Но у этого парня было одно не свойственное партизану, как это может показаться на первый взгляд, увлечение. До войны он подготовил доклад в институте о вырезанной или утерянной сцене из «Гамлета». Его «Записки» вполне занимательное чтиво, особенно в нынешнее время, когда некоторые (условно) режиссеры и постановщики, зарвавшиеся всеми неправдами опошлить произведения Вильяма сами понимаете, нашего...
Конечно, за более чем четыреста лет существования пьес Шекспира накопился длинный список этаких художников, от слова «худо», которые как только не изворачиваются, чтобы возвести побольше препятствий между великим автором и зрителем. Увязая в ядовито-приторном атмосферном слое, которым заволок худой режиссер красоту пьесы, зритель скорее искушается, сокрушается, падает духом а не очищается (по Аристотелю) и крепнет.
Но вернемся к Грише Шмуйловскому, - так звали этого партизана, - набросавшему этюд о шуте Йорике за те самые дни в засаде. Короткое пребывание Гриши в отряде (с марта до гибели 19 июня 1943-го) сквозь пронизано мысленными нитями, связанными с «Гамлетом».
«Что благородней духом, - покоряться, торчать в Москве, выступать с воззваниями по радио иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством, быть здесь, у этих костров? Наконец-то я среди вас! Здравствуйте, доктор!»
Так, спустя полтора года разлуки, Шмуйловский приветствовал своего товарища Альберта Цессарского, известного «партизанского врача». Благодаря А. Цессарскому и была опубликована работа Григория. В отряде они репетируют и ставят сцену из «Гамлета», и горячо ее обсуждают.
«Любовь! - застенчиво говорил Максим. - Ведь это же любовная сцена, ребята. Смотрите, он сомневается, признается, отрекается, убегает, возвращается.
- Он любит, любит! И хочет верить!
- Хочет, но не верит! - упорствовал я. - Здесь философский вопрос!
- А может быть, и то и другое? Как в жизни? - тактично вставлял Гриша. - Спросим у Шекспира? Возьмем текст.
И мы втроем вновь склонялись над книгой».
Уходя на смертельно опасное задание, Гриша берет с собой карандаш дабы поразмышлять о бедном Йорике. Почему бы и не подумать о вечности на примере великих, когда сам в шаге от нее?
Человек в той или иной мере зависим от внешних факторов, в том числе и от общества, в котором находится. Тогда невольно встает вопрос: что это был за отряд, где не только нейтрально относились к такому досугу бойцов, как репетиция сцен из «Гамлета» и других произведений, но и всячески поощрялась такая художественная самодеятельность?
«Драмкружок медведевцев репетировал «Гамлета» Шекспира. Роль Офелии взял на себя боец-ифлиец Г. Шмуйловский. Участники кружка Базанов, Цессарский, Шмуйловский сыграли перед бойцами сцены из оперы «Евгений Онегин» под сопровождение самодеятельного «оркестра». Однажды Базанов предложил бойцам завести рукописную книгу стихов любимых поэтов. Этой книгой зачитывались бойцы. В некоторых отрядах действовали даже библиотеки, скомплектованные из книг, взятых с собою бойцами или же найденных в деревнях и селах». [“Ненависть, спрессованная в тол” А.И.Зевелев]
В том ли дело, что на войне люди чувствуют острее, каждый день рискуя жизнью? Или все зависит от командира и комиссара? Каким образом они будут закалять дух своих бойцов: муштрой (на манер оккупантов), превращая человека в грубую и послушную до поры до времени псину или иным, «оживляющим» способом, наделяя силой лучшие стороны человека?
Не даром, значит, Дмитрий Николаевич назвал одну из своих книг «Сильные духом», а отряд, в составе которого был маэстро разведки Николай Кузнецов – «Победители».
II
«… русские, которые завоевали мир и безопасность после волнений первых лет XX столетия, пожалуй, смогут понять Шекспира даже лучше, чем его собственные соотечественники».
«Британский союзник» 17 (89) Воскресенье, 23 апреля 1944 года
«Гамлет поднялся с пня и воскликнул:
— Офелия! В твоих молитвах, нимфа, Да вспомнятся мои грехи!
Офелия вышла из-за куста и, прислонив автомат к дереву, робкими шагами направилась к принцу.
— Мой принц, Как поживали вы все эти дни?
— Благодарю вас: чудно, чудно, чудно». [“Записки партизанского врача” А. Цессарский]
Эта сцена в исполнении трех партизан не оставляет равнодушным никого, кто за ней наблюдает – удивление, смех, возражение возникают у зрителей репетиции.
