стой, где стоишь! – Рявкнула Машка.

Она подошла вплотную к замершему в нерешительности мужику, вцепившемуся в своё ружьё, как в последний рубеж обороны. В нос ей шибануло перегаром.

- Ты кто, что здесь делаешь? Собака твоя? – Огорошила Маня совсем растерявшегося индивидуума, в довершение сунув шавку прямо в небритую помятую физиономию. Шавка грозно тявкнула, физиономия отшатнулась, ружьё, жалобно звякнув, упало на землю.

- Я сторож, ёптить!! – На невероятно высокой ноте провозгласил опомнившийся мужик, - ты сама какого тут шлястаешь?

- Ах, сторож, - недобро улыбнулась Маня, - при таких сторожах с топором под подушкой спать нужно! У тебя толпы отморозков по ночам гуляют, на могилы гадют, а ты бельмы залил и дрыхнешь! Гляди у меня, ещё раз такое обнаружу – на себя пеняй!

И, не дожидаясь реакции, она повернула на тропинку, ведущую к лазу.

- Дура ненормальная! – Донеслось с аллеи, когда Маша оказалась уже по ту сторону забора.

Вернувшись домой, Манюня посмотрела на своё отражение в зеркале. «Да, - подумала она, - сама бы обосралась, если бы такое ночью на кладбище увидела». Как она вообще отважилась туда пойти, Маня не задумалась. Собачка, изо всех сил машущая хвостиком у её ног, заняла все её мысли и остаток ночи.

На следующий день Маша сидела на Тусиной кухне. Туся, тараща и без того малость лягушачьи глаза, качала головой.

- Ну, ты и даёшь, подруга! Не, ну скажи честно, дерябнула ведь чего с устатку?

- Да говорю – не пила, я мяу сказать не могла, даже ужинать сил не было.

- Ну вот, от недосыпа и померещилось!

- Ага, а этим тоже померещилось?

- Да они тебя испугались! Сама же говорила – смерть с косой краше бы смотрелась!

- Ох, ну, не знаю!

- А псину-то что, себе оставишь?

- А куда её, она вон, каждого шороха шугается. Надо же было животину до такого состояния довести!

- Назвала-то как?

- Моська, а как ещё-то?

- Ну, ты как всегда. Есть же нормальные клички – Альма там, Мальвина, Кнопка на худой конец!

- Да какая она Мальвина, ты бы её видела! И вообще, не до этого мне, и так голова кругом!

- А знаешь, подруга, надо собраться, посидеть, как раньше. Когда мы вместе последний раз встречались? Всё, решено, звоню Нюсе, готовься!

В наступившую за выходными рабочую смену Мане опять не повезло: поганка Лиля, по прозвищу «тридцать три несчастья», снова отпросилась. На самом деле никаких несчастий у Лилечки не случалось, просто она была большой любительницей халявы и никогда не отрабатывала пропущенные смены.

- Вот чёрт! – Злилась Машка, - как у неё так получается?!

Сама Манюня так не могла, вот и в этот раз согласилась работать за поганку.

В середине дня позвонила Туся:

- Ну всё, подруга, намыливай пятки, гуляем! Прикинь, Анька выдворила своих аж на все выходные, свекрови на огороде помогать. Вот умеет же девка! Так что собирайся, оторвёмся по полной! Да, и лучше отгулы возьми на следующие дни, а то не оклемаешься!

«Ага, отгулы» - про себя подумала Машка, тут хоть бы немного отдохнуть.

Вечером, перед долгожданным – в очередной раз – выходным, Маша просто валилась с ног, а ведь нужно было выспаться перед встречей с подругами. В два часа ночи её разбудил шум с кладбища. Несколько минут она лежала с открытыми глазами и пыталась понять, что происходит, а когда поняла, облачилась в уже испытанное одеяние и отправилась на кладбище, прихватив на этот раз древко от швабры, которым выбивала половики.

- Вам что, идиоты, человеческих слов мало? Может быть, как-нибудь иначе объяснить? – Спросила Маша, выйдя на знакомую уже площадку. Её колотило от злости.

Полускрытые в тени фигуры дёрнулись, но, узнав женщину, расслабились, приняв вальяжные позы. Правда, у некоторых из присутствующих за нахальными выражениями лиц угадывалось напряжение. На земле у многострадальной могилы шевельнулась и задёргалась какая-то серая масса, издав отчаянно жалобный звук. Кто-то стоящий рядом пнул массу ногой.

«О боже, - подумала Машка, - они что, ещё и кошку припёрли? Скучно им, что ли, недотыкомкам?» Она хотела было что-то сказать, но перед ней нарисовался хозяин светящегося балахона. Театрально раскинув руки, он издевательски произнёс:

- Смотрите, кто к нам пришёл!

Маня напряжённо разглядывала его одежду, но ни на хламиде, ни на ботинках кроме грязи не было никаких следов.

«Фух, - облегчённо выдохнула она, - значит всё-таки показалось!»

- Тё-тень-ка, - продолжал издеваться говнюк, - ты могла бы стать адептом нашей великой религии, если бы не была такой тупой! – Доморощенные адепты заржали на разные голоса.

- С матерью своей так поговори, пиздюк малохольный! – Взорвалась Машка, перехватив палку. У её ног залилась визгливым лаем Моська.

«Она тут ещё откуда взялась? – Мелькнуло в голове женщины, - дома же оставляла вроде?» - но отвлекаться на собаку ей было некогда. «Великий лидер» с искажённым лицом наступал на неё, сзади него подтягивалась остальная стая.

- Мать моя – Тьма, мой отец – Великий повелитель тьмы, - заговорил он нараспев, и вдруг, потеряв весь лоск мерзко оскалился. – А ты уё отсюда, эктрасенша херова, больше никого здесь своими фокусами не напугаешь!

Маша поняла – ему стыдно за прошлое бегство!

- Что, смелые стали за неделю, - с вызовом поинтересовалась она. – А может, всё-таки попробуем?

В полутьме было видно, как парень покраснел и затрясся. Пытаясь взять себя в руки он сжимал и разжимал кулаки, костяшки его пальцев побелели.

- Я сейчас вызову своего всемогущего Отца, - прошипел он, - и тогда посмотрим, кто испугается! – Но уже в следующую минуту на лице «великого сына» появилась хищная ухмылка.

- А зачем ждать? – Самодовольно изрёк он. – Братья, тащите её на алтарь, мы её в жертву принесём! Зачем нам всякая мелочь?

Глаза зверёнышей загорелись. Они ещё не решались поддержать призыв, борясь со страхом и остатками здравого смысла и было только дело времени, когда эта борьба окончится. Но Маша этого не видела.

«Жертва. – Стучало в её голове. – Вот зачем им нужны животные!» Она впала в прострацию, рядом заходилась лаем Моська. Лай становился всё громче и ниже, пока не перерос в грозное раскатистое рычание. Первые отморозки, решившие броситься на жертву, замерли в недоумении, увидев как та раскачивается и жуткие белки́ её закатившихся глаз. В руке женщина держала настоящую железную косу на деревянном древке, тень от собаки росла на глазах, превращаясь в тень адского чудовища.

Задрожала под ногами земля, послышался сухой, до отвращения жуткий шорох осыпающейся почвы, треск дерева, скрежет металла. На заднем плане накренился и обрушился постамент с крестом, подмяв под себя чугунную ограду, из образовавшегося отверстия в земле показалась серая рука с длинными загнутыми ногтями, она крепко вцепилась в край ямы.

Кладбище зашевелилось оживая, кренились и падали надгробия и кресты, корёжились оградки, осыпалась разрываемая изнутри земля, вздымались могильные плиты и асфальт дорожек. Обезумевшие от ужаса человечки метались из стороны в сторону, спотыкались, падали, ползли, пытаясь спастись, но спасения не было. Вылезающие со всех сторон костлявые руки хватали их за одежду и части тела, утягивая с собой в могилы.

