Про журналистику. Понравилось, вдруг и вам понравится )
Дисклеймер: когда журналист пишет про журналистов, неизменно возникнет ощущение некого инсайда. В данном случае нет – это не совсем наша редакция, не совсем наш главный. Скорее, собирательный образ.
* * *
С утра приехало большое начальство. Оно снует по офису, как щука в камышах; то замрет в тихом углу, то проплывет вдоль стены, подозрительно улыбаясь.
Главред, даром что опытный, чувствует тревогу, поэтому планерка стартует в хорошем истерическом тонусе. Ему после обеда отчитываться.
— Я смотрю главную страницу: читать нечего, — он обводит всех долгим взглядом. — Нечего читать. Ни одного нормального заголовка. Все. Можно закрываться.
Мы уткнулись в ежедневники. Кто-то мысленно оправдывается, кто-то ухмыляется. Эта фраза главреда привычна, как доброе утро. И вам здрасьте. Сегодня он возбужден, и ручка, зажатая в пальцах, стучит по столу, словно стрекозиные крылья. Обычный утренник.
Формальная часть закончена, начинается часть вторая, конструктивная.
— Ну, что у кого? Олеся, что? – поворачивается главред.
Олеся разговаривает с той же скоростью, что стучит по клавишам ноутбука. Слова вылетают из нее плотными очередями.
— Сейчас… — она допечатывает. — Ага. В общем, по ДТП на Ленина есть пострадавшие…
— Ну прекрасно, — кивает главред.
— Мне фотки прислали, — она подвигает ноутбук главреду. — Ну тут жесть слегка. Вот этого мужика долго выковыривали МЧСники. Машину раскурочили.
На фото рваный металл. Неразборчивые лица. Рябая ночь в багровом свете.
— Отличные фотки, — соглашается главред. — Мясцо. А что там с пострадавшими в итоге?
— Да там, на самом деле, ничего особенного, медики пишут, у двоих ЗЧМТ, у одной бабы подозрения на перелом позвоночника и мужику раздробило ногу.
Главред пролистывает фотки и заключает:
— Нет, ну это фигня так-то.
С ним соглашается заместитель.
— На главную это однозначно не надо тащить, рядовое ДТП, каких в городе вон… Фотки с лицами все равно не поставим. Тема ноль.
Главред смотрит на снимки. Банальность аварии — одни переломы — беспокоит его. Такое нельзя ставить на главное. Не зацепит. Мелочно как-то.
— Пиши «молнию», — кивает главный Олесе, оставляя ее наедине со стуком клавиш. Он поворачивается к заму. — У тебя что с историей на тротуаре? Где «Лексус» наехал на девушку?
Заместитель Паша фыркает:
— Да она, между нами, сама дура. Отдала приехавшим ментам телефон, те вернули его без флешки и теперь говорят, что запись не получилась, потому что якобы она сама не поставила в телефон карту. Да мутят, короче.
— Так давай так и напишем, что менты сперли флешку.
— Ну, видишь, менты однозначно пойдут в отказ, все остальное только с ее слов, то ли было, то ли нет. Мужик на «Лексусе» барыга обычный, не депутат, не медийный. Травмы она не зафиксировала. Короче, это будет история про Красную Шапочку в темном лесу.
Главред соглашается, обводит всех взглядом и взрывается:
— Ну что сидим?! Накидываем, накидываем идеи.
У худенькой Лиды неожиданно твердый голос, который нарастает ледяной глыбой и замораживает остальные разговоры. Чеканный спокойный голос бывшей школьной учительницы.
— Вчера состоялся мастер-класс по гончарному искусству, — объявляет она, выдерживая паузу. — Есть хорошие фотографии. К нам приехал победитель всероссийского конкурса Анатолий Смолянов. Очень колоритный дядька. С бородой.
Приходя в себя от Лидиного гипноза, журналисты шушукаются. Где был конкурс? В Костроме. А мастер-класс для кого? Для детишек. Сколько пришло человек? Где-то тридцать. А кто этот Смолянов? Он работал сторожем в селе. Колоритный дядька. С бородой.