Философская ли это сцена, или любовная? Придает ли автомат в руках, как кажется, хрупкой, нежной и ранимой Офелии какой-либо оттенок ее словам? Куда удобнее было бы оставить его в стороне, скажем, у пня, на котором лежал раскрытый том Шекспира. Однако мы видим, что у партизан было свое видение этой сцены и, скорее всего, «Гамлета» вообще.
Так как известна польза сравнения, то любопытно было бы прочесть о постановке этой сцены полицаями или фашистами. Если они еще знали о том, что ставить можно не только к стенке… Но скорее всего эти представители нового цивилизованного, эуропейского режима на досуге заливали шнапсом влажные фантазии о богатом участке русской земли с бесплатной рабсилой. А очнувшись от бодрой стрельбы на окраине разграбленного ими села, вяло поднимут морды лиц из липкой лужицы все тех же сладких грез и едва ли последней мыслью в их головах, пробитых партизанскими пулями будет: «Ой, дурак…».
Но допустим, что если «в поле» сцены из «Гамлета» нацисты не репетировали, то это вовсе не исключает возможности постановки этой пьесы в одном из их театров.
В книге современного шекспироведа А.В. Бартошевича «Для кого написан “Гамлет”: Шекспир в театре. XIX, XX, XXI» встречается упоминание об исполнении роли Гамлета опекаемым Г. Герингом и ставшим популярным в тогдашней Германии актером Густавом Грюндгенсом. Его Гамлет «пытался выразить <…> железную волю к власти “расы господ”». Гамлета Грюндгенса описывают как «манерного, соблазняющего, гордого, с надменными интонациями и самолюбованием» [“О постановках пьес Уильяма Шекспира в нацистской Германии” З. Бороздинова]. Казалось бы, сам текст пьесы не приемлет такой интерпретации, однако встречается мнение, что Грюндгенс «… вырезал флегматичные монологи Гамлета» [“Как «Гамлет» стал главной пьесой человечества” А. Паукер, А. Киселев].
Такая каменная и грубая трактовка Гамлета, что и говорить, идет в разрез с философской - где возможно «и то, и другое: как в жизни», в том числе автомат в руках Офелии и поиск вырезанных сцен.
В первой части статьи мы скользнули по некоему королевству кривых зеркал, где все выглядит наоборот от того, чем является на самом деле – в том числе и пьесы Шекспира. С подобными зеркалами можно сравнить постановки, где «искривляется» образ ключевого персонажа. Кромсая полотно пьесы на куски, вырезая «лишнее» (сложное для понимания) и сшивая оставшееся, припудривая его килограммами косметики, постановщик выпускает «монстра Франкенштейна», лишенного силы и красоты духа, но полного мертвой жизни. На наш взгляд примером подобных «монстров» можно назвать сцену убийства Юлия Цезаря в трактовке Юрия Грымова.
Примечательно, что автора постановки противоположной по смыслу постановке Грымова – шекспироведа Алексея Меняйлова – так же, как и Григория Шмуйловского заинтересовала редко упоминаемая сцена из «Гамлета» на кладбище (Акт 5, сцена 1).
«В сцене на кладбище ты будешь говорить об Йорике. Ты должен хорошо знать его, доктор. Кто он? Откуда родом? Как попал во дворец? Вот я и представил себе…»
[“Мой друг Гриша” А. Цессарский].
Роль кого имеет в виду Григорий: Гамлета или первого могильщика? Обсуждая эту сцену с кружком любителей творчества Шекспира, Меняйлов уделяет немало внимания значению первого могильщика и Йорика в жизни Гамлета.
Но что касается королевского шута? Шмуйловский в «Заметках» приходит к следующей мысли: «У Шекспира всегда перед серьезным поворотом событий появляется шут»
[“Записки о Гамлете” Г. Шмуйловский].
То есть уже в композиции произведения на шута возлагается некая функция. Но если копнуть глубже? Увидим, что некоторые шуты у Шекспира люди странные – вполне философы. Взять, к примеру, монолог Шута из «Короля Лира» (Акт 3, сцена 2).
Опять-таки, этот монолог нередко вырезают в «искривленных» постановках. Но, выше упомянутый кружок любителей, попытался все-таки заглянуть «с той стороны, где твои сны» и подсмотреть кто такие шуты. Какова их роль во дворце? И как они туда попадают?
