AlexTail

– Ну вот сейчас чаек поставим, – бодро почесался Иван Герасимович. – А там уже и на обход пора. Я давно на часы уж не смотрю, все в голове, все в голове. Пока чайничек доходит, мы как раз и успеем. Придем – а тут горячий чаек с сахарком да с бубликами! Как думаешь, Николайка? Хорошее дело?

– А чавось. Я думаю, все как надо, как должно быть, – важно надулся семилетний Николайка, внук Ивана Герасимовича. Он был горд, что дед разговаривает с ним, как со взрослым.

Иван Герасимович включил электрическую плитку, взгромоздил на нее полный воды алюминиевый чайник с перетянутой изолентой ручкой. Одноконфорочная плитка стояла на ветхой тумбочке. Подружки отзывались дуэтным стоном при каждом стариковском шаге. Неподалеку пыхтел деловитостью сколоченный из бруса стол. Иван Герасимович мастерил его сам, поэтому был уверен в столе, как в самом себе. С остальными вещами в сторожке обращался с осторожностью. Осторожно опускался в продавленное скрипучее кресло. Осторожно ложился на видавший виды топчан, с наваленными для мягкости тулупами да телогрейками. А старый обогреватель, переделанный из электровозного в бытовой, вообще старался обходить стороной и строго-настрого запрещал Николайке к нему прикасаться. Не опрокинет, так обожжется. Более или менее надежен был чайник, за столько лет работы ни разу не протек, не плюнул кипятком, а поспевал всегда аккурат к концу обхода. Хороший, порядочный чайник.

Ивану Герасимовичу давно предлагали заменить чайник современным пластмассовым, тем более что охраняла сторожка склад бытовых приборов, но старик отказывался. Ему замена верного друга казалась предательством. Сейчас он предаст чайник, а завтра остальные вещи озлобятся и объявят войну. Ну нет, надо ценить гармонию вещей, пока энтропия не взяла свое.

Собственно, в самих складах сидели профессиональные охранники с оружием и кнопкой вызова полиции, а старичка пристроили просто по знакомству. Платили мало, да и работа, признаться, не бей лежачего. Раз в три часа прогуляться с трещоткой по периметру между складами и внешней стеной. Собак да крыс шугануть, только и всего. В семьдесят с лишним лет никто не ожидает подвигов, да и сам Иван Герасимович к ним не стремился. Платят копейку, все к пенсии прибавка. Иногда вон, чтоб скучно не было, брал с собой внука. Николайка бывать у деда любил. А уж когда тот давал повертеть трещоткой да примерить старый милицейский бушлат, счастью пацана не было предела.

Вот и сейчас Николайка охотно нацепил на свою курточку тяжелую форму, взял в руки трещотку и окинул сторожку важным генеральским взглядом.

– Да ты мой поручик, – привычно засмеялся дед и потрепал внука по затылку. – Айда, молодец, покажем им всем, где раки зимуют.

Иван Герасимович прикрыл дверцу сторожки, аккуратно ступил галошами на мягкую грязь. Он любил ночь, когда воздух дымится от цикадного скрипа, месяц подмигивает с высоты. Каждый шаг разносится на километры вокруг, создавая впечатление безжизненного степного пространства. Чтобы представить себя на краю земли, не нужно много фантазии, темнота и тишина делают все сами. В такие моменты отступают на задний план склады с охранниками, пригородный тяжелый воздух. Бал правит ощущение безграничной и беззаботной свободы. Казалось, можно подпрыгнуть и улететь, раствориться в пространстве. Но прыгать Иван Герасимович уже не мог, не давали старые колени, а растворяться в пространстве еще было рано. Пару лет он планировал еще попылить.

– Ну-ка, Николайка, что это за буква такая? – дед показал пальцем на блестящую выпуклую «N», намалеванную от души на двухметровой высоте стены. Буква висела прямо напротив дверей сторожки, но до сегодняшнего дня Иван Герасимович внука не посвящал в тонкости иностранного алфавита.

– Это… Это «И» обратное! – незнание латиницы Николайка с лихвой компенсировал непосредственностью.

– Какая же это «И», – усмехнулся Иван Герасимович. – Это буква «эн». Только не наша, а англицкая. Она означает «норд», по-ихнему – север. Ты давай привыкай, скоро будете буржуйские языки учить. Так что это за буква?

– «Эн», север, – послушно повторил Николайка. – А зачем она тут?

– Значит это северная стена периметра. Сейчас вот мы пойдем направо, там будет буква «Е», но читается как «И». Ист, восток. На юге будет буква в виде змеи. Это «Эс», зюйд. Юг, стало быть. Ну а последняя будет как две галочки рядом. Это «В», вест.

– Запад? – догадался сообразительный внук.

– Да ты мой золотой, – умилился старик. – Все верно, запад. Ну пойдем дальше, сам все увидишь.

– Деда, а откуда ты знаешь англицкий? – переступая через рассыпанный опил, спросил Николайка.

– О, милый, тут целая история. Ну да тебе неинтересно, должно будет.

– Интересно, деда! Интересно! Расскажи! – подскочил заинтригованный мальчик.

– Ну ладно, слушай. Решил я как-то англицкий выучить. Сел, начал учить, да и выучил! – старичок меленько захихикал от невинной шутки. Николайка разочарованно скривился.

– Я-то, деда, думал, там целое приключение!

– Ладно, не серчай на старика. Пошутил я. Нет тут никакой истории. Сел да выучил. Это вам сейчас в школах все рассказывают, а я сам учил. Для самообразования.