Пресловутый лидер какое-то время пытался удержать объятую паникой паству.

- Это не правда! – Кричал он, - не верьте ей, она вас морочит!

Однако, ринувшись за одним из парней потерял равновесие и полетел головой вниз в разверстую на месте гранитного постамента яму. С минуту из неё были видны его судорожно подёргивающиеся ноги, потом они скрылись под землёй, утягиваемые нечеловеческой силой.

Маня шла по аллее не обращая внимания на вопли и стоны. В одной руке она несла косу, в другой – холщовый мешок, мяукающий на три голоса. Чуть позади неё бежала Моська, иногда оборачиваясь назад и гавкая для порядка. На неё, изо всех сил стараясь удержать равновесие, бежал сторож с ружьём наперевес. Увидев Машу, он остановился, и, прижав ружьё к себе, начал тереть глаза кулаками. Похоже то, что творилось кругом, он не замечал.

- Бля, опять ты? – Удивлённо спросил мужик, когда жуткое видение поравнялось с ним.

Даже не взглянув на него, Маня процедила сквозь зубы:

- Я тебя предупреждала? – И направилась к дому.

Продолжение следует.

РАССКАЗ

Л. С.:

Почти каждый второй рассказ это про смерть дедушки, передача знаний внуку, слово «ведьмак», ГГ обязательно любит только металл, рок и т.д. Фантазия кончилась у писателей?

ЫЫЫ:

Хоть бы кто написал про смерть бабушки и передачу силы тётке в климаксе, любящей слушать попсу типа «Мираж», «Комбинация» и что там ещё было? Живущей в просторной двенадцатиметровой студии, переделанной из комнаты в общаге, на окраине района с окнами на кладбище!

(Из комментов к другой истории).

А почему бы и нет?!

***

… Манюня, сжав губы, смотрела на разрывающийся телефон, и досада с раздражением напополам разбухали в ней с каждым новым сигналом. «Тётка, сквалыга старая, что б её подагра разбила!» А ведь так хорошо денёк начинался.

Отношения с роднёй, как, впрочем, и с другими знакомыми у Мани были не очень. Прямо скажем – никакие. Нет вовсе не потому, что она обладала скверным характером, напротив, будучи простоватой и доброй, она много лет умудрялась оставаться по-детски – просто до неприличия – наивной. Надо ли говорить, что для многочисленной родни, которая без зазрения совести пользовалась Машкиной отзывчивостью и безотказностью, сама она всегда являлась предметом насмешек, обсуждений и бессовестных обманов. Если говорить кратко, то вся Манина жизнь напоминала пьесу из репертуара театра Карабаса-Барабаса «Тридцать три подзатыльника». Теперь же, когда Марию настигли солидные сорок восемь, а на недалёком горизонте замаячил гнусный полтинник, она сократила круг общения до минимума.

Телефон замолчал, но не успела Машка облегчённо выдохнуть, зазвонил снова. Придётся отвечать - поняла женщина.

- Алло! Привет, тёть Свет!..

- …Что делаю? Да вот, по хозяйству отдыхаю.

- А? Ну да, опять целый день дурака валяю…

- А что, случилось чего что ль?..

- …Как бабушка помирает? Она что, до сих пор жива?!!

- Да ты что, тёть Свет? Мы же ей лет двадцать назад стольник отметили!

- …А? Двенадцать?

- …И чего теперь делать?

- А я-то тут при чём? Она меня уже двенадцать лет назад не узнавала…

- Ну вы то все там ближе, небось?

- Да не паскудствую я, у меня же работа, а туда ехать пять часов!

- …Почему семь? Автобус крюк теперь делает?

- Ну да, давно не была.

- …Понятно. Пока.

Придётся ехать, – поняла Маня, дав отбой. Ну конечно, кому же ещё, мне ведь заняться-то нечем, одна. Она села на топчан и обречённо подумала: «Ладно, с Тенгизом я договорюсь, он не откажет».

Тенгиз действительно ей никогда не отказывал. Заполучив такую продавщицу на свой рыночный прилавок, торгующий трикотажем из недалёкого зарубежья, он сразу понял, что лучше выполнять её немногочисленные просьбы, чем терять курочку, несущую золотые яйца. У Мани был несомненный дар, покупатели атаковали её как осы открытую кастрюлю с шашлыком, а выручке, которую она делала, завидовали мясные прилавки в предпраздничные дни.

Манюня была работящей, и, как уже было сказано, безотказной, а посему работу себе находила легко, иногда даже помимо своей воли. После окончания школы Маша из своего дальнего задрищенска «понаехала» в большой город и поступила там в швейное ПТУ. В то время, когда её соседкам по общежитию родные присылали заботливо завёрнутые в газеты нехитрые домашние заготовки- колбасу, сало, консервы – Маня, приезжая домой на каникулы и праздники, сама тащила родным полные сумки продуктов. Она тогда уже начала подрабатывать, благо, предложения были. Она не жаловалась и не возмущалась, семья была многодетной – двое детей от первого брака отчима, сама Машка от первого брака матери, да ещё двое общих детей родителей.

Матери было не до старшей своей дочери, отчим признавал только собственных детей - а Маня была чужая, и, по общему убеждению, дурковатая. По этой причине не только сводные, но и родные братья и сёстры смеялись и издевались над ней.

Потом старший сын отчима сгинул после очередного этапирования в места весьма отдалённые, дочь, никогда не отличавшаяся примерным воспитанием, сбежала из дома с заезжим аферистом и затерялась где-то на просторах огромной страны. Мама умерла от тяжёлой болезни, а её недолго туживший муженёк нашёл себе пассию в тёплых краях, продал дом, обманом заставив Машку подписать отказны́е документы, забрал оставшихся детей и уехал к новой жене.

Так Мария и осела в городе.

«Надо Тусе позвонить», - подумала женщина. Туся и Нюся были тем самым минимумом общения, который Маня себе оставила. Конечно, закадычные подруги тоже пользовались Машей. Нюся постоянно перехватывала у неё деньжат, мотивируя это тем, что подруга одна, и на что ей деньги тратить, а Туся под тем же лозунгом часто трудоустраивала Марию бесплатной няней для своих отпрысков. Но девчонки, по край ней мере, были искренни, подругу свою любили и никогда не злословили, и не высмеивали её за спиной, если считали нужным – то говорили, как есть, в лицо.

Теперь, когда дети у обеих подросли, а внуки ещё не народились, отношения подружек стали более тесными. Да в конце концов, надо же кому-то пожалиться, с кем-то посоветоваться, обсудить новости, просто пошерстить рыбку под пиво или раздавить бутылочку винца на день рождения, да и поплясать в компании от души.

Плясать Манюня любила, делала это самозабвенно, и ей было плевать, как она выглядит со стороны. Всякие Бабкины, Кадышевы и другие представители развесёлой попсы буквально подкидывали Машку с места. Хлопая согнутыми в локтях ручками как курица крыльями, с громким «Ииих!» подпрыгивая и притоптывая ножками, она полностью погружалась в это занятие. А если под конец вечеринки, подперев щёчки кулаками, подружкам удавалось поплакать под Ваенгу или, в особенности, Танечку Буланову, счастью кумушек просто не было предела.

***

- Не, ну ты представляешь? – говорила Маня, расхаживая с телефоном по комнате.

- Ну ваще в натуре наглость потеряли!

- Поеду, а куда деваться?

- Да как отказаться-то?

- Не ехать и всё? Да ты прикинь: если она там одна отколдырится, они же меня с говном сожрут, всех собак на меня повесят!

