Картузов + Олифантофф

9. Попутчик.

Прохор проснулся, разбуженный петушиным криком. Плот чуть покачивался, уткнувшись в заросший травой берег. С десяток тощих коров пили воду. Дальше от реки рос молодой ивняк, за которым, судя по лаю собак, находилась деревня. В заросли уходила, разбитая копытами, тропинка.

Ермолая нигде не было.

— Дядька! – позвал Прохор и, потянувшись, с удовольствием вдохнул запах испечённого хлеба, навоза и свежих стружек.

— Иду, — послышалось совсем рядом.

Тотчас со стороны деревни появился довольно улыбающийся Ермолай с корзиной, из которой выглядывал бок каравая, обрамлённый тугими пучками редиса, зелёного лука и бледно-розовой молодой моркови. Рядом с кольщиком, поддерживаемый под локоть, неторопливо шагал чисто одетый старичок в новеньких лаптях.

— Хлебушка свежего захотелось, так, что сил терпеть не было, — радостно сообщил Ермолай. – Постучался в избу, а хозяйка и говорит, мол, бери, сколько хочешь, только дедушку нашего к родственникам вниз по реке доставь. А, нам-то что? Довезём в лучшем виде, правда, дедуля?

— Балабол ты, парень, — сурово откликнулся тот.

— Сердитый дедок, — шепнул Прохору кольщик, подводя спутника к воде.

Старик, взойдя на плот, немедленно залез в шалаш, и, повозившись там с минуту, затих.

— Поберегись! – весело заорал Ермолай. – Отчаливаем.

Отплыв от берега, сели завтракать. Прохор, отхватив от каравая ломоть, положил на него кусок солёной сомовины, прикрыл сверху луком и отнёс к шалашу.

— Отведайте, дедушка, — почтительно предложил он старику.

— Ты, чем брюхо набивать, — недовольно пробурчал попутчик, — лучше по сторонам поглядывай.

И отказавшись от угощения, принялся сворачивать огромную самокрутку.

— А, чего тут высматривать? – отозвался с набитым ртом Ермолай. – Река, как скатерть. Ни тебе водопадов, ни порогов. Хочешь с закрытыми глазами плыви, хочешь спиной вперёд.

— Вот тут-то тебе Чёрный Фрол карачун и наведёт.

— Чёрный? – присвистнул Ермолай. – Из арапов, что ли?

— Сам, ты арап, — озлился старик, наполовину высунувшись из шалаша. – Вишь, по берегам камыши. Вот там он со товарищи и хоронится. Борода чернее угля и волоса до пят. Мигнуть не успеешь, выскочат на ладьях и прямиком сюда. До ниточки обчистят и хорошо, если живыми отпустят.

— Не бойся, дедушка, — положил руку на багор Прохор. – Отобьёмся.

— Ах, удальцы! – издевательски прищурился дед. – И улитинский водяной вам нипочём? Тот, что с плота здорового мужика, как пушинку смахивает. А, о шупашкарских плавучих черепахах слыхали? И о «конском волосе», который человеку плоть протыкает, и по жилам до сердца добирается, знаете?

— Не река, ад какой-то, — криво улыбнулся Ермолай, опасливо поглядывая на поверхность воды. – Может, и змеи тут водятся?

— Дедок-то, не в себе, — шепнул ему Прохор, но кольщик лишь отмахнулся.

— Змеи!- воскликнул старик. – Здесь они, парень, не жалят, а ядом плюются. Высунет башку из реки, харкнет, и нет тебя.

Ермолай побелел лицом, его начал бить озноб.

— Смерть тут кругом, сынки, — зашипел дед. – Смерть.

Прохор зашёл к нему со спины и легонько пристукнул кулаком за ухом. Старик закатил глаза и повалился на доски плота.

— Ты, что это, Прошенька? – попятился Ермолай.

— Пусть дедушка в шалашике подремлет, — как ни в чем не бывало, ответил тот. – Куда его доставить обещались?..

Вечером, мирно спящего старика на руках вынесли на берег и передали родственникам.

— Сморило его на солнышке, — добродушно пожал плечами Прохор. – Годы-то немалые.

8.Змея.

Ночью разгулялся ветер и по реке покатились нешуточные волны. Пока приставали к берегу и привязывали плот, обрушился ливень.