Конечно, Иван Герасимович врал. Его знания английского языка заканчивались на четырех словах – норд, вест, ист и зюйд. Да и те рассказал сменщик, образованный студент. Но признаваться в этом внуку Иван Герасимович не хотел. Самолюбие взыграло.

– Вот гляди, Николайка, – заворачивая за угол, сказал он. – Вот буква «Е», она же «И», ист.

Старик замер. На стене вместо запланированной «Е» висела издевательски извивающаяся «S». Николайка посмотрел на деда и засмеялся:

– Ай да деда, ай да шутник, опять выдумал. Это же не «Е», это… Это «Зюйд», – вспомнил мальчуган. Дед почесал затылок:

– Странно. Видать заболтались мы с тобой, проскочили нужную букву. Ну-ка пошли обратно, поглядим.

* * *

Вернувшись за поворот, дед замолчал и медленно пошел вдоль склада, не сводя взгляд со стены. Если украли букву, стыда не оберешься. Еще и отвечать придется. Но кто мог украсть? Зачем? А если не украли, то как не впавший еще в маразм Иван Геннадьевич умудрился ее упустить? А ну как просто отвалилась? Да нет, как бы она отвалилась, это же не привинченная буква, а просто намалеванная краской.

Иван Геннадьевич шаг за шагом подбирался к нужному месту, по сучкам и колдобинам определяя ориентир. Внук брел следом.

– Ну-ка, смотри, Антошка, внимательнее. Где тут буква «Е»?

– Смотрю, дед, смотрю, – отозвался взрослыми интонациями внук. Видимо, понял серьезность момента, больше не смеялся.

Вот трещина на складе, давно просил замазать руководство, да не чешутся. Вот груда разбитой черепицы у забора. А вот тут и буква. Иван Геннадьевич остановился и протер очки. Что за чертовщина?

На стене висела уже знакомая «S». Не другая, а та же самая. С подвернутой ножкой, потускневшая книзу и с каплей застывшей краски слева. Художник был неаккуратен. Совершенно верно. Та самая «S». А должна быть «Е». На худой конец, «N».

Старик взялся за сердце, отшатнулся. Мистика какая-то. Он еще раз протер очки и заодно глаза. Ничего не изменилось. Тогда Иван Геннадьевич резко перешел на рысь и помчался дальше, в сторону сторожки, где уже по ощущениям начинал закипать чайник. Если едет крыша, то нужно начинать с самого начала обход. И уже там, держась за стенку, обойти весь периметр.

– Дед, ты куда? – закричал Антошка и рванул следом.

* * *

Игорь Гаврилович резко затормозил за очередным поворотом. Так. Тут вот должна быть сторожка. Где? Вместо сторожки вдаль убегали привычные склады. Игорь Гаврилович прислонился к стене и сполз на землю, глядя перед собой.

– Ну, Игорь Гаврилович, замучили вы меня, – басом проговорил запыхавшийся Александр, вывернувший следом. – Как резво рванули. Что случилось-то?

– Смотри, Саша, смотри. Где наша сторожка?

– Откуда ж я могу знать, Игорь Гаврилович? Вы ведь меня вели за собой в обход. Наверное, за поворотом, как и полагается.

– Да за каким к черту поворотом? Она должна быть здесь. Вот смотри, какая это буква? – старик махнул рукой в сторону стены. Александр подслеповато прищурился. Годы компьютерных работ давали о себе знать, зрение садилось:

– Ну какая. «Эн», север. Норд.

– Так вот дверь сторожки как раз выходили на эту букву. Буква есть. А сторожки нет. Что это?

– А вы уверены? – подозрительно прищурился Александр. – Вы как себя чувствуете?

– Сердце прихватило. А так нормально. Голова варит, – слабо отозвался Игорь Гаврилович.

– Давайте-ка мы с вами прогуляемся до следующего поворота. Сдается мне, или вы что-то перепутали, или это чья-то глупая шутка.

Александр уверенно шагнул дальше. Игорь Гаврилович, держась за стену, поднялся и заковылял следом. А что ему оставалось делать?

* * *

Сторожка была за поворотом. Из приоткрытой двери выбивался слабый свет сорокаваттной лампочки.

– Ну вот видишь, Игнат, а ты переживал. – Алексей Витальевич потер проявляющуюся лысину. – Стареешь, дед, стареешь, пора тебя в расход пускать.

Алексей Витальевич захохотал глубоким уверенным смехом сильного человека. Старик Игнат стоял молча рядом и переводил взгляд с двери на стену, со стены на дверь. Сторожка была его. Дверь в сторожку была его. Свист алюминиевого закипевшего чайника тоже был родным. Но буква… Здесь должна быть «N». Норд. Север. Вместо этого на стене висела неаккуратно нарисованная буква «D». Что это вообще значит? Диета? Умри? Водитель? Игнат непонимающе пялился на букву.

– Ну где ты там, старый пердун? – раздался из сторожки голос Алексея Витальевича. – Иди скорей, чай уже закипел, заваривать пора. Сделай, как ты умеешь. Чтоб крепко и ароматно.

– Алексей Витальевич… – прошептал неслышно старик Игнат. – Какой еще к чертям Алексей Витальевич? Кто это вообще такой?

Стариковская память не подкидывала ничего. Игнат помнил, как он вышел из сторожки. Как пошел в обход. Помнил, как буквы сменяли одна другую. Потом эта катавасия, перепутанные стороны света. Перепутанные буквы, склады… Кто был с ним? Алексей Витальевич? Почему-то ничего связанного с ним в голове не всплывало. Кто он?