- Ага, плюнешь тут, хер утрёшься потом…

- Ладно, Натусь, пойду собираться, купить же чего-то, наверное, нужно. Я там триста лет не была, даже не знаю, есть там магазин какой. – Продолжая сжимать в руке телефон Машка посмотрела в окно на расположенное за неширокой проезжей частью кладбище. «Как там, наверное, тихо и спокойно» - подумала она и сама испугалась. Такая мысль пришла ей в голову впервые – кладбища Маня недолюбливала.

Только невысокая цена торцевой комнаты в общежитии с видом на такую городскую достопримечательность заставила женщину согласиться на покупку. Манюня всегда была бережливой. «Ну и что, - успокаивала она сама себя, - подумаешь, кладбище, у других, вон, окна на помойку выходят, или на трассу. А местный завод чего сто́ит, в стоящих рядом с ним домах вообще окна мыть бесполезно. А тут зелень, тишина, красиво даже».

Правда, с некоторых пор с кладбища по ночам стали доноситься странные звуки – крики, смех, вой - иногда будившие Машу, и, подходя к окну, она видела пробивающееся сквозь густую растительность кладбищенской территории свечение. Подружки объясняли испуганной Мане, что это местная молодёжь, называющая себя «сатанистами», так развлекается. Что это такое Машка не знала, и уже совсем не понимала таких развлечений.

Вот они в деревне в этом возрасте на танцы в клуб бегали, и это после учёбы и посильной и не очень помощи по дому и огороду. Собирались после наступления темноты на единственной широкой улице под единственным горящим фонарём, болтали, смеялись, катались с парнями на ИЖонках, кадрились как могли. А эти, тоже мне, нашли веселье. Прийти бы туда да надрать засранцам задницы, что бы неповадно было. Но пойти одной ночью на кладбище было для Марии немыслимо, она и днём чувствовала себя там неуютно.

Женщина по-хозяйски осмотрелась: надо было выбрать сумку для поездки, и, наверное, собрать какие-нибудь вещи для себя, так как насколько это всё затянется она не знала.

Несмотря ни на что, Маша очень гордилась своей комнатой и всей её обстановкой, поскольку всё, что имела, Манюня приобрела сама, и искренне не понимала претензии подруг: «Не, ну чего такой шкаф-то купила, он же к серванту не подходит». Ну и что, что не подходит, он же шкаф, в нём шмотки хранятся. И вообще, зачем платить втридорога за другой, если этот вполне хороший?

Одевалась Маня по тому же принципу - в любимый рыночный трикотаж - что бы удобненько и весёленько, опять же не понимая, зачем покупать дорогущие колготки, если они рвутся в три раза быстрее рыночных, из дубового эластика, неминуемо собирающихся в гармошку на щиколотках. Зато зацепка на таких колготках могла продержаться, не пустив стрелку пока эластик на пятках не протрётся.

Вообще-то деньги у Машки были, но тратить их бездумно она не любила, она очень хорошо знала, что надеяться ей не на кого.

Окончив училище, Маша сразу устроилась в одну из швейных артелей, которые буйным цветом расцветали в те годы по всей стране. Но кроме профессиональных и трудовых достоинств у молодой работницы был один очень серьёзный недостаток: она всегда говорила то, что думает. Хозяева многочисленных ТОО, ООО и СБО прозрачных отношений с наёмными работниками не предполагали, поэтому любительница отстаивать свои и чужие права поменяла множество таких контор. Со временем, когда подобные трудовые сообщества по разным причинам стали закрываться одно за другим, Манюня и нашла себе работу на рынке.

***

Дождавшись на городском автовокзале своего автобуса, женщина сдала сумку в багаж и протиснулась на своё место. Поёрзав, пытаясь устроиться поудобнее, она осознала, что в новом комфортабельном рейсовом автобусе салон был гораздо более тесным, чем в стареньком простачке. В целях экономии пассажирские места сдвинули так близко друг к другу, что коленки даже невысокой Маши упирались в спинку впереди стоящего кресла.

С тоской посмотрев на удаляющийся городской пейзаж, Манюня вздохнула. Просидеть семь часов на попе ровно для её деятельной натуры казалось настоящей пыткой. Маша приладила под голову свёрнутую флисовую куртку в надежде поспать, но, как это часто бывает, воспоминания нахлынули на неё в самый не подходящий момент.

***

Детьми Мария не обзавелась, хотя замужем побывать успела. Но, как говорится, не остыло ещё горячее со свадебного стола, как муженёк прижил себе ребёнка на стороне, с её же, Машкиной, лучшей подругой. Нарыдавшись и вдоволь напроклинав судьбу, Маня вычеркнула обоих из своей жизни.

Со временем, накопив деньжат, она купила комнату в общежитии. Тогдашний Машин сожитель, коих, привлечённых халявой, в её жизни было достаточно, посоветовал женщине оборудовать помещение под студию. Что такое студия Манюня не знала, но с результатом смирилась, - Не переделывать же, столько денег вбухано. Жить можно – и ладно. Шли годы, мужчины из её жизни уходили один за другим. Нет, Машке не жалко было их кормить, просто она всегда считала, что мужик должен быть мужиком, со всеми вытекающими из этого обязанностями, и, по многолетней привычке, заявляла она это сожителям, что называется прямо в лоб. Не удивительно что те, в благодарность высказав Мане всё, что о ней думают, бросали её.

Маше вдруг стало очень жалко себя. Желая отвлечься от грустных воспоминаний, она повернулась к окну, стараясь увидеть знакомые участки дороги, по которой она ездила много лет назад, но вместо них за немытым стеклом мелькали новые объекты, развязки и бесконечные стройки.

«Вот блядь, - подумала Машка, - всё кругом меняется, только у меня вечная жопа». Даже сейчас из всех многочисленных детей и внуков бабушки Агриппины ехать к ней пришлось Машке. «И ведь поехала же», - грустно резюмировала она.

Смотреть в окно расхотелось. Мария приладила наушники, нашла свой любимый альбом Алёнки Апиной и включила первую попавшуюся песню.

- Ох Лёха, Лёха… – услышала она ставший родным голос, и на душе полегчало.

***

С тяжёлой сумкой наперевес (тележку на колёсиках она принципиально не использовала, не хотелось становиться похожей на суетливых городских бабок), Маня топала по родной деревне, ошарашенно оглядываясь по сторонам.

Одни домишки почернели и вросли в землю, зияя дырами окон и проваленных крыш, другие преобразились до неузнаваемости, покрывшись современной черепицей и сайдингом. На место стареньких деревянных заборов пришли металлические сетчатые, узорные или и вовсе сплошные. То там, то сям встречались новострои, кичащиеся невиданной доселе в этих местах архитектурой. Машка даже испугалась, что не сможет найти бабушкин дом, но, вывернув из-за особо раскорячившегося «новичка», увидела его и сразу узнала.

Дом выглядел точно таким, каким Маня помнила его с детства, и каким видела двенадцать лет назад. Те же стены, покрашенные в какой-то тревожный красно-коричневый цвет, зелёненькие резные наличники, та же старая черепица. Странно было только, что всё это не несло на себе следов времени, как будто обновлялось, по крайней мере, раз в год. Слабо верилось, что родственнички могли так расстараться для старушки. Даже если кого нанимать, деньги платить нужно, а это не про них.

Маша подошла к знакомой калитке и остановилась, разглядывая двор. Из соседнего палисадника уже выходила впопыхах пожилая женщина, явно торопившаяся к ней. Маня узнала её, но никак не могла вспомнить, как ту зовут.

- Батюшки, Машенька-деточка приехала! Вот счастье-то какое, вот умница моя! А бабушка-то ждёт тебя! Большая какая стала, а красавица! – Говорила соседка скороговоркой, прижимая Машу к себе.

Маша испытала странное чувство. Во-первых, такого приёма она не ожидала, а во-вторых, что значит большая? Ей уже давно подобного не говорили, лет тридцать примерно.

- Зина! – Раздалось с другой стороны улицы.