Проснувшись утром, на скорую руку позавтракали и принялись очищать плот от нанесённого речного сора.

- Глянь-ка, дядька, - Прохор подцепил багром принесённый волнами кусок верёвки. – Никак гадюку рекой занесло?

— Брось её! – отшатнулся кольщик. – Брось, укусит!

— Да, нет, — состроил виноватую рожу Прохор. — Ошибся. Бечёвка.

— Разве можно так? – обиженно сел на край плота Ермолай. – Ты, Прошенька, подобные шутки брось. Весь мой род через этих аспидов пострадал. Дед за дровами на телеге в лес уехал, а вернулся со здоровенной змеюкой вокруг шеи. Та его душит, дед хрипит, от себя оторвать пытается. Тройка во весь опор мчится. Кони в пене. Дед в пене. Глаза красные, что у твоего вурдалака.

Ермолай содрогнулся.

— Дед за дровами на тройке ездил? – удивился Прохор.

— Точно не скажу, — посмотрел на него круглыми глазами Ермолай. – Уж больно страшно было.

— Ты говорил и родня пострадала.

— Много кого перекусали. И взрослых и детишек малых, один я не ужаленный остался. Но, чувствую не надолго. Чувствую подбираются аспиды и ко мне. Вот, послушай. Прошлым летом пришёл один морячок. Сделай, говорит, наколку, будто у меня вокруг руки змея обвилась. Я, ясно дело, ни в какую. Даже думать о таком не хочу. Но, моряк упорствует, деньги суёт. Хорошую цену заплатить готов.

— Согласился?

— А, кто бы отказался? Только, говорю, змею мне представить сложно. Ум противится. Тогда этот сукин сын, достаёт из-за пазухи саженного аспида, уверяя, что это, мол, ужик. И начинает змеюку на руку себе накручивать, что б я картину вживую увидел.

— Смекалистый морячок, — хохотнул Прохор.

— Куда там! Ужик этот от глумления над собой озлился, да, как тяпнет дурня. Тот в крик! Змеюку сбросил и давай топтать. А, рука тотчас опухла и в желтизну начала отдавать. Народ, как полагается, сбежался. Кричат, надо руку по плечо рубить.

— Оттяпали?

— Дедушка Фанг дурака спас. Влил ему в горло микстуру, тем и излечил. Мне же, чувствую, это последним предупреждением оттуда было, — Ермолай показал вверх пальцем. – Мол, подходят отмерянные деньки к концу.

— Ты, — смущённо попросил Прохор, — не держи зла за шутку.

— Чего уж там.

— Может быть, выпьем по чарочке? А, то и мне как-то не по себе стало.

Вскоре над Волгой в два голоса грянула плотогонская песня о св. Георгии:

«Он концом сваво копья

Тычет аспида-змеЯ».

7. Призвание.

Ермолай сидел на краю плота.

— Жаль, — рассуждал он, — что человек не может рыбой оборачиваться. Плавай себе в глубине и горюшка не знай. Ни об одёжке, ни о пропитании голова не болит.

Кольщик забрался на плот, встал на колени и опустил голову в воду.

— Не то, — поднялся Ермолай и шумно отряхнулся. – Муть одна и не видно ни рожна. Я бы, пожалуй, морской рыбой стал. В море, говорят, вода чистая и всё на десять саженей вокруг видно. Плескался бы в тёплых струях – нагой, дочиста промытый и душою светлый. А, стало бы скучно, насобирал розового жемчуга и на вино с калачами обменял. Баб-плясуний позвать тоже бы хорошо.

— Бабы-то рыбе для чего? – удивился Прохор.

— Без них никак полного удовольствия от жизни получить невозможно. Вот, к примеру, варишь ты уху. Кладёшь туда окушков с лещиками, картошечку крошишь, лучок репчатый. Вроде, всё правильно делаешь, но чувствуешь, не то! Баба же щепотку травки добавит и, будь любезен, совсем другой вкус у стряпни получился. Или захочешь заштопать прореху на портах…

Ермолай остановился на полуслове. Наклонил голову, приложив ладонь к уху.

— Т-с-с-с, слышишь, Прошенька?

Действительно, над водой плыл неясный, протяжный гул.

— Бурлаки с песней идут, — в свою очередь, прислушался Прохор.

— Всю жизнь так, — застонал Ермолай. – Только о хорошем подумаешь или помечтать соберёшься, так непременно или в дерьмо вступишь, или бурлаки появятся.