— Ясно, алкоголик на пенсии организовал секту, — бурчит заместитель Паша, тыкая в мобильник. Все смеются.
Не смеется главред.
— На**й гончара с бородой! Поставь его… не знаю, в фотогалерею. Бомбу, мне надо бомбу. Я смотрю тут вообще ни**я никто работать не хочет.
— Мы работаем так-то, — возражает Лида, обиженная за гончара.
Я сдерживаю улыбку. Лида, такая Лида. Гончар, ё-маё.
— Вы работаете? — удивляется главред.
— Я вчера, между прочим, из-за некоторых товарищей в полдевятого ушла.
Главред взрывается:
— Работаете вы… Вот отец мой на заводе отпахал от рабочего до начальника смены, так я его все детство не видел. Вот это называется работал. А вы тут херней страдаете . Мне надо бомбу, чтобы весь город бросил все дела и пошел к нам обсуждать. Чтобы завтра мне Андрей Малахов позвонил. Ясно?
Мы опорожняем содержимое ежедневников, тревожно вглядываясь в лицо главреда, которое сначала мрачнеет, потом становится сумеречным, как у остывающего покойника. Лишь его редкие «на**й» выдают что-то человеческое.
История про беременную. Мужа забрали в СИЗО. За избиение. Кого он избил? Её саму. На**й. Копать надо. Поди сама настрочила в ментовку, а теперь в отказ. Муть какая-то.
Мужик навернулся с башенного крана. Помер уже? Нет? Погоди. Это было где-то. Вчера про это написали. На**й. Что вы мне старье тащите?
Драка? На видео? Прикольно. Нормально. Ржака. На**й её. Ну и что, драка? Не зарезали же.
Мост возобновили строить? Неплохо. Хотя…На**й мост. Напиши новость. Сделаем спецреп летом, когда бросят.
Бизнесмены построили спортивную площадку? На**й. Реклама бесплатная получится.
Женщина провалилась в диван. В какой диван? В обычный диван. Села, провалилась, сломала бедро. Главный смеется, вытирая слезы под очками. Мы смеемся. Главный мрачнеет. Мы затихаем. На**й диван. Курьезы в ленту. Фотку поярче. Бабу сожрал диван. Диваны-убийцы в городе. Дайте мне нормальный повод!
Собирают деньги ребенку на операцию глаза? На**й. Это проверять надо. Некогда сейчас. Ну съездите к его родителям как-нибудь. Может, мошенники вообще.
Автопробег… Сразу нах**й.
Мужик построил плот из пустых бутылок. На**й. Вы че, б**, издеваетесь?
Я не лезу в свару. У меня козырь. Я жду, когда главред дойдет до кондиции, чтобы вклиниться с идеей.
— Виталя, что у тебя? — устало кивает главный.
— Саня, история давняя, — раскочегариваюсь я. — В общем дом на Уфимской планируют частично снести и вплотную пристроить автомойку. Этот дом считается памятником исторического наследия. Я тебе рассказывал.
— Да и хер с ним, — пожимает плечами главред.
— Как хер с ним? Это памятник. Просто Сафронов подсуетился и какие-то бумажки получил, чтобы признать исторической только фасадную часть здания, но…
— Да какой там памятник, — обрывает главный. — Памятник… Что там? Музей? Старая развалюха на окраине, окна заколочены лет десять. Если бы это в центре было. Про него кроме тебя никто не знает.
— Мне из краеведческого звонили…
— Это трем нафталиновым теткам из музея интересно.
— Не, ну там купцы Строгановы…
— На**й купцов Строгановых, мы не будем ставить на главное купцов Строгановых с их развалюхой. Делают рядом мойку, пусть делают, запроси у комитета информацию, напиши в рубрику «Город». В чем тут история? Где бомба?
— Так можно раздуть.
— Ладно, тебе задание – раздуть. Что на главное ставить будем?