Обе женщины обернулись. За невысоким заборчиком, опираясь на палку, стояла ещё одна бабулька, не по-летнему укутанная и обутая в валенки. Она подслеповато щурилась.

- Зина, это хто же приехал?

«Ага, - отметила про себя Машка, - соседку зовут Зина». Ну точно – тёть Зина же, Машка в детстве играла с её младшими.

- Да иди сюда, Петровна, - замахала рукой Зина, - это - же внучка Грушина, Маша!

- Это чья будет Маша-то? – Спрашивала Петровна, семеня на больных ногах вдоль заборчика.

- Да Татьянкина же!

- Это которой Татьянки, младшенькой, что ль?

- Да иди ты уже сюда, так и будешь через улицу горланить? А ты проходи, проходи в дом-то, - обратилась она к Машке, - чего стоять, бабушка-то ждёт. Лежит она уже несколько дней, а то встретила бы. Я ведь как раз к ней шла, а тут смотрю – ты, радость-то какая!

Тётя Зина толкнула калитку, пропустив Марию вперёд себя. Около двери в дом обе остановились. К ним со всей поспешностью, на которую была способна, подгребала Петровна. Обряд встречания повторился, Маня услышала, что похожа на мать, и опять это странное – большая-то какая!

В дом заходить было боязно. Маша опасалась увидеть следы запустения и дряхлости, почувствовать запах тлена и тот жуткий, отвратительно-необъяснимый запах, предшествующий смерти. Но соседки уже подпирали её сзади животами, да и не возвращаться же теперь обратно, постояв у двери. И она вошла.

Пахнуло, окутало таким забытым и таким незабываемым ощущением из детства, аж в груди защемило. Пахло древесиной столов и шкафов, впитавшей за долгие годы ароматы еды, вечными соевыми батончиками, хранящимися у бабушки в буфете, керосином, малиновым вареньем, берёзовыми дровами, церковными свечками и пряным, одуряющим ароматом трав.

В маленькой кухоньке тот же порядок – занавесочки, салфетки, банки, короба и туески. В просторных сенях всё на своём месте – сундук, старый диван, старый холодильник, корзины, вёдра, мешочки, развешенные по стенам, садовый инвентарь в углу, и, конечно, огромное количество сушащихся под потолком трав.

Маня посмотрела в кухонное окошко – на двор уже сползались другие соседи. «Ну, начинается», - с досадой подумала она. Тётя Зина мягко подтолкнула её в спину.

- Ну, иди. Ждёт же!

Приоткрыв дверную занавеску, которую тоже помнила, женщина шагнула в затенённую комнатку. Бабушка Агриппина, или, как все дети её звали – Груша, лежала на своей железной кровати с круглыми набалдашниками на изголовье. Вытянутая, сухонькая, недвижимая.

Застыв на своём месте, Маша снова оробела: «Померла, что ли?» как вдруг её кто-то сильно толкнул, и в комнату влетела незнакомая старушенция, резко развернулась, словно кошка, попавшая в чужой дом, бросила быстрый взгляд на кровать и также резко повернулась к оторопевшей Мане.

- Ага, явилась не запылилась, кто тебя сюда звал?!

Маша сделала шаг назад: поза непонятной гостьи напоминала стойку собаки, готовой к нападению.

- Столь лет без тебя обходились, и теперя обойдёмся! Проваливай восвояси, внученька, сами уже как-нибудь справимся!

Маша, вжавшись в притолоку, силилась вспомнить злобную фурию, но не могла, и уже совсем не могла понять, что происходит. Но вдруг неожиданно зычный бас, раздавшийся с постели, заставил вздрогнуть обеих женщин.

- Да изыдь ты, Верка-злыдня! Сто разов тебе талдычила, бестолочь – не дастся тебе мой дар, в родню он уйтить должо́н.

- Ой! – Окрысилась Верка, - и долго же ты из родни выбирала, самую наилучшую, должно́, позвала – Маньку тёпленькую!

- Не тебе судить, Шакалиха, у самой ума не вдосталь, смирись! И не вздумай подличать, сторицей отольётся! Я тебе с погоста достану!

В комнату взъерошенным воробьём впорхнула тётя Зина, за ней, шаркая валенками по половицам, поспешала Петровна. Обе они, приглушённо ругаясь, подхватили злыдню Верку под локотки и повлекли прочь. Верка при этом шипела и упиралась.

- Ну, ступай ко мне, - обратилась бабушка к Маше, протягивая руку, - дай хочь разгляжу тебя, да и черёд ужо.

Маша неуверенно подошла к кровати и сжала иссохшую, загрубевшую от крестьянского труда ладонь. Баба Груша с неожиданной силой притянула внучку к себе, и той ничего не оставалось делать, как неловко шлёпнуться на край кровати.

- Большая-то какая, - сказала старушка, с нежностью глядя Мане в глаза. – А я знала я, что приедешь!

«Ну, конечно, - про себя подумала женщина, - как тут не знать», - но почему-то сейчас это её не разозлило.

- Значить, слушай на перво́е. – Продолжила бабушка уже наставительным тоном, не выпуская Машкину руку, - Хоронить меня надо на третий день, как положено, а не как тебе всякие там говорить станут. До погребения мне до́лжно в дому́ стоять, Зина знает, что делать, она подскажет, токмо ты со мной что б была. Пить, есть, нужду справлять далёко не отходи – ведро вон, за печкой, да Зина поможет. Священника для отпевания звать, он сам знает. По́мин по обычаю, да на девятый день приходи меня проведать, как заведено, более то я тебя не удерживаю.

Машка слушала наставления, и мурашки бегали по её спине.

- Не бойся, - улыбнулась бабушка Агриппина, - дело мирское, ни один ещё такого не миновал. А теперь наклони маковку-то, не достану я.

Вспомнив, как бабуля просила когда-то маленькую Машу подставить макушку для поцелуя, внучка наклонилась. Но бабушка Груша, возложив обе ладони – левую поверх правой – ей на голову, торжественно, зычно и распевно понесла какую-то ахинею. Слова были знакомые, но смысла их Маня понять не могла. Неожиданно у неё закружилась голова. «Бабушка бредит», - поняла внучка, но, не успела она сообразить, что делать в такой ситуации, как старушка оттолкнула её обеими руками, да так резко, что Машка, от неожиданности потеряв равновесие, плюхнулась на пол.

Поднявшись и кое-как взяв себя в руки, она шагнула к кровати. Бабушка Агриппина лежала так же ровно, руки сложены на груди, глаза закрыты, но что-то неуловимо изменилось - Маша почуяла это всем своим естеством.

- Тёть Зин! – По-детски плаксиво проскулила она, - тётя Зина!..

Всполошенная соседка влетела в комнату, замерла на месте и, сокрушённо всплеснув руками, прижала ладони к губам. Из-за её спины выглядывала испуганно-растерянная физиономия Верки и скорбное лицо Петровны. Манюня беспомощно смотрела на женщин, по щекам её катились слёзы. Первая заговорила Зина:

- Поплачь, поплачь, милая, только не кричи, потом, на похоронах накричишься, на причитаешься, а сейчас не надо, не беспокой, - быстро говорила она, обеими руками выпроваживая товарок за занавеску.

Потрясённая случившимся, Маша опустилась на край кровати и разрыдалась, молча, сотрясаясь всем телом и утирая лицо рукавами весёленькой кофточки. Из сеней, тем временем, доносились приглушённые препирательства.

- Ты, Вера, в управу иди!

- Чего это я, сама не могёшь?

- У меня других дел сейчас выше крыши! Не Петровне же ковылять с её-то ногами! Иди – иди, не развалишься! – Сердитое кряхтение и ворчание злыдни- Верки стало удаляться, стукнула дверь.

- А ты, Шура, выйди, людям сообщи, а то невесть чего там щас эта нагородит. Я-то с Машей пока побуду, тяжко ей одной теперь.