Он, кряхтя и охая, залез в шалаш и лёг на спину, так, что наружу остались торчать только босые ступни.

— Даже видеть их не хочу, — объявил Ермолай. – Буду молчать, словно нет меня здесь.

С минуту он недовольно сопел, но вскоре не выдержал и вновь заговорил.

— А, знаешь, Прошенька историю про то, как купчиха Пятакова за бурлака замуж вышла? Так, я расскажу. Жила она вдовой и скучала отчаянно. Казалось бы, деньжата есть, дом полная чаша – чего ещё желать? Если только жабры, как у рыбы. Я, кстати, слышал, что под Колязиным у попадьи младенец весь в чешуе родился…

— Ты про купчиху рассказывал, — перебил Прохор.

— Ах, да! И полюбился вдове один бурлак. Мужик, чего уж врать, оказался видный. Росту саженного, плечистый да ещё, что среди ихнего брата редкость, лицом пригожий. Вцепилась в него Пятакова, как рак в покойника, завалила подарками и враз окрутила. Привела молодого в дом, усадила в красный угол – смотрит, не налюбуется. Так день проходит, второй, третий. Да только просыпается она как-то раз ночью от странного шума. Рукой по постели пошарила, нет супруга рядом. Спустилась купчиха тихохонько по лестнице вниз, а там бурлак её ненаглядный во двор сундук с жениным барахлишком тащит. Только собралась «караул» кричать, как, вдруг, супруг вожжи к сундуку привязал, словно конь впрягся и давай по двору туда-сюда таскать. Купчиха так и села. А муженёк нашагался и обратно в дом спать. И всякую ночь эта история повторяться стала.

— Чудеса!

— Кому чудеса, а Пятакова решила, что муженёк от привалившего счастья спятил. Принялась она бурлака сначала по монастырям, а затем по докторам водить. Тут-то один старичок лекарь купчиху и огорошил. Слишком долго, говорит, твой муж бечевой ходил и от этого дела у него в уме перекос сделался. Так, что пусть себе по ночам с сундуком тешится, и мешать ему не следует. В остальном же здоровье у супруга крепкое, дай Бог каждому. Призадумалась купчиха, да и махнула рукой. Впрочем, как женщина сметливая, велела в погребе жернова с воротом поставить, что б муженёк не попусту по двору кружил, а муку молол и пользу приносил.

— Так и стали жить?

— С полгода, не более, — засмеялся Ермолай. – Не сдюжила Пятакова, что каждую ночь в подвале жернова гремят, а муж песни поёт. Поклонилась рублём кому следует, и отдала бурлака в солдаты.

6. Цыган

У берега, по колено в воде стоял цыган в лиловой рубахе и поил коня. Заметив плывущий мимо плот, он белозубо улыбнулся и, приветствуя, поднял руку.

— Ишь, скалится, — Ермолай помахал рукой в ответ. – Вот, Прошенька, помяни моё слово, жеребец у него краденый, а сам цыган прикидывает, чего бы ещё стащить.

— Зря ты так, — миролюбиво откликнулся Прохор. – Может быть, это его конь.

— Украл, вот и стал его. Да, даже, если на ярмарке купил, то где, по-твоему, цыган деньги взял?

— Откуда мне знать? Пел, плясал, вот и заработал.

— Чистая ты душа, Прошенька, — покачал головой Ермолай. – Помнишь купца Уткина, что на Печёрке лавку держал? Так, вот, к нему в дом как-то ночью цыган забрался. Купец, от шума проснулся и с арапником навстречу вору выскочил. И пока он цыгана по гостиной гонял и кнутом порол, тот исхитрился прямо с уткинского пальца перстень снять. А? Каково?

— Хорош!

— Все! Все от старой гадалки до новорожденного цыганёнка. И, если не украдут, то обязательно напакостят. Уж я их стерёгся-стерёгся и всё же уберечься не сумел. Вот послушай. Приходит ко мне тем летом цыган. Рубаха шёлковая, серьга в ухе, сапоги хромовые, кудри до плеч, одним словом, хоть сейчас в острог волоки. Я ему, мол, ступай откуда пришёл, здесь тебе поживиться не удастся. Цыган же на колени валится и молит, что бы я ему наколку сделал. И заплатить вдвое обычной цены клянётся, но не сразу, а через месяц.