Я отворачиваюсь к витражному окну, за которым расцветает май, и солнце, выходя из засады, жарит все сильнее. По стеклу стучит огромный шмель, выплетая широкие узлы. Он бьется со звуком, точно кто-то кидает в стекло спелой вишней. Как он здесь оказался, этот шмель?
Главный опять заводится:
— Господа, ставить нам сегодня нечего. Что читатели увидят? Гончара? Бабу с диваном? Дом с приведениями? Это все нормальные новости для внутренних рубрик. Где история, чтобы я кофе подавился? Чтобы мы вас на Пулитцера выдвинули? Чтобы дети ради нее читать научились?
Шмель бьется в стекло. Я спасу его, когда закончится планерка. Ему нечего делать в этом жарком склепе, он ведь другой породы — свободной. Он может не слушать главного, его ждет газон с мать-и-мачехой и тучная шмелиха, а нас ждет лечение трудотерапией.
— Саша, но такие истории не происходят каждый день, — начинает Лида с отменной укоризной.
— А пусть происходят. Ищите. Звоните. Думайте. Предлагайте.
— Так мы предлагаем, — возражает Лида. — Тебе же все старо, мелко, не интересно, реклама.
— Да потому что не интересно. Мне вообще пофиг, что поставить, мне нужно, чтобы это читали. А то, что ты предлагаешь, не читают. Про ребенка, которому ноги отрезало, читали. Про падающие стекла читали. Сгоревшую маршрутку читали. Людям это интересно. Они слышат, что в городе что-то произошло, и лезут к нам. Мне надо миллион посетителей в мае. Миллион двести в июне. Плевать на сезонность, миллион двести в июне. Твои гончары нам не сделают миллион двести. Это интересно, грубо, десяти людям в городе. Это нормальная новость для третьего экрана. Мы говорим о первом.
Шмель бьется все сильнее. Мне так и подмывает встать и открыть окна, закупоренные из-за кондиционеров. Но главный грохочет так, что любые резкие движения будут восприняты, как подрыв авторитета власти.
Редактору за сорок, он сух он и подтянут, как вчерашний студент. За бликами очков невозможно поймать взгляд. Взгляд редактора не открывается посторонним, он для внутреннего пользования.
Спор с Лидой уходит в привычную плоскость. Но ведь это же чернуха. Хорошо, не пишите чернуху. Пишите позитив, который читают. Про мента, который спас девочку из проруби, хорошо читали.
Главный против негатива. Он приветствует позитив. Он накидывает тысячу гипотетических историй, искрящихся задором и человеколюбием; историй, которые не произойдут сегодня. Все мы понимаем, отчего зависят наши зарплаты и внутренний рейтинг. Лида может себе позволить гончаров, остальные — не всегда.
Мы заложники потаенной читательской психологии, которая толкает их на острые края заголовков «разбился», «погиб», «осужден». И позитив у нас получается вымученный, плакатный, из-под палки, потому что мы не вдохновляемся позитивом. Тому, кто сидит на позитиве, настроение испортит размер премии в конце месяца, и он все равно сравняется с нами.
«Не зацикливайтесь на чернухе», — наставляет главный. Мы киваем. Но послание главного не в словах. Оно — между. Не зацикливайтесь на чернухе, но дайте мне то, что будут читать. Если будут читать чернуху – что я могу сделать?
Мы сидим на этой игле давно и плотно. Мы погрязли в цинизме, которого уже не замечаем и который приносит нам странное удовольствие.
Лесоруб отпили себе пальцы. Нормальная новость. А где фотки брать будем? Так может, он селфи сделал? Вряд ли, он же без пальцев. Смех. А в прошлом году, помните, один себя гвоздем к скворечнику прибил. Идиот.
В короткой паузе я слышу мерные удары шмеля, который берет все большие тайм-мауты, но лупит все отчаяннее. Иногда он затихает в углу рамы, чтобы затем, разъярившись, снова ринуться на странную преграду, которой, по его шмелиному разумению, не может существовать. Бесстрашный глупец, подожди пять минут. Пять минут, и я отпущу тебя. А потом сбегу за тобой в приоткрытую щель окна, оставив в редакции лишь свои быстрые пальцы. Другого здесь и не надо.