Тётя Зина снова вошла в комнату с усопшей, перекрестившись, трижды поклонилась в пол, подержала покойницу за руку, пробормотав молитвы и посмотрела на зарёванную Маню.

- Иди, попей водички, детонька, а может, и покушать чего захочешь, бдеть-то нам долгонько.

На подгибающихся ногах Машка вышла в кухню, неожиданно привычным движением набрала ковшом воды из ведра и напилась. Через кухонное окно она видела, как собравшиеся во дворе люди качали головами, крестились, беззвучно судача между собой. Около плачущей Александры Петровны толпились скорбные кумушки, и даже мужики, находящиеся на дворе, имели потерянный вид.

Странно было только, почему собравшиеся соседи в массе своей являлись, как показалось Маше, представителями одного поколения, даже Маниных ровесников среди них не наблюдалось. За забором маячила невнятная толпа, но из-за слёз женщина не могла её рассмотреть, как следует.

Ей очень хотелось вернуться в комнату, где, пусть и не живая, лежала её бабушка. «Как же так, как же так», - стучало в Машиной голове, несправедливость произошедшего разрывала её на части. Неожиданно для неё самой, бабушка, которую она в силу жизненных обстоятельств и ещё чего-то, что не могла теперь объяснить, списала со счетов, вдруг стала центром её, Машкиной, вселенной, но увы, изменить хоть что-нибудь теперь было невозможно. Рыдания снова подкатили к горлу.

В дом стали приходить люди - глава управы, участковый, районный фельдшер. Оформили нужные документы, принесли гроб. В комнатах, сенях, кухне сновали бесшумными тенями мобилизованные тётей Зиной помощницы. Закрывали зеркала, что-то сдвигали, что-то доставали. Мужчины принесли сработанные специально под домовину табуретки. Обмывание, обряжание, всё это прошло для Марии словно во сне.

Гроб с покойной установили в зале, вокруг него расставили стулья и табуретки для бдения, зажгли церковные свечи. Какое-то время соседи ещё приходили, тихо прощались, и незаметно удалялись. После же наступления темноты в доме остались только Маша, тётя Зина и две приглашённые ей читальщицы, сменяющие друг друга. Печь не топили, но в зале всё равно было душно, так как открывать окна тётя Зина категорически запретила.

Маня почувствовала жажду, и, дождавшись, когда свечка в её руке догорит, поднялась с места. Рассеянный взгляд её упал на стоящее за печкой нуждное ведро, закрытое крышкой. Маня мимоходом прихватила его с собой, решив опорожнить содержимое в положенное место. На кухне она потянулась, разминая затёкшую поясницу, и слегка приоткрыла створку окошка.

Свежий ночной воздух немного проветрил мозги. Свет она зажигать не стала - кухонные занавески не задёрнули, и освещения с улицы вполне хватало, чтобы напиться и пройти через мост до уборной.

- Толик сказал, три дня в дому будет, - донеслось откуда-то из-за забора.

- Со всеми потрохами? – Поинтересовался второй голос.

- А то, её ж в район-то не возили.

- Совсем блаженные охреяли, да её ещё живьём закопать надо было.

- С домом спалить! – Гнусно хмыкнув, резюмировал третий. Послышались смешки, в том числе и женские.

«Это они что, про мою бабушку?» - не сразу сообразила Манюня. Она оглянулась на благоухающее ведро, всё ещё стоящее у её ног.

Наполненный под самое некуда полиэтиленовый пакет с небывалой силой вылетел из открытого кухонного окна и скрылся с той стороны забора. Послышался характерный шмяк, ошарашенное «ёптыть!», душераздирающий визг, грязная ругань и удаляющийся топот.

- Чегой-то я сейчас сделала? – Возникло где-то на задворках Машкиного сознания, но разбираться в этом у неё уже не было сил. Она умылась у умывальника и вернулась в зал.

Часам к двум ночи Маша впала в какую-то прострацию. Несмотря на насыщенный такими тяжёлыми событиями день, ни есть, ни спать ей не хотелось.

Наступившее утро накрыло тяжким несоответствием действительности – даже через закрытые окна доносились звуки зарождающегося дня: кричали петухи, пели птицы, гомонили гуси и утки, выпущенные на травку, жужжали и стрекотали насекомые. В щель между прикрытыми занавесками было видно неугомонное торжество жизни, всё двигалось, летало, прыгало и ползало.

И только в этом траурном зале в тишине и полумраке стоял неподвижный гроб с недвижимым телом, которое больше никогда не возродится к жизни.

Манюня почувствовала острую необходимость стряхнуть с себя это давящее ощущение и размять онемевшее тело. Она прошла в кухню и уставилась в окно. Сзади бесшумно подошла тётя Зина.

- Покушай, доченька, - в который раз предложила она. – Хочешь, чайку поставлю, яишенку сварганю, или, вон, хоть колбаски с хлебушком!

- Тёть Зин, - проигнорировав предложение соседки спросила Маша, - а чего это некоторые мимо дома идут, рожи воротят? – Про ночное происшествие она решила умолчать.

- Не обращай внимания, - махнула рукой та, - не все тут твою бабушку любили. Очень она хамства да безобразий не терпела, вот и учила, кого надо. А эти, нет, чтобы башкой своей подумать, так обижались да шипели всякое по углам. Нет ума – считай калека.

Читальщицы, попрощавшись, ушли до вечера. Тётя Зина, дав Машке кое-какие наставления, тоже засобиралась по своим делам и вышла, успев наладить восвояси пытавшуюся проскочить в калитку Верку. Маша всё ещё стояла у окна, когда мимо дома прошли трое мужиков.

«И не старые ведь, - подумала Маня, - а морды то помятые. Пьют, паразиты», - и, не успела она их толком разглядеть, как один мужик повернулся и злобно плюнул в сторону дома.

- Чтоб ты подавился своими слюнями! – Прошипела взбешённая Манька, - только попробуй такое на похоронах вытворить, я твою харю спитую так разукрашу, до пенсии не заживёт! - Она хлебнула водички что бы хоть немного успокоиться и вошла в зал.

В этот момент с улицы раздалось надрывное кашлянье. Оно не прекращалось и становилось всё громче. Слышно было, как мужик заходится с трудом делая вздохи, кажется, его даже хлопали по спине, но Машка не обратила на это особого внимания.

Продолжение следует.

Н.Сарыч

ЗИМНИЕ СКАЗКИ

(ПРО НЕЧИСТЬ И НЕЛЮДЬ-10)

По русской народной сказке Арысь-поле.

РАССКАЗ

Предисловие:

Историю эту лобаста услышала в своём родном краю, и однажды, ненастным зимним вечером пересказала любимому преемнику - молодому водяному Бульбунарию. Но, за давностью лет, сама она не могла вспомнить ни где это случилось, не когда это было, а по сему зелёному пришлось редактировать услышанное по своему усмотрению, впрочем, не в первый раз. Учитывая несомненный талант Бульбуля как рассказчика, претензий ему никто не предъявлял.

Арысь- поле,

Дитя кричит,

Дитя кричит,

Пить-есть хочет.

Время зимних каникул друзей закончилось, наступили такие обыденные будни. Но, тем не менее, настроение лесных обитателей росло, по мере хоть и такого неспешного прибавления световых суток.

Этим вечером Маринка с Митькой пребывали в радостном ожидании – погода, радовавшая лес в течение дня, сулила подросткам долгожданный и интересный досуг: Бульбунарий, тосковавший по семье не меньше, чем семья о нём, просто не мог не воспользоваться таким вечером, чтобы не навестить сторожку.

Настрой внуков волей-неволей передался деду с бабкой. Ласкотуха доставала из погреба любимые зелёным угощения, а леший заранее проветривал горницу при помощи веника-голяка, который, изображая из себя вентилятор, летал по всей избушке, пугая пауков и мышей.