— Неужели, согласился?

— Чёрта с два! Я своим правилам никогда не изменяю и деньги только вперёд беру. Другое меня проняло. Цыган этот, как оказалось, с Новотроицким драгунским полком торговые дела вёл. То сено поставит, то лошадей, то бочонок домашнего вина. Где он товары брал, военное начальство не ведало, однако, стоило тому схитрить или украсть, как брали цыгана за шиворот и на конюшню пороть вели. Посекут от души и до нового проступка тишь да гладь. Но если сначала стегали его больше для порядка, то в последнее время принялись драть на смерть. Так отхлещут, что ромал потом с неделю ходит-почёсывается. И, что, хитрец, удумал?! Решил во всю спину наколку со Спасителем на кресте сделать. Сам посуди, у кого рука на Христов образ поднимется?

— Умно.

— Вот и я так решил. Дай, прикидываю, сделаю наколку сукиному сыну задаром, а, коли дело выгорит, со всей Волги ко мне таборы потянутся. И уж тут-то денежки стократно вернутся.

— Наколол?

— Не просто наколол, а всю душу вложил. Три дня потел не разгибаясь, но Спаситель у меня, как живой вышел. Хоть кожу со спины сдирай и на раму натягивай. Фридрих, тот, вообще, сказал, что цыгана хорошо бы в сосуд со спиртом запаять и в столичную кунсткамеру отправить.

— Так чем дело кончилось?

— Стал я ждать. Попался мой ромал через месяц. Попытался, чертяка, интенданта надуть, да тот не лыком шит оказался. Сволокли цыгана на конюшню, задрали рубаху и обмерли. Ни один солдатик не готов на мой рисунок покуситься. Вызывают полковника. Тот ус покрутил, в затылке почесал, да и нашёл служивого из калмыков. А, тому, что Христос, что Николай Угодник – никто не ведом. Взял басурманин кнут и всю шкуру ромалу со спины спустил.

Ермолай зло посмотрел на берег, на цыгана и погрозил кулаком. Тот, в ответ, засмеялся и вскочил на коня.

— Всё им трын-трава, — вздохнул кольщик, — а, честным людям сплошные убытки.

5. Встреча.

Ночью Ермолай замёрз. Он беспокойно вертелся в шалаше, обнимал себя руками, подтягивал ноги к груди. Долгожданное утро не принесло тепла. Поднялся ветер, небо затянуло тучами. Стуча зубами и потирая ладони, Ермолай оделся и забегал по плоту, пытаясь согреться.

— Начинай, дядька, высматривать деревню, — решил Прохор. — Причалим, поищем тебе чего-нибудь для сугрева.

Не успел он это сказать, как из-за поворота показалась пристань, церковь и с полсотни домишек, рассыпанных на высоком берегу. У дебаркадера покачивался на волнах крашеный зелёной краской паровой катер, который внезапно задымил трубой и отчалил, взяв курс прямиком к плоту.

— Глянь, Прошенька, — изумился Ермолай. – Никак нас встречают.

— Похоже на то, — согласился Прохор, настороженно разглядывая дюжих молодцов, сгрудившихся на палубе катера.

— Говорят, есть на Волге такие поселения, — радостно сообщил Ермолай, — где всех мимо проплывающих хлебом-солью встречают. В баньке попарят, и чарочку нальют. А от путника лишь одного требуют: рассказать, что на белом свете делается, и какие диковинки он по пути встретил. Нам спешить некуда, и вполне можно будет на недельку-другую остановиться. Ты, главное, мне не мешай и рот пореже открывай.

Катер тем временем подошёл к плоту и стал замедлять ход.

— Откуда и куда путь держите? – крикнул им с палубы широкоплечий чернобородый детина. Остальные пассажиры, недобро нахмурившись, молчали.

— Паломники мы, — опередил Прохор, собравшегося было заговорить кольщика. – От самого Северного моря плывём в Казань-город, хотим чудотворной Седмиозерной иконе поклониться.

— И много чего по дороге повидали, — успел выкрикнуть Ермолай.

— А, не встречались вам двое одержимых, что нагими на плоту плывут, и постыдство напоказ выставляют? – подозрительно спросил чернобородый. – Сказывают, будто растлевают они безбожно всякого, кто на пути попадётся.

Мужики на катере зло зашумели, засверкали глазами.