– Ну как кто? – попытался усмехнуться Игнат. – Наверное, внук. Ну да, я же сюда только внука беру. Но какой же он внук, если он младше меня, судя по всему, всего лет на двадцать. В сыны годится, но не во внуки. Вообще не помню…

Игнат перекрестился. Легче не стало.

– Ну еб твою мать, старый, ты где? – раздраженно вылетело из сторожки ругательное слово. Оно словно придало импульс Игнату. Продолжая креститься, он пошел спиной вперед обратно за поворот, не сводя взгляд со сторожки и мертвенно мерцающей буквы «D» на стене.

* * *

Привычно орали цикады. Привычно ухмылялся с неба месяц. Привычно тянулись склады вдоль горизонта. Привычно холодила спину стена периметра. Уважаемый Алибеков Иштван Адахам-оглы сидел в родной тюбетейке на земле, прислонившись к ней, внешней стене. Несмотря на семьдесят с лишним лет, сторож не ощущал могильного холода почвы, не чувствовал спиной радикулитный озноб. Слезы текли по морщинистым восточным щекам, заполняя узковатые глаза, наполняя эпикантус душевной болью и пронзительностью. Дрожащая рука Иштвана Адахам-оглы сжимала старый прадедовский заряженный мушкет и тянулась дулом к виску. Иштван Алибеков понимал, что это грех, но принимать непонятные правила непонятной жизни он больше не мог. Он зажмурился и надавил на спусковой крючок. Щелчок безжизненно отвисшей челюсти совпал с грохотом выстрела, мощная сила отбросила Иштвана в сторону, уткнув располовиненной головой в воняющий силос.

Над ним улыбалась серебристой краской аккуратно выведенная буква «Щ».

* * *

– Вставай, ебанат старый. На обход пора. – беззлобный пинок Екатерины Дмитриевны пихнул кончиком сапога спящего Илью Демидовича промеж ягодиц.

Илья Демидович подскочил с виноватостью, присущей дремлющим днем людям. Ошалело огляделся. Екатерина Дмитриевна дочищала ружье. На электрической плитке начинал потрескивать нагревающийся алюминиевый чайник с перемотанной изолентой ручкой.

----------

Ссылки на остальные мои рассказы вставлять лень, вы легко сможете их увидеть в моем профиле.

Антон Петрович умер очень некрасиво. Не на операционном столе, что при его статусе было бы шиком. Не в своей постели, что, конечно, не одобрила бы стареющая супруга.

Антон Петрович умер пьяным в канаве. В промежутках между кабаками. Когда утренней зарплаты уже не было, но какие-то крохи оставались. Выраженные в смятых надорванных сторублёвках крохи. Возможно, такая межкабачья смерть красила бы бомжа, но Антон Петрович не был бомжом.

Он был обычным. Обычным мужиком пятидесяти четырёх лет. Жил в обычной хрущёвке с обычными неровными стенами и давно не беленными потолками. Был женат на обычной бабе, которая лет пятнадцать назад ещё могла бы считаться женщиной. И работал, разумеется, на самом обычном заводе абсолютно заурядным токарем. Умереть Антон Петрович должен был тоже вполне обычно, от сердечного приступа или рака простаты лет через десять. Немного не дожив до пенсии, чем несомненно порадовал бы наше самое обычное государство.

А вот поди-ка. Взял и умер в канаве. Нетрезвым. Испачкался весь, конечно. Ещё и обосрался. Можно сказать даже сдох, а не умер. Сам не ожидал. И уж точно не планировал.

Сейчас Антон Петрович лежал в сосновом гробу, обитом красной дешёвой тканью, и готовился опуститься в выкопанную рядом могилу. Последним штрихом оставались прощальные дежурные речи.

Первой дали высказаться промокающей глаза уголком платочка вдове.

— Антоша, милый, на кого ты меня покинул? Как же так? — всхлипывала банальными фразами вдова. — Ведь хотели ремонт делать. У сына вот годовщина свадьбы...

Вдова забилась в рыданиях. Подскочившие холуи помогли ей отойти в сторонку, придерживая за траурные плечи. Вторым на эфемерный пьедестал взошёл начальник Антона Петровича.

— Антон был хорошим мужиком. Хорошим работящим мужиком, — голос начальника звучал мужественно. Речь он дробил на рваные фразы и вбивал их в кладбищенский воздух. — Выпивал, конечно. Но кто не пьёт? Бывало, опаздывал. Но это ерунда. Зато честным был. Трудоголик, что говорится. Любили его. Уважали.

Начальник врал. Врал не потому что был плохим человеком. Врал, ибо так полагалось. О мёртвых либо хорошее, либо ничего. На самом деле Антона Петровича не любили. Но и не не любили. Порой раздражались, порой одобряли, а чаще и вовсе не замечали. Потому что обычные люди-то, кому они нужны?

После начальника выступил коллега. Потом дальний родственник. Потом пьяница-сосед, благодарный Антону Петровичу за бесплатную водку на поминках. Речь соседа получилась самой искренней.

После соседа не выступал никто. Закончились у покойного знакомые. Гроб подвесили на связанные между собой грязноватые простыни, и бравые могильщики опустили заколоченную домовину в зёв. Спустя десять минут у могилы никого не было, на погосте воцарилась привычная тишина.

И только редкие сороки на деревьях могли уловить еле слышное подвывание, которое даже при полной тишине не каждое ухо поймает.

Это усопший после выслушанных теплых слов скорбел о себе из глубины бесконечности. Антон Петрович до этого дня и не представлял, какой он замечательный.

Наверное, стоило ради такого помереть.