Затея эта оказалась излишней, впрочем, как и всегда, когда в дом наведывался молодой водяной. Ворвавшись в избушку ураганом местного масштаба, Бульбунарий заполнил собой всё пространство, напустив в помещение свежий и уже морозный к вечеру воздух. Казалось, что в дом ворвалось сразу несколько зелёных существ.

Это ощущение ещё усиливалось потому, что Васька, обрадованный появлением закадычного приятеля, со всей свойственной ему активностью преследовал гостя, принимая правила игры и сдвигая своим мощным телом лавки, стулья и стол, из-за чего стоявшая на том посуда звенела тревожным набатом.

Даже Ши-ша показалась из термоса, и, приподняв свою точёную головку, произнесла многозначительное «шшшш».

Приветственная буря своим чередом перешла в оживлённый ужин, и, плеснув напоследок остатками стихийных эмоций, в долгожданный досуг. Домочадцы в предвкушении раздислоцировались по местам, а довольный Бульбунарий водрузился на свой любимый постамент, накрывшись смоченной в воде мантией.

Приняв торжественную позу, он поднял указательный палец вверх, дождался тишины и начал рассказывать.

***

Случилось это далеко от здешних мест, там, где зимы суровее, леса гуще, а небо выше, в те давние времена, когда старики ещё рассказывали истории о людях-медведях, людях-волках и людях-рысях.

Жил в тех краях мужик. Добрый, крепкий, хозяйственный, и была у него дочь Малушенька. Вдвоём они остались, мамка их в лесу сгинула, когда Малуше семь годков стукнуло. В лесу тогда много народу пропадало, да ни мужу, ни дочери от этого легче не было.

Тужил мужик, места себе не находил, и дочка как потерянная бродила по дому, совсем тихая стала и только всё мать звала, да разговоры с ней вела, как будто слышать её та могла.

Что было Фролу – так того мужика звали – делать? Хозяйство большое, дочка маленькая, как девочке без матери? Да соседи к тому же рядили «молодой, мол, ещё, жениться надобно, с женой оно сподручней и спокойнее, она и за хозяйством приглядит, и дочку женским премудростям обучит.»

Вот когда понятно стало, что мать Малушина не вернётся, Фрол и взял новую жену, такую же вдовую, как сам, и тоже с дочкой от первого мужа. Баба эта в их деревню замуж вышла, о её прежнем житье никто ничего не знал, мужик её молодым помер по какой-то лихой беде, много тогда было лихих случаев. Свёкры ещё раньше упокоились, некому было о бабоньке порассказать, а сама она болтать о себе не спешила. Если другим кости перемыть – то пожалуйста, а как о самой речь заходила, то роток на замок и молчок.

Звали её Песимея, а дочку Палашка, Пелагея значит.

Невзлюбила Песимея Малушеньку, да что там невзлюбила – поедом ела, проходу не давала, всё ей, змее, не по нраву было. А девочка-то тихой росла, покладистой, ни в чём отказа не давала и слова гневного не молвила. Как будто понимала малявка, что не соперница она мачехе. Та от такого ещё больше злилась, а всё потому, что была она ведьмой. От бабушки ей сила передалась да в злой душе и укрепилась.

Мужа-то своего Песимея сама со свету сжила, негож он ей оказался: не сильно умён, не шибко силён да не очень удачлив. А сживши супруга о новом озадачилась. Фрол ей как раз годным показался – и плотник, и охотник и по дому мастеровой, а что жена у него была, так это для Песимеи не преграда. Давно она знала, как преграды устранять.

Да только не с маху у неё сладилось, не поддавалась жена Фролова, как будто заговорённая была.

Стала ведьма за ней следить и выяснила, что та раз в месяц – аккурат в полнолуние – в лес уходит, а возвращается только под утро. Долго Песимея возле дома Фрола ходила, и увидала однажды шерсть рысью на калитке. А увидав, вспомнила стариковские рассказы, да скумекала, что противница её никто иной, как оборотень. Дождалась ведьма следующего полнолуния, да и подговорила охотника из местных, до барыша жадного, рысь ей добыть. Сказала: «Шапку хочу рысью!», да денег посулила, тот и позарился.

А только не удалось ему в лесу рысь подстрелить. Вначале промахнулся, а потом она и вовсе как сквозь землю провалилась. Страшно на него Песимея ругалась да руки его никудышные проклинала. После этого случая руки у мужика, почитай, и вправду бесполезными стали: обморозил он их сильно. Не то, что охотиться, огород вскопать тяжко стало.

А ведьма о новом злодействе задумалась. Да только не занадобилось: не воротилась Фролова жена домой ни на следующий день, ни на какой другой. Искали её всем миром, муж в лесу все ноги стёр, но ни одного следочка найти так и не удалось.

Вот так заполучила Песимея то, что желала, а заполучив начала падчерицу со свету сживать. Чего только не делала - порчу наводила, в еду снадобья поганые добавляла, трудом непосильным измождала, даже руки распускала, когда муж не видел. А Малуше всё нипочём – не прилипало к ней ни зло, ни лихоманки, как и к матери её когда-то.

Почернела мачеха от злости, аж глаз у ней дёргаться начал, а поделать ничего не могла. Вот и решила она подождать, пока падчерица в ту пору не войдёт, когда звериное начало в ней вовсю силу проявится, не могла ведь девчонка от матери его не перенять. Тогда, мол, и погубить её сподручней будет.

Долго ждала, кулаки грызла, зубами скрежетала, а девочка только росла и расцветала. Вся деревня в Малушеньке души не чаяла – добрая, отзывчивая, улыбчивая, да ещё и красавица, в отличии от Песимеевой Палашки. Та только спала до полудня да щёки с боками наедала. Нос у ней так задрался, что на пятачок поросячий похож стал. На Малушу парни вовсю заглядываться начали, а Палашке во след только хихикали.

Не могла ведьма дальше терпеть, решила другим путём пойти. Раз на девку её чары не действуют, то уже муженёк-то точно в её руках. И стала Песимея Фрола окучивать.

То в постели в самый сладкий момент свою песню заведёт, то за чаркой хмельного вина в ухо супругу загундит. Всю плешь она мужу выела. Он по началу отмахивался, увещевать пытался, а потом задумался. Не силён он против бабы своей был, да разлада в семье не желал.

И вот, когда супруга ему твёрдо объявила, что не жить ей под одной крышей с падчерицей и что муж пусть что угодно делает, но что бы ноги Малушиной в дому не было, Фрол решился.

Ан нет, не то, что вы подумали! Как бы сильно ведьма над ним не довлела, мужик то не совсем дураком оказался, чтобы родное дитя погубить. А решил Фрол замуж дочку выдать за хорошего парня, давно уж между голубками лад замечал. Сказано-сделано, зажили молодые в любви и согласии в своём дому.

Ох, и взвилась же Песимея от известия такого как змеёй ужаленная, чуть крышу головой не пробила. Да сказать-то нечего, выполнил муж её наказ. Не стала больше падчерица с ними жить. Конечно, не угомонилась баба злобная, даже на свадьбе молодым вина отравленного поднесла, да только и тут у неё промашка вышла: свекруха пьяная полезла к невестке целоваться, да ненароком обе чарки и опрокинула.

Теперь ещё труднее ведьме до Малуши добраться стало, все её угощения, да подарки, чёрной ворожбой споганенные, собака хозяйская за версту чуяла и лай поднимала. Хозяевам хоть и невдомёк было, что это с псом случилось, а всё же на родственницу косо поглядывать начали. Пришлось Песимее снова затаиться и злобу свою подальше спрятать.