— Вчера с ними свиделись, — усмехнулся Прохор. – Вот спутник мой, — он похлопал перепуганного Ермолая по плечу, — так их багром отходил, что попрыгали аспиды в реку, а оттуда в поля убежали. Мы на Севере себя в строгости держим, на том и стоим.

— Любо, любо, — обрадовались на катере.

— По такому случаю, православные, — выступил вперёд, успевший прийти в себя Ермолай, — неплохо бы чарочку выпить. Продрогли мы с товарищем.

— Правьте к берегу, — раскрыл объятия чернобородый. – И выпить найдётся, и закусить будет.

— Я же говорил, — зашептал Ермолай, — что народ тут живёт хлебосольный. Хотя и дремучий.

4. Крест.

В лодке, стоящей близ берега сидел, свесив голову, монах.

— Как думаешь, — спешно надевая порты, прошептал Ермолай, — спит или молится?

И, не дождавшись от Прохора ответа, гаркнул, — Здоров будь, божий человек!

Монах от неожиданности встрепенулся, вскочил на ноги, и чуть было не свалился за борт.

— Храни вас Господь, добрые люди, — вновь усаживаясь, невесело произнёс он

— Рыбку ловишь? – доброжелательно поинтересовался Ермолай.

— Если бы, — махнул рукой монах. – Крест я утопил.

— С кем не бывает, — ободряюще подмигнул кольщик. – Знавал я в Кимрах одного сбитенщика. Тот, как пойдёт на реку купаться, обязательно крест потеряет. Уж на что только его не вешал: на кожаный шнурок, на бечёвку, на цепочку – ничего не помогало. А, без креста в воду не лез. Утонуть боялся.

— Я, ребятушки, — вновь вздохнул монах, — не свой крест утопил. Монастырский.

И он, поминутно вздыхая, поведал, что каждое лето к берегу приплывает «нечистый». То ли это водяной, то ли чертёнок, точно неизвестно, так как в глаза его никто не видел. Но начинает тварь шкодить так, что хоть волком вой. Хохочет по ночам, крадёт у стирающих баб бельё, кусает за ноги скотину на водопое, прогрызает днища у лодок. Натерпевшись, местные крестьяне всем миром идут в монастырь искать заступничества. Тогда отец настоятель отправляет к ним монаха с крестом из чистого серебра. Привязав крест на верёвку, и опустив в воду, монах несколько раз проплывает на лодке вдоль берега. «Нечистый», убоявшись святыни, на год покидает эти края.

— И, вроде, крепко привязал, — в глазах монаха заблестели слёзы. – А, стал вытягивать верёвку, гляжу, нет его. Как корова языком слизнула. Что мне теперь настоятелю сказать?

— Скажи, что чёрта навсегда отвадил, — посоветовал Прохор. – Раз крест на дне покоится, всей нечисти отныне сюда путь заказан.

— Так-то оно так, да только крестьяне просить о помощи не с пустыми руками приходили. Не обрадуются моей потере в монастыре.

— Тогда, брат, делать нечего, — развёл руками Прохор. – Скидывай рясу и ныряй. Ищи, пока не найдёшь.

— Пустое это дело, — встрял Ермолай. – Помню в Угличе, одна баба навострилась своего младенца нательным крестиком от слёз унимать. Как только начнёт орать, она ему в рот крестик и сунет. Тот пососёт, пососёт, да и уймётся. Вот только как-то раз дитятко возьми и проглоти крестик. Баба в крик и бегом к батюшке. Святой отец её успокоил, мол, невелико горе, всё само естественным путём решится. Давай, говорит, дитю три раза в день ложку подсолнечного масла, крестик сам и выскочит.

— Получилось? – заинтересовался монах.

— Слушай дальше. Целую неделю баба младенца маслом потчевала и всё без толку. Не выходит! Она опять к батюшке. Тот плечами пожал и посоветовал две ложки давать. Дошло до того, что дитя от масла лосниться стало и из рук выскальзывать, а крест не отдаёт. Сгинул где-то в утробе.

— А с младенцем что сталось?

— Ничего. Вырос в здорового мужика. Живёт, не жалуется. Одна только беда, как поест, сей же час в нужник бежит. Словно утка какая, прости Господи.

— Не пойму, — спросил Прохор. – Ты это к чему рассказал?