— Ну что, что, что? — зудит главред. — Что ставим? Паша, что ставим? Идеи, идеи, идеи.
В дверь зала совещаний вбегает Димон и начинает с порога:
— Короче… Мне позвонили… — он запыхался, и голос срывается.
Главный оживляется.
— Давай, Дима, жги. Что там? Бомба?
— Бомба… — он садится за стол. — В прямом смысле.
— Ну-ка… — блики очков главного замирают неподвижным узором.
— Да знакомые позвонили, у них дом напротив завода… Там взрыв какой-то был… Рвануло конкретно… Шарахнуло, короче… Окна повылетали…
— Вот это другое дело. Жертвы есть?
— Не в курсе пока. Только что позвонили. Ну должны быть, по логике. Окна повылетели.
Редактор торжественен и спокоен. Он единственный предвидел сенсацию. Он знал. Бог услышал его просьбы. Это мастер-класс истинной веры. Завтра ему позвонит Малахов.
Главный отдает распоряжения. Паша, давай в МЧС. Виталя, позвони медикам.
— Какой завод-то, говоришь? — спрашивает главный Димона.
— Да этот… МТЗ… Ну который на повороте за трамвайным кольцом. Вроде МТЗ.
— Так совсем отлично. У нас же там инсайдер.
Главный вытаскивает телефон и бьет небрежными пальцами по экрану. Его отец работает на МТЗ. Как удачно сложилось. Вот так и делаются эксклюзивы: в обход пресс-служб, на личных связях, по горячим следам. Удача идет настойчивым.
— Алё, пап, пап, слышишь? — кричит главный в трубку. — Алё? У вас там бахнуло, говорят?
Он слушает. Хмурится. Лицо становится неподвижным. Нет, сенсации не будет. Очевидцы нередко преувеличивают масштаб произошедшего. Вместо бомбы у «Газели» взорвалось колесо. Или газовый баллон. Ложная тревога.
Главный встает, быстро идет к окну, возвращается. Пальцы его сжимают трубку.
— В каком он состоянии? — спрашивает он. — Куда повезли? В какую больницу? Кто? Куда, вы сказали? Плохо слышно… Куда? Тройка? Я его сын. Я сын его. Подождите…
Он зажимает телефон плечом и записывает номер на руке, сбрасывает звонок и выбегает из зала совещаний.
Секунда молчания, и комната взрывается разговорами. Ах и ох. Хоть бы все обошлось. Он же у него такой молодой… Сколько ему? Лет шестьдесят. Нет, он уже пенсионер. Ему шестьдесят пять. Или шестьдесят семь. Какой кошмар. Хоть бы все обошлось. Паша, давай в МЧС. Виталя, звони медикам.
Похоронные лица тянутся в коридор, застеснявшись вдруг громкой речи. Я остаюсь в комнате один и крадусь к окну.
Шмель лежит на подоконнике, как спящая собака. Могучий шмель с узорчатыми лапами, похожий на крупную брошь. Он лежит на подоконнике в пыльном углу рядом с оставленным окурком. Я не успел совсем чуть-чуть. Я сгребаю его в ладонь и несу к цветочному горшку с алоэ, чтобы похоронить. Он сварился под лучами прямого солнца.
Я несу его к горшку и вдруг ощущаю движение. Мне щекотно. Раскрываю ладонь. Шмель неуклюже, по-медвежьи, поднимается, и враскорячку ползет по кругу. Красивый сильный шмель. Дождался-таки, зараза.
Я возвращаюсь, распахиваю окно и открываю ладонь. Некоторое время он ждет, наверное, принюхиваясь к запаху пыли и молодой травы, и вот внутри заводится мотор, мелькают крылья, и шмель тяжело поднимается в воздух.
Я вижу лишь темную точку вдали от окна на фоне серых построек. А может быть, мне просто кажется.
Теперь надо позвонить медикам и написать про количество жертв. Хотя я бы написал про шмеля.
(с)Артем Краснов