— Не спится что-то. — Я в очередной раз перевернул промятую жаркую подушку. Надолго не поможет все равно. Часы на руке мигнули пятнадцатью минутами третьего.

— Надо спать, — раздраженно отозвалась со своей половины полутораспальной кровати Гелла.

Легко говорить. Надо спать. Чем сильнее надо, тем меньше спится. Перед утренними рейсами могут уснуть только законченные циники. Люди без грамма святости в душе. У нас никакого рейса не было и в помине, но сон упорно не шёл. Мы его перебили.

Такое случается. Если засыпать, а потом передумать или очнуться от полудрёмы из-за какой-нибудь ерунды, сонная фея обижается. Дует губки, настоящая капризная леди, и исчезает в закат. Я это понимал, поэтому и не чаял надежды уснуть в ближайший час. Нужно перестать думать, о необходимости сна. Нужно оттолкнуть его от себя. Нужно достать телефон и открыть в нём любую книгу. Страниц через двадцать начнёшь отвлекаться от строк. Через тридцать экран в первый раз погаснет, не дождавшись перелистывания. Через тридцать пять выпадет из рук. Я это понимал. Но Гелла не была столь умудрённой. Поэтому раздражалась. Чтобы не злить, я поддерживал раздражение, принимал её сторону.

— Вставать через пять часов, — швырнула она ещё один булыжник в обиженную фею. Чтобы добить окончательно.

— Может, потрахаемся?

— И ещё час выбросить? Ну уж нет! — Гелла резко отвернулась от меня.

Женское нет не всегда означает «Нет». Я осторожно коснулся пальцами её талии, повёл ниже. Нырнул внутрь белых домашних трусов. Такие трусы — верх доверия. Их не надевают на свидания, иногда даже не носят на работу, допуская неожиданные приключения. Белые бесформенные трусы, как символ уюта и тепла, обволакивают женский тыл исключительно дома, когда рядом храпит привычный муж, а под кроватью валяются стоптанные тапки. Белые трусы не стесняются сохнуть на батарее в ванной и валяться желтоватой абстракцией поверх вечно открытой корзины с грязным бельем. Странно, что человечество ещё не поставило памятник женским домашним трусам.

Я коснулся средним пальцем углубления меж двух повёрнутых ко мне ягодиц, скользнул ниже и даже успел ощутить тёплую влагу, когда Гелла недовольно дёрнулась и ловким движением таза умело вытолкнула размечтавшуюся руку в неуютный внешний мир.

Осторожно выдохнул, даже с облегчением. Трахаться среди ночи уместно, только если вы только что пришли из клуба или ресторана, слегка выпили, а в такси ещё и потискали друг друга на заднем сиденье под джентльменское молчание всевидящего водителя. Вот тогда одежда разлетается по углам, опрокидывая кошачьи миски. Тут игнорируется даже душ, после него нужно опять переходить к скучным прелюдиям. Душ потом, а сейчас крашеные неестественным волосы, поцелуи за ухом, привычный запах нежного женского пота, перемешанного с духами и феромонами, и резкие рывки, обрывающие сердце уже через две минуты. В остальных случаях секс среди ночи может вызвать в лучшем случае раздражение.

— Не спится… — Я перевернулся на спину. Потолок плыл бесформенными теневыми пятнами, как после яркого света. Света не было, значит это что-то другое. Или и правда плывёт. Не знаю. Не спится.

— После секса вообще спать не захочется, — неубедительно промычала со своей подушки Гелла. Сработало позднее зажигание. Мои прикосновения медленно доползли до мозга и задели струны женской фантазии.

— Ну да, не вариант, — соврал я. На самом деле после секса спится хорошо, но заниматься им сейчас совсем лень.

— Ты считал когда-нибудь овец?

Я считал. Точнее пытался. Эффект выходил противоположный. Через покосившийся кривой заборчик, сколоченный из пары жердей, успевали перескочить две-три овцы. Остальные начинали растекаться по лужайке, как вода по полу из прорванной трубы. Теряя форму, они окутывали жидкими копытами и головами заборчик, пастуха, вселенную. Прыгать было некому, овцы сливались с бесконечностью. Но это были раздражающие галлюцинации, а не предсонные. Усилием воли я возвращал овец в гурт, гнал на передовую, но дисциплина уже порушена. Овцы сопротивлялись. То резко останавливались перед забором и начинали топтаться на месте. То вообще обегали его стороной. Столь бестактное поведение наглых животных вызывало только злость.

— Считал. Не помогает… Но знаю способ получше.

Гелла заинтересованно повернулась лицом, закинув ногу мне на бедро. Сделал вид, что не заметил.

— Выкладывай. — К длинной женской ноге добавилась рука с бесцветным неровным маникюром. Ноготь на безымянном пальце был короче остальных, сломался. Вечная женская беда.

— Надо просто представить себя в нестандартной ситуации. Во время небольшой передышки. Ложишься на бок, закрываешь глаза и думаешь, что ты, например, солдат на войне. Недавно закончилась атака врага, которую мы с трудом отбили. Следующая через несколько часов, пока время передышки. Организм верит в эту чушь и отрубается. Грубо, сразу, в ритме полевых условий.

Гелла хмыкнула.

— Вчера представлял, что я матрос на грузовом судне. Скоро отплытие, пока можно после вахты поспать в кубрике. Тоже работает. Или техник звёздного крейсера. Вокруг бесконечность, скорость света, полет в другую галактику. А я в каюте, отдыхаю.

— Что за ерунда? — я даже в темноте ощутил, как она скептически поморщилась.

— Ну и что. Работает же.