— К тому, — с готовностью ответил Ермолай, — что, коли крест пропал, то нечего и искать. Значит, так уготовано было.

— Всё же, — расстроенно решил монах, — попробую понырять. Авось, повезёт.

— Как знаешь, — хмыкнул Ермолай, отталкивая плот шестом от берега.

— Жаль мне его, — шёпотом сказал Прохор. – Надо бы пособить.

- Не вздумай, – зашипел кольщик. – Это дело церковное. Вдруг, монастырскому кресту судьбой начертано на дне реки покоиться и местный народ беречь?

Помолчали, слушая, как хлюпает мелкая волна.

- Не повезло монаху, - покачал головой Прохор. – Нагорит ему от настоятеля.

- А, мне, - тотчас откликнулся Ермолай, - за водяного обидно. Ну, пусть, цапнул он кого за пятку. Или исподнее стащил. Так, от скуки же озорует! Каково ему в одиночестве на дне лежать?

- Слышал я про одно средство, - поскрёб в затылке Прохор. – Не знаю, поможет ли.

Он достал из шалаша флягу с водкой, налил чарку и, поставив её на кусок бересты, пустил по течению. Береста, отплыв на десяток саженей, попала в невесть откуда взявшийся водоворот, и, закружившись, внезапно камнем ушла под воду.

- Свят-свят, - испуганно закрестился Ермолай.

- Нашёлся! – тотчас донёсся до них крик от берега. – Крест нашёлся!

1. Дома

В этот раз Прохор добирался домой обозом с тремя мрачными купчишками. Несмотря на лихие чубы из-под фуражек и хмельные глаза, попутчики всю дорогу молчали, лишь изредка принимаясь шёпотом ругаться из-за утерянной корзины напёрстков. Ночами же, опасаясь, как бы плотогон не стянул чего с телег, торговцы спали по очереди, выставляя караульного. Поэтому, когда до деревни оставалось верст пять, Прохор простился с угрюмыми спутниками и махнул через сосновый бор напрямик.

Как человек, проведший большую часть жизни на просторе большой реки, он чувствовал себя в лесу неуютно. Треск сучьев в орешнике, сонное бормотание выползней, визгливый барсучий смех – всё это тревожило и вынуждало ускорить шаг. Когда же в просвете меж стволами показалась родная изба, тревога настолько сгустилась, что Прохор остановился. Что-то было не так. Не сушились на заборе чиненые-перечиненные дедовы порты. Не пахло отцовским табаком и горелым бобровым салом. Не насвистывала на огороде «Алёшеньку шарманщика» мать.

Стараясь не шуметь, он прокрался вдоль забора и кинул в окно еловую шишку. Тотчас на крыльцо выбежала сестра и, заметив Прохора, бросилась к нему.

— Жандармы приезжали. Мансура искали. Всю избу вверх дном перевернули, — затараторила она. – Целый день здесь пробыли. Ругались, мол, вся семья наша разбойничья. То каторжников прячем, а то с лиходеями дружбу водим. По всему получается, что надобно Картузовых в кандалы заковать, да в острог свести. Так отец с матерью ждать не стали, а посадили деда на телегу и ночью в Кашин к родне укатили.

— А ты чего осталась? – спросил Прохор.

— На кого ж дом и кур бросить? Ещё отец наказывал тебя дождаться и предупредить, что бы не мешкал, а вниз по реке подальше ушёл. Пусть, говорит, Проша до самого моря сплавится. На людей посмотрит, а по осени все вновь дома соберёмся.

— Значит, вот оно, как выходит, — задумался Прохор. – А, от Мансура вестей не было?

— Вчера приезжал, — улыбнулась сестра. – Гостинцев навёз, и полный подол конфект городских насыпал. Тоже обещался осенью прибыть. Сказал, что всё само собою образуется.

— Что ж, значит, так тому и быть.

Прохор обнял сестру и, не заходя в дом, направился к реке.

2. Нижний.

Пока Прохор добирался до Нижнего, он поставил на плоту шалаш и сложил небольшую печурку. Оставалось наведаться в плотогонские ряды за табаком, и можно было плыть дальше. И, хотя, Прохор никогда не забирался дальше Нижнего, дорога его не пугала.

Волга всегда прокормит, а люди, если беда приключится, помогут…

Направляя плот в сторону пристани, Прохор издалека заметил Ермолая. Тот сидел на мостках и, свесив босые ноги в воду, удил рыбу.