А семья новая всё дружнее жила. Всё у них ладилось, люди нарадоваться на таких молодых не могли: не злобливые, всем помочь готовы, как работать, так другим загляденье, как веселятся, у всех душа поёт. Тяжко было мачехе это видеть, свою-то Палашку она никому пристроить не могла, люди только на смех её поднимали да Малушкой ненавистной в глаза тыкали – вот, мол, какую дочку не стыдно замуж предлагать. Так тут ещё к положенному сроку Малуша двойню родила, дочку и сыночка. Вся деревня три дня гуляла да три недели гудела. А ведьма три ночи думала, да над заговорённой водой гадала.

На третье утро собралась она и поехала в свою деревню. Там - подальше от людей поближе к болоту, в страшном, почерневшем то ли от времени, то ли от злобы домишке жила её дальняя родственница. И не хотели со старухой дело иметь не то, что чужие, но и свои. Одни только заблудшие души приходили к ней тайком за такими снадобьями, о которых доброму человеку и знать-то грех! Страшно смеялась старуха над просителями окаянными, но послед всегда помогала бедолагам души их сгубить.

Завидев на пороге Песимею, бабка разразилась жутким хохотом, то ли на карканье, то ли на кашель похожим.

- Явилась, племяшка внучатая! Что, не смогла с дитём справиться? Да где тебе! Мать-то её к духу таёжному обратилась, себя в жертву отдала, чтобы с дочери проклятье снять. Нежь тебе с такой силой сдюжить, кишка тонка! – И старуха снова закаркала. – Сестрица моя всю жизнь от меня нос воротила, знаться со мной не желала, а тебя вот ничему обучить и не смогла. Ну, да ладно, я не гордая, обучу, мне от того только радость будет, что бабка твоя в могиле перевернётся, косточки свои белые о гроб переломает, даром, что до такого часа не дожила. Только, раз уж ты мне родня, должна я тебя упредить, что наука моя тебе не в радость будет. Не для того она – силушка такая – даётся. Может статься, что выпью завоешь от дара этого, час рождения своего проклянёшь. Так что, ежели боишься, ступай восвояси и живи, как прежде жилось.

- Нет мне жизни, - усмехнулась Песимея. – Если эту тварь не изживу, сама изведуся.

Вернулась домой мачеха через месяц, на все расспросы мужа и дочери ничего не ответила, дождалась, когда оба уснут крепко, и в полночь вывела из овчарни чёрного барана. Бедную скотину она пинками дотолкала до бани, распахнула дверь, и, вперившись в дальний угол, со страхом стала ждать.

Сколько времени прошло, Песимея и сама сказать не могла, только заворочалась тьма, заколыхалась, сгустилась, отделилась от стены, и, процокав по дощатому полу, на обозрение вышел тот, кого ведьма искала.

- Чего явилась? – Пророкотала громадина, - или не знаешь, что это моё время?!

- Знаю, - просипела женщина, падая на колени, - помилуй, хозяин! Прими от меня жертву и дай мне то, о чём прошу! – И Песимея высоко занесла нож.

***

И сорока дней не минуло, как пропала Малуша, а муж её новую жену взял, Пелагею. Это уж потом люди сказывать стали, что ведьма всю деревню с пахвей сбила да Палашку свою толстопузую за Малушу выдала, да разве ж такое мыслимо? Всех не обморочишь, а вот мужика приворожить можно, присушить, приморозить – это уж кто как умеет, а Песимея умела.

Отец то Малушенькин от горя душой захворал, слёг совсем, да в скором времени и помер. А деревня от такого хальства ершом взъерепенилась, всем миром парню пеняли, мать его старая не знала, куда глаза девать. И корила, и плакала, и с кулаками на сына бросалась, да всё без толку – он как чужой стал. Смотрит – и не видит, слушает – и не слышит, одно талдычит: «Люблю, жить без неё не могу».

Ушла бы мать от стыда этого, да как уйти-то, детки же остались. Невестка её новая, неряха ленивая, в их сторону даже и не глядела, только брюхо своё ненасытное набивала, да спала по пол дня. Отцу родному дети тоже не нужны стали, будто бы и вовсе их не было, одна бабушка и выхаживала, как могла.

Только малые всё равно криком исходили без матери, худеть да бледнеть начали. Бабка ночи напролёт не спала, люльку качала да молчком козьим поила, а младенцы на глазах чахли. Худо стало в дому, нерадостно, грязно и постыло.

Вот в одну ночь сдюжила старуху усталость, заснула она прямо на лавке возле колыбельки, да так до самого утра и проспала. Когда глаза открыла всполошилась: за окошком свет, а близняшки молчат. Бросилась бабушка к люльке, глядит – детки носиками сопят да сладко так, и вроде даже щёчки у них порозовели. «Батюшки-святы, да что же это? Кто деток покормил и утешил?» – думает женщина. Не Палашка же, из их с мужем горницы и досель храп богатырский слышен. А дети весь день потом довольные и спокойные были, только к вечеру загомонили, будто ждали чего.

Тоже самое и на другой, и на третий день. Радовалась бабушка за внуков, однако ж не спокойно ей было от того, что причины понять не могла. Вот и решила она во что бы то ни стало следующей ночью не спать, да самой всё увидеть. Села она у окошка и ждать стала. Долго ждала, дрёма так голову и клонила, чуть не убаюкала.

Вдруг слышит старушка: во дворе пёс было забрехал, да замолчал. Цепью гремит, видать, хвостом виляет. Что ещё за новости, кого это из знакомых могло ночью то принести? Выглянула бабонька из окошка и чуть не вскрикнула – на дворе рысь стоит. Большая, красивая, шерсть в лунном свете переливается, глаза – что два огонька сияют, а пёс их дворовый к ней ластится.

Дивится женщина на диво дивное, только что делать в толк не возьмёт. А рысь вдруг к земле припала, а поднялась уже молодкой, глядит свекровь и глазам не верит – да ведь это Малуша их, живая и невредимая!

А молодушка пса погладила и к двери пошла. Как ни страшно было бабе, но положила она себе всё до конца разузнать. Спряталась за занавеской печной и в щель глядит. Тихо, как кошка вошла Малуша в горницу, взяла деток своих из колыбельки и кормить начала. Кормит, смотрит на них, наглядеться не может, ручки маленькие целует, а сама слезами обливается.

Не выдержала свекруня и бросилась к невестке своей настоящей. Обнялись женщины, да так и проплакали обе до света. Рассказала Малуша как ведьма её прокляла, в зверя обратила, и что в человечьем обличии ходить ей позволено только ночью, когда люди добрые спят. Правда, сказывать об этом никому не велела: муж бывший всё одно не поверит, околдованный он, свет белый для него наизнанку стал. А если Песимея узнает, Малуше с детками и вовсе не жить.

Так и стала Малушенька по ночам приходить и кровиночек своих до утра кормить да миловать.

***

Бульбунарий вдруг замолчал, уставившись в одну точку, глаза его затуманились и повлажнели, по зелёной щеке покатилась слезинка. Слушатели потрясённо смотрели на него, Ласкотуха, просеменив к ведру, зачерпнула ковшом воды и поднесла рассказчику. Он растроганно взглянул на старушку, сглотнул, моргнув обоими глазами, жадно напился, и, по обыкновению, вылил остаток воды себе на голову.

- Кхм…, - смущённо сказал он, - о чём это я? Ах, да… - и, поёрзав задом на бочонке, продолжил рассказывать.

***

Люди говорят: «Раз беда поселилась, далеко не отойдёт». Увидала Песимея, что близнецы как на дрожжах растут и здоровеют, стала дочь свою расспрашивать. Ясное дело, та ничего не знает, не ведает, мать старая ведьме тоже ни слова не сказала, а с мужа Палашкиного и вовсе какой спрос. Да ещё пёс хозяйский на неё рычит и кидается.

Рассвирепела ведьма, зверем лютым пол дня по дому да двору выискивала да вынюхивала, и нашла всё-таки на розовом кусте шерсть рысью. А нашедши такой крик подняла, зятя своего непутёвого так на чём свет стоит костерила, что вся деревня сбежалась.