— Детский сад, — вздохнула девушка. — Вариант с сексом мне нравится больше.

Длинные пальцы нырнули под исподнее и зашевелились, не оставляя мне шансов на безразличие. Остаток ночи летел к чёртовой матери. Я вздохнул и навалился на Геллу сверху, правую руку просунув под шею, а левой сдавив ягодицу. Девушка пискнула. То ли от возбуждения, то ли от придавившего центнера мужского тела. Трусов на ней уже не было. «Как она это делает?», успел удивиться я, пока разум не потонул в яркой вспышке.

— Ты уже что ли? — в голосе Геллы слышалось разочарование вперемешку с недоверием. — Ты чё, блин?

Я виновато засопел, переползая на своё место. Сам не знаю, чё. Так вышло. Не надо было руками шерудить, где не следует.

— Ну ты и козёл.

— Ну подожди. Сейчас снова захочу, — залепетал, заоправдывался я.

— Да иди ты! — Гелла повернулась на бок, запустив руку себе между ног. Меня всегда удивляла такая её особенность. Все мои бывшие женщины мастурбировали на спине, бесстыдно раскинувшись на кровати. А эта сворачивалась в клубочек на боку и начинала извиваться, как медуза, сжимая ногами натирающую между бедрами руку. Странно, но это почему-то заводило. Вот и сейчас я с удовольствием наблюдал за змеиным, вкручивающимся в постель телом.

— Помоги, сука, — потребовала Гелла, и я послушно сжал пальцами её сосок. Вторую руку, насколько позволяла поза, положил на ягодицу и с силой её смял, оставляя следы. Гелла замычала, входя в ритм. Измочалив грудь, я перебросил руку на шею, сдавил. Она любила, когда во время секса её слегка придушивали.

Гелла извивалась всё сильнее, я тискал её задницу и сжимал шею. Каждую секунду она всё резче двигала кистью между ног, а я всё сильнее давил на горло. В какой-то момент я понял, что она бьётся не в предоргазменном припадке, а от нехватки кислорода. Руки Геллы вцепились в меня, пытаясь отбросить. Я навалился сильнее. Удивительно, но никаких эмоций при этом не испытывал. Словно делал это каждый день с одним и тем же результатом, на автоматизме, флегматично.

Наконец она перестала хрипеть и расплескалась по кровати. Часть цветных волос залезла в приоткрытый рот, создавая иллюзию радужной рвоты. Полуоткрытые глаза закатились, обнажив некрасивые белки с разводами. На правой груди наливался багровый синяк. «Что ж так неосторожно, — неуместно пожалел я неподвижную Геллу. — Ей же было больно, на сосках полно нервных окончаний».

Повинуясь необъяснимой жажде красоты, я вытащил волосы изо рта и поцеловал мёртвую девушку, нащупал в глубине и пошевелил своим языком неуклюжий её. Потом нащупал лежащие рядом белые домашние трусы, скомкал в плотный узел и засунул Гелле в рот. Постарался, чтобы влезли целиком, ко всё равно небольшой уголок некрасиво высовывался наружу.

Смерть увела раздражение, Гелла выглядела умиротворённо, спокойно. Разгладившееся лицо подчеркивало её красоту. Я коснулся губами ямочки за её ухом, потом отвернулся и спокойно уснул.

----------------------------------

Ссылки на прошлые рассказы:

Идеальное преступление

Могила исправит

Своеобразный джинн

Мохнатая тварь

Умный дом

Иванов робко постучался в первую попавшуюся дверь цыганского поселка. По ту сторону что-то заворочалось, зашебуршалось. Иванов подождал пару минут и постучал немного настойчивее. Конечно, он боялся цыган, но отступать было нельзя ни в коем случае. Дверь распахнулась, на Иванова злобно уставился чернявый помятый хозяин лет сорока. Голую грудь обрамляли густые черные курчавые волосы. Длинные желтые ногти нестриженно цокали по половицам. Одной рукой цыган держался за косяк, другой деловито чесал спереди цветные семейные трусы.

– Че приперся? Ты кто? Мент? – цыган не скрывал злобы от явления незваного гостя.

– Нет-нет, простите, – Иванов от страха начал икать. – Дело в том, ик, что я к вам по делу.

– По какому еще нахрен делу?! Че те надо вообще?

– Хочу предложить вам заработать.

– Заработать? – цыган задумчиво скребанул промежность в последний раз, потом протянул пальцы для рукопожатия. – Роман.

Иванов, скрывая брезгливость, осторожно пощупал цыганскую руку.

– Так что за дело? Сколько заработать?

– Смотрите. Суть такая. У меня есть несколько мобильных телефонов. Старых. Но рабочих. Я их продаю по пятьсот. Какие-то по тысяче...

– Не понимаю, – цыган поморщился. – Ты сказал «заработать». Пока звучит как «Потратить».

– Дослушайте, пожалуйста. Вот мой адрес, – Иванов торопливо вытащил из кармана заранее исписанную бумажку. – Завтра приходите по этому адресу и попросите... Настойчиво попросите, даже потребуйте продать вам телефоны по пятьдесят рублей. Некоторые даже подарить. За это я вам дам пятьсот рублей сейчас и пятьсот завтра, как придете. Тут идти-то два квартала, не заблудитесь. Понимаете?

– Нет, не понимаю, – озадаченно почесал затылок Роман. – Зачем тебе эта ерунда? Ты что, псих?

– Не псих, в том-то и дело. Просто мы с женой сидим на пикабу, есть такой интересный ресурс, типа блога. Понимаете? И мне нужно писать посты. Интересные, чтобы людям нравились. А что может быть интереснее описания, какими мерзкими бывают цыгане...