— Эй, Прошенька! – радостно замахал рукой кольщик.

— Ты чего тут, дядька?

— Пескариков решил наловить.

— Опять, поди, не поладил с кем?

— Какой там! В рядах сегодня целый полк жандармов Мансура разыскивает. А мне с ними лишний раз видеться не резон.

— Успел насолить государевым людям?

— Да ну их. Начальник жандармский — чистый зверь.

— Пожалуй, и я не стану с ними встречаться, — нахмурился Прохор. – Двину-ка по реке дальше.

— И я с тобой, — внезапно решился Ермолай. – Чувствую, засиделся здесь. Да и народ тут, не приведи Господь. Одни бурлаки чего стоят. Давай, родной, вместе поплывём.

— Эк тебя, дядька, — удивился Прохор. – Что же, иди, собирайся.

— Так я в путь-дорогу всегда готов, — расплылся в улыбке Ермолай. – Котомочка с краской-иголками при мне.

Кольщик легко встал, повернулся лицом к берегу, трижды широко перекрестился на сияющие золотом купола храмов.

— Теперь всё, — довольно сообщил Ермолай и спрыгнул с мостков на плот. – Отчаливаем!

Прохор упёрся багром в пристань и, навалившись на него, с силой оттолкнулся. Путешествие начиналось.

3. День первый.

Ермолай оказался на удивление бесстыдным мужиком. Как только Нижний исчез за поворотом, он быстро скинул одежду, выстирал и развесил сушиться, оставшись совершенно нагим. Стоя, широко расставив ноги и раскинув руки, Ермолай блаженно улыбался, подставляя солнечным лучам своё бледное тело.

— Ты бы, дядька, — крикнул Прохор, — срам чем-нибудь прикрыл.

— Человек, Прошенька, — не оборачиваясь, отвечал тот, — по Божьему образу и подобию создан. Стало быть, нет у него постыдных мест и быть не должно.

Надо отметить, что пассажиры, проплывающих мимо пароходов так не считали. Дамы, прогуливающиеся по палубе, переходили к другому борту или отгораживались зонтиками. Мужчины же свистели или швырялись пивными бутылками. Ермолай продолжал стоять неподвижно, отвечая своим хулителям лучезарной улыбкой, лишь изредка чуть уклоняясь от пролетающей совсем уж близко бутылки.

— Ничто так русскую душу не согреет, не приласкает, как ясно солнышко, — ни к кому не обращаясь, рассуждал он.

Теперь, очутившись на плоту, не особо словоохотливый Ермолай говорил без устали. Всевозможные байки и воспоминания так и сыпались из него.

— Довелось мне как-то раз плыть на пароходе. Так капитан призвал к себе в каюту и попросил наколоть на руке название корабля. «Княжна Мария». Понимаешь, к чему веду?

— Нет.

— Надо, Прошенька, и нам плоту имя дать. Как считаешь?

— Как скажешь, — согласился Прохор, удивлённый нескончаемой болтовнёй Ермолая.

— Назовём его «Добрый молодец». Нравится тебе?

— Нравится.

— Как по Волге по реке, — взревел во всю глотку Ермолай. — «Добрый молодец» идёт.

— «Добрый молодец» идёт, — продолжил он через мгновение. – Девкам радость он несёт!

Словно в ответ, где-то на берегу завыла собака.

— Нравится! – захохотал Ермолай. – Слышь, подпевает? Знавал я одного сторожа, так у него собака большая мастерица повыть была. Выпьет он вечером чарочку, затянет песню, а псина тут, как тут. Сядет напротив, морду вверх задерёт и давай подвывать. Сторож по первости злился, лупил её чем ни попадя, а потом пообвык. И так они на пару спелись, что народ издаля их слушать приходил.

«На матушке-реке хорошего человека не заткнуть» вспомнил Прохор слова деда.

- А, не грянуть ли нам «Нюрку-тряпичницу? – не унимался Ермолай. И не дожидаясь ответа, приплясывая, запел:

- Как на нашем,

- Как на нашем на дворе

- Разложила Нюрка тряпки на заре.

- Ходят люди, накупивши барахла

- Всей деревне Нюрка-девица мила.

— Видно намолчался дядька за последние годы, — думал Прохор. – Пусть себе резвится.