- У тебя зверь дикий по двору как по лесу гуляет, а ты в ус не дуешь! Вас дураков не жалко, коли ума нет, а как с дочкой моей что приключится?! Чтобы нынче же зверя изловил, да псу своему дурному башку срубил, раз службу нести перестал да дом стеречь не может!

Зять только головой кивает, как болван китайский «да, мама, всё сделаю, мама». Не выдержала родная его мать:

- Да какая ж она тебе мама, опомнись ты хоть немного, сынок!

Однако ж ведьма на неё так зыркнула, что у старушки язык отнялся да ноги затряслись, а сын пошёл силки на рысь готовить. Улучила тогда мать минутку, когда никто не видел, отпустила собаку с цепи да вместе они к лесу побежали. Позвала бабонька Малушу, вышла к ней рысь-красавица. Всё как есть свекровь ей рассказала.

- Не тужи, мама, - говорит рысь человеческим голосом. – Сыну своему, как свечереет, вина хмельного поднеси, а когда он уснёт, приходи с детками к лесу, я их тут и покормлю. А пса оставь, он со мной охотиться будет. Я его в обиду не дам.

С тех пор каждый вечер дожидалась мать как молодые уснут и несла детей к лесу. Там уж их пёс верный встречал, а следом и Малуша выходила.

Да только и так им долго порадоваться не пришлось. Едва малыши на ножки встали, Песимея обман прочуяла и снова к Палашке своей с расспросами приступила. Дочь только руками разводит – не бывает чужих ни в дому, не на дворе, все деревенские семью стороной обходят.

«А ночью?» - не унимается мать. Да откуда же Палаше про ночь ведать, ночью ей спится дюже сладко.

Разозлилась ведьма, давай дочь свою поносить: «Что же ты, клуша никудышная, хочешь, чтобы муж твой и вся деревня прознали, каким обманом я тебя за него сосватала? Всю жизнь, что ли, на мать надеяться желаешь? Смотри, бестолочь, в три глаза, слушай в три уха, но узнай, кто выродков Малушкиных кормит да холит! Или всю жизнь свою бесполезную при чужих детях нянькой будешь!».

Неспроста Песимея лютовала, благодетель то её, за услугу свою потребовал и Пашкину душу ему отдать, да предупредил, что, если злодейство в тайне сохранить не сумеют, оно против них же самих и обернётся. Вот по тому, чтобы не уснула Палашка, дала ей мать зелья ядрёного, и велела выпить вечером. От этого зелья глаза у молодки на лоб полезли. И рада бы закрыть, да не получается, так и маялась в впотьмах, пока не услышала, как дверь входная скрипнула.

Страшно было Пелагее на тёмную улицу выходить, но ещё страшнее мать свою разгневать. Выбралась она по-тихому из горницы, и через сени к двери подкралась. Глядит в щёлку, а свекровь с внуками на руках оглянулась по сторонам с опаской, да и в сторону леса пошла. Ну уж тут Палашка совсем струхнула, бросилась к мужу и давай его тормошить:

- Вставай, увалень! Ты вот спишь, а у нас беда! Мать твоя старая совсем рехнулась, взяла детей, да в лес поволокла! - Мужик никак в толк не возьмёт спросонья, что случилось, а жена его трясёт. - Одевайся, торопись, догони! Погляди, куда чертовка их потащила! Да ружьё возьми, в лесу звери, небось.

Сам не понял, бедолага, как на улице оказался. Идёт, в голове его и так уже каша была, а тут и вовсе окрошка стала. Как до леса добрался не помнит, а только видит – мать его с детьми у самой кромки стоит, а рядом с ней – рысь и пёс, который мужику в темноте волком показался. Руки-ноги задрожали, от гнева в жар бросило. Вскинул он ружьё, взвёл курок. Пёс зарычал, бросился, да только выстрел грянул уже, всё пеленой закрылось и крик раздался страшный.

Когда дымка развеялась, увидел сын мать родную окровавленную, на земле простёртую, а на коленях перед ней – жену пропавшую. Жена свекровь свою любимую плача обнимает, а пёс их верный скулит и всё руку хозяйкину лижет. Понял сын окаянный что натворил. Ноги подкосились, где стоял, там и рухнул. А Малуша ему и говорит:

- Что же ты наделал? Всё потерял. Теперь и детям домой пути нет, со мной они уйдут, и не ищи нас, не найдёшь. – Сказала, закрыла матери глаза и в рысь обратилась, а следом за ней и малыши шерстью покрылись. Так все трое в лес и ушли, даже не оглянулись на прощание. Только пёс на хозяина бывшего поглядел, хозяйке мертвой в лицо носом тыкнулся, да вслед за рысями побежал.

Когда сын убитую мать домой принёс, то людям всё как есть рассказал, ничего не утаил. Попросил у всех прощения, поклонился в ноги, собрался и ушёл. Потом люди сказывали, что жену с детьми искать он отправился, не послушав Малушиного запрета. Никто того точно не знает, больше мужика не видели.

Одно ж после его ухода вся деревня за топоры и вилы взялась, Песимею с Палашкой искали, да не нашли. Видели только двух свиней чёрных огромных, которые кустами да посадками к лесу продирались, где и сгинули.

Иные охотники баяли потом, что в тайге их видали, рысями растерзанных, да не всякой байке верить можно. А вот на рысь с той поры в деревне охотиться перестали и другим не велели. Никто не хотел по случайности такой грех на душу взять.

***

Маринка обняла пытающегося скрыть от неё свои слёзы Митьку.

- Ну чего ты, Митяй, мы же тоже в лес ушли, разве нам здесь плохо?

Ласкотуха, перебирая пальцами рукоделие, задумчиво произнесла в никуда:

- Оно, можеть, и получше, чем с иными людями.

А леший молчал, глядя растроганным взором на внуков. Если бы в горнице присутствовал кто-то, не знающий деда, он мог бы подумать, что старик сейчас расплачется.

Конец.

Зеленоград, 2022 г.

У меня серьёзно заболел кот, простите за негативные подробности! Стоя перед окошком аптеки, я продиктовала список назначенных лекарств, и в дополнение  попросила электронный термометр, для измерения температуры.( Аптека человеческая, так как братьев наши меньших всё больше лечат нашими лекарствами, не даром, несколько столетий их опробовали на кошках,- гореть нам всем в аду!!!)

Женщина за кассой собрала мой заказ, а после торжественно выпрямившись. очень подробно стала объяснять, как правильно использовать приобретённый мной градусник.

- Электронный термометр,- говорила она,- нужно устанавливать вдоль плечевого сустава, в отличии от ртутного, который устанавливается перпендикулярно. Головка термометра помещается в подмышечную впадину и устройство держится до звукового сигнала.

Глядя на "аппонентшу" восхищённым взором, я всё таки не удержалась и сообщила, что градусник мне нужен для кота. Находившаяся рядом сотрудница прыснула со смеху, а выражение лица ответственного провизора, мне трудно теперь описать.

Придя домой, рассказала эту историю мужу, и он посочувствовав провизору, поведал мне историю из собственного опыта.

Некоторое время назад муж работал в мебельном салоне, пришли к нему покупатели с вопросом,- есть ли у вас табуретки?

Мебельный бизнес уже и в то время прибыльным не был, а по сему муж, почувствовав конъюнктуру преобразился!

- Вы пришли по адресу, мы можем вам предложить табуретки сборные, разборные, на деревянных ножках,  на металлических, сидения мягкие и жёсткие, круглые, квадратные, прямоугольные, трапециевидные, овальные и треугольные, в ассортименте разные цвета, вы можете выбрать любой, подходящий под вашу мебель и интерьер.

Тем временем клиенты начали как то переминаться с ноги на ногу, муж прервав поток информации вопросительно посмотрел на них.

- Э. нам бы под гроб?!- Очень смущённо сообщили покупатели.

Ну что тут сказать?