– Штэ-э-э?! – Роман замахнулся. Иванов зажмурился и попятился:

– Нет-нет, вы не подумайте. Я сам так не считаю. Я бы и не приходил тогда к вам. Но другие считают. Дураки-с. Недалекие-с. На самом деле, цыгане прекрасный народ. Я их... То есть, вас очень уважаю. Честное слово! Ну так что? Придете? Мы с вами разыграем сценку. Жена на это посмотрит, потом напишет.

– А почему бы просто не соврать, что мы типа приходили?

– Да все так делают почти, это неинтересно. Хочется быть честным. К тому же, вдруг кто проверять захочет, так жена подтвердит. Придете?

Цыган забрал бумажку из рук Иванова, хмыкнул, всматриваясь в адрес. Потом неопределенно кивнул и захлопнул дверь.

– Слушай, Земфира, – крикнул он жене. – Представляешь, какой придурок сейчас приходил?

Супруга внимательно выслушала, махнула рукой:

– А, я уже ничему не удивляюсь. На той неделе к подруге моей приходил такой же, она из Свидетелей Иеговы. Настойчиво просил прийти домой и ничему не удивляться. Обещал заплатить.

– И как? Заплатил?

– А черт его знает. Она хоть и Свидетель, но не дура же. Не пошла. Явно каким-то разводом попахивает. Да и что это за сайт такой странный – марабу? барабу?

– Пикабу какой-то...

– Ну да. Очевидно, ерунда какая-то. И ты не ходи, глупости сплошные, никакой пользы.

Роман потер подбородок. Ситуация действительно складывалась непонятная, необъяснимая. На ровном месте тысячу рублей? И делать почти ничего не надо. Да нет, явно развод. Придешь – а там менты. Еще наркоту подбросят. Ну нахрен...

Сомнения Романа прервал очередной стук в дверь. Цыган на всякий случай натянул штаны и несвежую футболку – вдруг правда менты, брать пришли. Так хоть яйцами не сверкать. Но за дверью опять стоял трясущийся Иванов.

– Опять ты, козел? Че еще?

– Из-звин-ните... Я хотел спросить. У вас есть знакомые мошенники, которые выманивают пароли от банковских карт по телефону? Не могли бы попросить их позвонить мне по этому номеру? Я заплачу...

---------------

UPD: Конечно, это не полноценный рассказ. Просто дурачество, не более того. Лирическое отступление с целью улыбнуться над ситуацией, но не оскорбить кого-то конкретно :)

— Вот смотри, — шепотом поучал Старый Молодого в глубине Макдональдса, — Это территория лёгкого заработка. Сейчас холодно, люди ходят в пальто и куртках. Некоторые ходят по одному, хотя большинство предпочитает травиться парами. Улавливаешь? — прошипел Старый. Молодой на всякий случай кивнул.

План старого рецидивиста был прост: одинокий человек делает заказ, ставит поднос на столик, одежду кладет тут же. Некоторые идут мыть руки или в туалет. В этот момент нужно невзначай подсесть рядом на пару секунд и запустить ловкие пальцы в карманы брошенного пальто. Делать это, по мнению старого рецидивиста, конечно же должен Молодой.

Молодой сомневался:

— А если нас поймают?

— Кто? Чем больше людей, тем больше суматоха, никто и смотреть на тебя не будет.

— А если владелец пальто вернётся раньше?

— Просто выбирай места поближе к туалету. Когда терпила посцыт и помоет руки, то сунет их куда? В сушилку на стене. А она при работе орёт так, что мёртвого разбудит. Вот шум сушилки и будет тебе ориентиром — пора делать ноги.

Молодой ещё раз кивнул. План казался безукоризненным.

— Вон, глянь, идеальный лох, — махнул Старый немытыми патлами в сторону интеллигента Виктора Егоровича, ставящего поднос на столик.

Виктор Егорович работал помощником руководителя отдела в местной фирме. Как и у любого офисного планктона, друзей у него было мало, обедать он ходил один. И нередко в Макдональдс. При этом, Виктор Егорович носил дорогой плащ, что выделяло его в глазах жуликов из остальной человеческой массы. Никто же не знал, что плащ он взял в кредит на два года в салоне «Кожа и мыши».

Виктор Егорович аккуратно сложил плащ вдвое, предсказуемо положил его рядом со столиком и скрылся в уборной.

— Пошёл! — подтолкнул напарника Старый. — Главное сушилку слушай.

Молодой неслышимой тенью метнулся к плащу, запустил в карманы длинные руки. Так, тут ничего. Тут билетик на автобус. Пропуск. Мелочь какая-то. В следующем кармане обнаружилась заботливо завернутая в несвежий носовой платок кредитная карта банка «Тинькофф». Молодой брезгливо поморщился — то ли от платка, то ли от карты. Что там с сушилкой? Пока тихо. В третьем кармане счёт за квартиру. Заплаканный обрывок ипотечного договора. Как там сушилка? Молчит.

И тут на Молодого обрушилась сила ярости. Слабый Виктор Егорович бил слабо, но возмущение придавало ему силы, и он снова и снова колотил маленькими кулачками горе-воришку по голове, спине, плечам. Тот даже не пытался сопротивляться от испуга и неожиданности. Но что? Но как? Неужели он прослушал сушилку?

Молодой не знал, что Виктор Егорович, как и весь офисный планктон, после туалета никогда не мыл руки...

— Опять пьяный что ли? — Лизавета Павловна сердито сморщила не первой свежести носик. Её понять можно: Анатолий Никодимович то и дело был подшофе. И все стремления Лизаветы Павловны отчудить мужа от пагубной привычки ни к чему не приводили. Уже друзья, вечные алкаши и бездельники, перестали появляться в доме, украшенном накрахмаленными салфетками. Уже сам Анатолий Никодимович перестал выходить без особой надобности на улицу. А поди-ка, даже не выходя из дома, муженёк выглядел подозрительно.

В том плане, что казался выпимши.

— Что ты, что ты, Лизонька! — испуганно махнул ладонью Анатолий Никодимович. — Как можно. Гости ведь ещё не пришли.

Лизавета Павловна подозрительно принюхалась, но ничего не учуяла. То ли и взаправду не пил, то ли скрывает так, что ни подкопаться. Первый вариант старушке казался более милым, но склонялась она в силу опыта ко второму.

— Смотри, пень старый. Ежели чего учую...

Лизавета Павловна потрясла в воздухе указательным пальцем. Продолжать не стоило, иначе озвученная угроза теряла многозначность и таинственность, а значит становилась не столь действенной. Анатолий Никодимович быстро и испуганно заморгал, выставил вперёд руки, дескать, нет-нет, ни в коем случае, даже не думайте.

Пожилая пара прожила вместе пятидесят лет. Золотую свадьбу отметили для себя неделю назад прогулкой в город, а для детей и внуков сегодня сготовили стол. Старички считали себя счастливыми в браке, так оно и было. Лизавета привычно властвовала в отношениях, раздавая команды направо и налево, Анатолий привычно исполнял, считая матриархат естественной мерой семейного счастья.

Почти всё по дому он делал своими руками. Деревянные игрушки внуку? Запросто. Лобзик, шкурка и краска — лошадка на палочке готова. Ещё одна полка под многочисленные книги? Нет проблем. Пила, рубанок, морилка — получайте.

Ну а что пить не даёт? Так какой бабе по душе пьяница? Спасибо, что не лупит и не уходит к другому. Анатолий Никодимович понимал в глубине души, что пьющие мужики, равно как и ворчащие бабы, — это нормально, ничего плохого в этом нет. Но озвучивать догадку не рисковал даже для себя. Кому нужны революционные мышления? Главное, в браке счастливы.

Семейное счастье подтверждали и четверо детей: три дочки и сын Борис. Дети уже были взрослыми, у каждого свои дети. Лизавета Павловна и Анатолий Никодимович внуков любили, хоть каждый по-своему. Бабушка вела себя строго, но милостью своей позволяла сладкие излишества. Дедушка же права на угощения не имел, зато с удовольствием играл с мальками в примитивные ролевые игры: указательным и средним пальцем рук изображал сюжетных персонажей, которые имитировали взрослые, а стало быть, столь любимые детьми ситуации — от дочек-матерей до исторических драм. Любящий дед даже научился показывать на пальцах мультфильм «Ноги, крылья, хвост», чем вызывал восторг внуков. Послушай, птичка!

Пальцы левой руки с татуировкой, памятью от морозной пятилетки Устьвымьлага, звали Вася. Правой — Обрубок. Обрубок получил имя уже в постлагерные годы. В одну из сверхурочных смен пальцы Анатолия Никодимовича, тогда ещё мужика Толяна, зажало в токарном станке, который он осваивал без теории. Две фаланги — по одной с каждого пальца — смело в момент. Толян несколько секунд непонимающе пялился на наливающиеся кровавым желе ошмётки секундно белых костей, потом, очнувшись, прихватил их первой попавшейся грязной тряпицей и робко побрёл в кабинет мастера.

Мастер Степан Иванович к проблеме вчерашнего зэка отнёсся скептически, но скорую вызвал. Думали пришить отрубленные фаланги, да куда там — иди, собирай их по всей плоскости ротора.

Анатолий Никодимович воспринял ситуацию философски. Сам виноват, не надо было клювом щёлкать. И через полчаса вернулся на рабочее место, оставив на память о драме кусочек оторванной засохшей кожи да прозвище обрубкам в играх с внуками.

...Старик вздрогнул от накативших воспоминаний. Столько лет прошло, а всё по-прежнему: стоит взглянуть на укороченные пальцы без искусственной жёсткости в душе, как тут же наваливаются воспоминания о станке, рабочем прошлом, лагерных буднях да не вернувшихся друзьях. Чем они были виноваты перед страной, за которую растворялись в войне?

— Толя, не балдей! — Лизавета Павловна чутко улавливала настроение мужа и пресекала все вольнодумства. Неровен час.

Анатолий Никодимович вздохнул, положил вздыбленные в защитном жесте руки на руки жены. И улыбнулся, насколько позволяла истёртая годами мимика. Впрочем, супруге улыбки были не нужны, она чуяла настроение благоверного интуитивно.

— Смотри мне, алкаш, — мягко высвободилась Лизавета Павловна. — Я пошла выносить мусор, зайду в магазин. И не дай бог убавится что-то из бутылок!

Анатолий Никодимович и сам понимал, чем ему грозит секундное легкомыслие, и трогать заветные праздничные две поллитровки на кухне не собирался. Он помахал бритым подбородком вослед уплывшей за порог жене и ещё раз вздохнул.

С минуты на минуту придут дети, а он тут расклеился совсем. Ну негоже встречать гостей с кислой миной. Анатолий Никодимович воровато оглянулся и зашёл в ванную, на всякий случай задвинув за собой шпингалет.

Остатки его личной заначки лежали за вентиляцией. Старик вытащил чекушку привычным жестом, допил в два пятидесятиграммовых глотка и убрал улику обратно в тень, привычным жестом задвинув на место пластиковую решётку.

Выдохнул, опустился на холодный плиточный пол. Пошевелил укороченными пальцами. Чтобы совсем не помнить о лагере, о станке, о проклятом прошлом, надо отрезать пальцы ещё дальше, ещё сильнее. Чтобы новая боль смыла кровью мозолистую старую. Чтобы не помнить ничего, кроме свежей боли, перемешанной с болью последних семидесяти лет.

И каждый раз, когда становится невмоготу, обрезать, обрезать чёртовы пальцы. Фалангу за фалангой, по кисть, по запястье, по шею. Пока не придёт долгожданное облегчение.

Анатолий Никодимович не знал, сколько длилось забвение. Вздрогнул от звонка в дверь. Ёлки, не успел закусить. Остатки непорезанной колбасы остались в холодильнике, а тот в зале, не на кухне, как у нормальных людей. Не успеть. И вот ладно если гости. А если Лизавета? Ох, батюшки, засуетился старик. Звонок нетерпеливо воткнулся в мозг снова.

...Гости веселой гурьбой завалились в прихожую, отодвинув зазевавшегося Анатолия Никодимовича в сторону. Впрочем, тут же подхватили, закружили: «Папа! Батюшка! Поздравляем! Поздравляем!» Старик кивал не в такт, улыбался во все стороны. Здравствуйте, мои хорошие! Здравствуйте, дорогие! Подарки? Да ни к чему, вот мать придёт, ей и подарите.

Когда Лизавета Павловна вернулась с заполненной авоськой, большая комната кипела и бурлила. Пришли все четверо детей, включая ворчливого нелюдима Бориса, почти все взяли к дедушке с бабушкой своих детей. Вокруг накрытого стола гудели разговоры, испуганно звенели от тяжёлых шагов пока ещё пустые бокалы.

Лизавета Павловна не изменяла привычке: сперва разговоры, поздравления, воспоминания и перелистывания альбомов со старыми снимками, уже потом за стол. Присутствующие об этих особенностях знали, поэтому терпеливо молчали.

«Борис! Борис!» — одними губами позвал сына Анатолий Никодимович. Борис нахмурился, но послушно подошёл к отцу, единственному, с кем он не решался спорить.

Анатолий Никодимович ухватил сына за рукав и увлёк на кухню.

— Борис. Пока Лизонька альбомы листает, давай-ка выпьем по глоточку, — полушёпотом на кухне предложил старичок.

— Заметит. Ты ведь знаешь, какая она строгая, — прогудел в ответ Борис. Он матери не боялся, проблем отцу не хотел.

— Да мы потом дольем водички, незаметно будет, — меленько закивал Анатолий Никодимович.

Борис поморщился. Водки ему не хотелось, только и обижать старика не стоит. Он сморщился ртом, вздохнул и согласно мотнул носом.

Анатолий Никодимович привычным жестом открутил пробки, плеснул из каждой бутылки на донышко вытащенных стаканов. Один стакан он протянул сыну, второй ухватил сам. Мужики чокнулись, выдохнули в сторону и залпом опрокинули водку в пищевод. Крякнули. Анатолий Никодимович занюхал рукавом, Борис — лысиной Анатолия Никодимовича.

После процедуры отец наполнил стаканы таким же количеством воды и осторожно влил в горлышки поуменьшившихся бутылок. С одной рюмки не заметят, утешил себя Анатолий, повернулся в сторону прихожей и... Увидел стоящую в проходе и грозно уставившуюся на них Лизавету Павловну.

Сколько жена стояла в коридоре, неизвестно, но её суровый вид не оставлял надежды на лучшее. Ясно, что она стала свидетелем преступления, а стало быть, станет участником и наказания.

Анатолий Никодимович и Борис испуганно икнули, пряча стаканы за спину.

— Так. Понятно, — протянула угрожающе Лизавета Павловна. Она посмотрела на неубранные в угол бутылки, на дрожащие в руках нарушителей стаканы. Принюхалась к запаху алкоголя, уже необязательного доказательства.

Борис по стенке протиснулся мимо матери и предательски исчез в комнате. На войне как на войне, каждый сам за себя.

— Понятно, — повторила Лизавета Павловна, глядя уже только на Анатолия Никодимовича. И совершенно неожиданно добавила: — В форточку дышишь вместо того, чтобы гостей развлекать. А ну марш в комнату!

Анатолий Никодимович, не веря своему спасению, прошмыгнул по коридору. В голове пульсировала в такт височной венке единственная мысль: «Не догадалась! Не догадалась!» Значит ещё поживём. Какое счастье, ничего не поняла...»

Лизавета Павловна, оставшись одна, понюхала благоухающие водкой стаканы, покосилась на неплотно закрученные пробки на водочных бутылках.

«Ох, Толя-Толя, могила тебя исправит», с нежностью подумала грозная глава семейства, полоская в раковине водочную тару.

Главное, чтобы никто не заметил этого проявления слабости. А то сядут на шею, раздолбаи. Но Лизавета Павловна умела хранить секреты лучше мужа. Устьвымьлаг закалял женщин в своих стенах сильнее, чем мужчин. И учил не демонстрировать слабину. Нигде. Ни на воле, ни тем более на продуваемой вышке лагерного периметра...

------------------------

Ссылка на прошлые рассказы:

Своеобразный джинн

Мохнатая тварь

Умный дом

Спасибо, что читаете и жмете на зеленую стрелочку. Мне это приятно.